Commentary: Зиг Хайдеггер
Richard Wolin
Heidegger in Ruins: Between Philosophy and Ideology [Хайдеггер в руинах: между философией и идеологией]
Yale University Press, 2023. — 488 p.
Ричард Уолин дал своей книге о Мартине Хайдеггере подзаголовок «Между философией и идеологией», пристроив одного из самых авторитетных философов XX века на двух шатких стульях — да что там, шатких табуретках. Труд Хайдеггера «Бытие и время», впервые изданный в 1927 году, отправил долгую европейскую традицию рационального дискурса на заслуженный отдых. В том же году Жюльен Бенда выпустил лаконичное и едкое «Предательство интеллектуалов», где бичевал и левых, и правых философов за то, что они изменили высшим ценностям и сделались слугами идеологических безрассудств. Дальнейшая судьба Хайдеггера и Бенды весьма поучительна. В оккупированной Франции Бенда чувствовал себя буквально «погребенным заживо» среди отважных протестантов. Хайдеггер истолковал победы нацистов в 1940 году как верную примету предначертанного триумфа Германии, а тот факт, что в итоге Германия потерпела полное поражение, — как временную неудачу. Предсказание Бенды сбылось: идеолог Хайдеггер не вынес из опыта никаких уроков.
Так было всегда, особенно когда ставятся вопросы о евреях. С тех пор как Платона и Аристотеля приспособили в качестве интеллектуальных подпорок, апологеты христианства, изворачиваясь так и сяк, разыскивали его корни в эллинском наследии, чтобы разбавить еврейское происхождение своей религии. Когда Симона Вейль, склонная к самобичеванию еврейка‑отступница, предложила отринуть Еврейскую Библию и заменить ее трудами этих двух древнегреческих титанов мысли, генерал де Голль заявил, что Вейль — folle ; или, как сказали бы некоторые, чокнутая. Интересно, что сказал бы генерал, узнав, что Хайдеггер приписывал уникальные таланты мужчинам с именами и фамилиями на Г: Гераклиту (не мыслителю‑досократику, а антисемиту эллинистического периода), Гельдерлину, Гегелю и — даже к гадалке не ходи — Адольфу Гитлеру? Наверное, fou , fou?
Христианство не могло обойтись без иудейского происхождения Иисуса из Назарета. Его божественную природу требовалось удостоверить библейским утверждением, согласно которому пророк Исайя предсказал появление Мессии от корня Иессеева . Когда святой Павел, подобно садоводу, привил на своеобычный монотеизм иудаизма образ трехчастного спасителя всего человечества, единственного Б‑га выварили в небесной истине «три в одном», непостижимой уму. Меж тем как евангелия рекламировали общедоступность спасения, избранный народ бросили, обвинив в злодействе, чтобы он выполнял для христианства роль «другого» — того самого «другого», без которого оно не может обойтись. После того как в 73 году н. э. пал под натиском римлян последний оплот еврейских повстанцев, Масада, разрушение Храма, ранее реконструированного Иродом в Иерусалиме (уцелела только Стена плача), и рассеяние его священства были сочтены окончательным доказательством того, что благоволение Б‑жие перешло с Иерусалима на Рим. Семь тысяч иерусалимских евреев подверглись казни через распятие. Распятых могло бы быть и больше, если бы у победителей не иссяк запас деревяшек.
Шестьдесят лет спустя другое поколение «строптивых» иудейских повстанцев выселили из их столицы, ранее уже превращенной в руины. Император Адриан стер Иерусалим с географической карты и дал ему новое имя — Элия Капитолина. Тертуллиан, живший во II веке пропагандист христианства, оборвал многословные диспуты о Троице, заявив: «Credo quia absurdum» («Верую, ибо это противно разуму»). Святой Августин Иппонийский приехал, чтобы злорадно полюбоваться рассеянием и упадком евреев, сочтя эти события отрадным доказательством истинности новой веры. Затем появились гетто и начались погромы. В 319 году н. э. император Константин, выбившийся из грязи в князи, провозгласил христианство официальной религией Рима. Облачный крест, увиденный в небе после выигранной римлянами битвы , истолковали так: Троица, мол, подтверждает законность императорской власти этого парвеню. Святое причастие стало «зеленым коридором» для кандидатов на спасение — оно не обязывало обращенных мужского пола «компостировать их билеты», то есть делать обрезание.
Козни «строптивых евреев» были удобным объяснением — на них можно было списать очередную задержку обещанного, много раз отложенного Второго пришествия. В Средние века тот факт, что евреи умирают от чумы точно так же, как все остальные, считали лишним доказательством их дьявольской роли в ее распространении. Т. С. Элиот, почему‑то слывущий остроумным, выразил это так: «Крысы — под опорой, еврей — под человечеством» . Лишенные не только своего главного города, но и права на заглавную букву , евреи, внушавшие суеверный страх, воспринимались как разносчики капиталистической и коммунистической заразы одновременно. Историк Арнольд Тойнби, пожелав арабам удачи на войне 1973 года, презрительно назвал иудаизм ископаемой религией. Еще раньше он утверждал, что перенесся в прошлое и стал очевидцем марафонской битвы в 490 году до н. э. Пророки, профессора и философы вообще нередко приписывают себе, жеманничая, способность путешествовать во времени. Хайдеггер обещал, что в 2300 году гегемония Америки померкнет. Кто может быть уверен, что с этим предсказанием Хайдеггер не промахнулся?
В конце XIX века насильственно объединенная империя Бисмарка, