РОКОВОЕ СХОДСТВО рассказ

 Черно-белая фотография. На фото двое советских граждан, одетых по моде начала шестидесятых годов. Один радушно улыбается, второй напряжен, будто недоволен тем, что попал в это ателье с южным пейзажем на заднике и вынужден позировать перед камерой. Оба гражданина в шляпах, двубортных пиджаках и белых рубашках с галстуком. Что там ниже пояса – неизвестно. Фотограф сделал «поясной» портрет.

-         Узнаете? – спросил старик.

-         Конечно, - я ткнул пальцем в физиономию популярного деятеля, известного всему Израилю. – Вот этот.

-         «Этому» тогда было всего пять лет, - сказал старик.

-         Отец?

-         Не знаю… Фамилии разные.

-         Но сходство! – воскликнул я. – Сходство разительное! А кто это рядом?

-         Я, - сказал старик. – Тогда думал, что он испугается оставить свою физиономию рядом с моей. Но он не испугался. Он не был из робкого десятка.

-         Нет, это точно его отец! – я не мог оторваться от старого снимка.

-         Игра природы - двойник, - усмехнулся старик и спрятал фотографию в бумажник.

-         Постойте! – испугался я. – Ее необходимо напечатать.

-         Зачем? - сказал старик. – Вы же ничего не знаете, кто это, и почему мы снялись вместе?

-         Кто это? – спросил я.

-        Горин Феликс, друг моего детства, - сказал старик. – Нас было трое друзей, еще Пилипчук Василий. Этот, правда, старше нас на два года. Василия повесили сразу после войны за пособничество нацистам. Феликс был свидетелем на открытом процессе в Кишиневе. Больше свидетельствовать было некому: только два еврея из нашего местечка остались в живых после войны: я и Феликс.

 20 июня меня направили в Одессу за учебниками для школы, просто как вьючную силу. Мне тогда только исполнилось 17. А тут началась война, и я пошел добровольцем, матросом на минный тральщик. На нем и прослужил до ранения в 44-ом. Три ордена, семь медалей. Знал Цезаря Львовича Кунникова, просился в его отряд, не взяли.

 В нашем местечке на старой границе имелась сильная комсомольская организация, в ней Феликс комсоргом. И по праву, потому что не было среди нашей молодежи фигуры заметней. Красавец, умница, весельчак. И, как тогда говорилось: «Делу Ленина-Сталина предан».

 Он так умел влюблять в себя людей. Он, казалось, ничего не делал для этого. Такая улыбка была у человека и голос. Он сразу располагал к себе. Наши партийцы считали, что Феликс Горин далеко пойдет. Так ему и говорили: «Быть тебе, Горин, сменой Лазарю Кагановичу». Мы все тоже так считали, хотя не совсем понимали, почему Кагановичу, а не Молотову, к примеру.

  И девчонки в нашем местечке были влюблены в комсорга все, поголовно. Такой  человек. Знаете, я ему тогда завидовал люто. Наверно, и сейчас завидую, хотя Горина уже нет в живых. Вот получил вчера письмо от приятеля, а там вырезка из районной газетки с некрологом.

 Я прочел некролог, всего несколько строк: «27 мая 2002 года, в возрасте 78 лет, после продолжительной болезни, скончался бывший сотрудник Исполкома – Горин Феликс Мордкович (Михайлович). Редакция газеты «Вперед» приносит свои соболезнования родным умершего».

-         После продолжительной болезни, - сказал старик. – Интересно, какой?... Так вот, вполне возможно, это недоброе чувство – зависть – заставило меня раскопать ту давнюю историю с Феликсом.

 Во время войны он был в партизанах, потом служил кем-то, вроде начальника при конюшне, ведал гужевым транспортом. Он хорошо лошадей знал. Еще отец Горина держал при НЭПэ конюшню…- старик замолчал. Судя по всему, он не придавал большого значения нашему разговору. Ему необходимо было выговориться,  неважно перед кем. Видимо он решил, что я, как журналист, буду вынужден выслушать его  рассказ до конца. Вот он и появился в моем доме с этим самым рассказом и фотографией двойника известного в Израиле деятеля.

-         Он лошадей знал? – напомнил я, нарушив молчание.

-         При чем тут лошади? – поднял глаза старик, и в глазах этих я увидел муку. - Причем тут лошади? – повторил он. – Знаете, я стихи никогда не любил. Даже в школе с большим трудом учил наизусть…. А тут вдруг прочел случайно, всего раз прочел, и старый уже был, а запомнил на всею жизнь…. «Как убивали мою бабку. Мою бабку убивали так», - начал он. - «Утром к зданию горбанка подошел танк. 150 евреев города, легкие от годовалого города, бледные от предсмертной тоски, пришли туда, неся узелки…»

Он прочел все стихотворение, без выражения, монотонно.

-         Это Слуцкий Борис, - сказал я.

-         Неважно кто, - нахмурился старик. – Оно называется «Как убивали мою бабку». И мою бабку так убивали, и маму, и двух сестер…. После войны я сразу приехал в родное местечко. Народ там был напуган, но встретил двух знакомых стариков с честной душой. Они-то мне и рассказали, что дружок наш третий – Вася – был в полиции фигурой заметной. Он лично списки евреев составлял. Пилипчука этого, между прочим, часто видели с Феликсом. Большевиков румыны сразу отдали немцам на правеж, а Горина не тронули…. Потом, как говорили старики, Феликс «ходил по евреям, собирал золото, чтобы от румын откупиться». Ему все отдали. Его любили в местечке, я же говорил. Ему отдали все, что было у людей, все драгоценности…. Он всегда умел просить деньги. Мастером был по этой части. Во всякие там МОПРы людей звал и собирал взносы. Вот и пригодилось умение. Потом Феликс пропал, а евреев местечка всех расстреляли полицаи, никто не спасся. Сам Пилипчук не расстреливал. Он был при комендатуре, вроде начальства.

 Старики говорили, что гулял потом Вася сильно, пить стал… В сорок третьем немцы румын заменили, так он для фрицев бордель открыл с подневольными девками…Ладно, повесили нашего друга за все его дела.

 А Феликса я встретил в 1961 году, в Кишиневе. Его тогда судили по мелкому делу. Он в райисполкоме работал, так кто-то донес о взятке. Горину тогда удалось доказать, что он невиновен... Ну, он и устроил по этому случаю праздник в ресторане «Буревестник. Там мы и встретились.  Я ему совсем не обрадовался, а он меня чуть не задушил поцелуями, да объятьями. И все гостям кричал: « Мой друг любимый! Друг детства! В нашем местечке выросли. Только с ним, вдвоем, и выжили от проклятых фашистов!»

 Он так кричал. А я и не знал, что делать, потому как снова понял, что завидую Горину, и может от этой зависти думаю о нем плохо. А на самом деле, все совсем   не так….

 У меня имелся номер в гостинице. Я тогда в командировке был, по делу нашего предприятия, но Феликс уговорил остановиться у друга Горина в его хоромах, большой был, партийный деятель по идеологии – его Тудором или Тодором звали, не помню уж точно.

 У этого Тодора я  понял, что  хозяин дома выручил на суде Горина, но это так, между прочим. Главный разговор с Феликсом состоялся  ночью. Я рассказал все, что узнал от стариков в нашем местечке.

 Друг детства спокойно меня выслушал, а потом сказал: «Помнишь, как мы решили дирижабль построить: «15 лет ВЛКСМ»? А ты тогда согласился каркас взять на себя. А Шлема Сирота стал орать, что он металлист, и каркас его дело. И вы даже подрались. Я вас разнимал, ты помнишь?»

 Я молчал, хотя и помнил все до мелких подробностей. Я главное помнил, что Шлема был младше нас на год, и его тоже убили вместе со всеми. Этот Шлема Сирота, рассказывали старики-молдаване в местечке, пробовал бежать, его убили выстрелом в спину… «Досрочно, пока еще шли городом», - так у вашего Слуцкого написано в стихе.

 Я тогда сказал Феликсу, как убили Шлему. А он сказал, будто благодарен мне за то, что я, его увидев, не побежал в прокуратуру, а пошел на честный разговор. Он сказал, что все это узнали от него еще на суде, в сорок шестом, когда судили Пилипчука. И он чист перед родиной и людьми.

  Он тогда тяжко вздохнул и выдал мне всю ту историю с драгоценностями. Я ему тогда поверил и не поверил. Он сказал, что Вася велел ему золото собрать, а за это он и его ребята не будут стрелять евреев самолично, а отправят их в концлагерь. Он поверил полицаю, и ему люди поверили. Он собрал все, что было, и отнес Пилипчуку. Вася золото взял, и  велел Феликсу из местечка бежать, даже пристроил на подводу с другим полицаем, для верности, и сказал, что завтра будет акция по приказу из центра.  Пилипчук Феликсу даже форму выдал и повязку. И от себя, до раннего утра, не отпустил ни на минуту. Горин хотел сельчан предупредить, но не мог это сделать физически, а ранним утром его посадили на телегу и отправили в Дубоссары. Так он спасся. Бежал по дороге, скинул ненавистную форму и примкнул к партизанам.

-         Там же твои были! – закричал я тогда. – Дедушка Янкель, мама, брат!

А Феликс заплакал. Он в тот день много выпил и плакал навзрыд, и все повторял: «Сволочь я, сволочь, убей меня, друже»… А утром он заставил сделать снимок в ателье… Не знаю, зачем ему это было нужно?  Я не хотел рядом с ним стоять на фото. Он меня прямо заставил…. Вот и все. А теперь Феликса Горина нет на свете, и я эту историю могу рассказать.

-         Спасибо, - сказал я. – Но хорошо бы то фото, прямо сенсация.

-         Не дам, - повторил старик. – У Феликса дети, и внуки уже есть. Зачем их позорить – все-таки мутная история. Вы и фамилию другую пропишите. Это мое требование.

 Мы простились. Старик ушел, а я остался с его сбивчивым рассказом, записанным на диктофон. Все никак не решался опубликовать рассказ этот, даже не знаю почему. Видимо, не было в этой истории финала.

 И вот недавно, на встрече ветеранов, увидел своего давнего гостя.

-         Ну, как? – спросил он. – Пригодился мой рассказ?

Я стал бормотать что-то невнятное. Он меня рассеянно выслушал, потом сказал так: « Не поверил я тогда Феликсу. Мне говорили, что после войны он шиковал на полную катушку. А на том суде Вася Пилипчук совсем был безответный, будто не в своем уме… Но все дело в отце Феликса Натане Горине. Его в нашем местечке все боялись. Натана посадили в тридцатом, он нэпманом был и лишенцем, но сидел старший Горин месяца три, не больше. Потом вышел тихий и страшный. Он в тридцать четвертом, и в тридцать седьмом сажал людей доносами, и все это знали. Знали случай, когда он аптекарю -Янкелю Шифману доносом пригрозил, а тот тогда откупился. В общем, умел папаша делать бизнес на предательстве. Мог и сынка научить…. И вот еще что… Была у Феликса большая любовь с Любой Крупко из нашего класса. Небесной красоты была девушка. Я ее тоже любил больше жизни, только «заочно». Даже теперь нет дня, чтобы не вспомнил Любу. Ее тогда тоже убили вместе со всеми…. Так вот, в ту ночь я все ждал, что он Любу вспомнит, а он так и не вспомнил. Я ему тогда не мог этого простить, и сейчас не прощаю. Хотя, грех это, наверно, по отношению к мертвому, как думаете?

 - Нет, - сказал я. – Не грех.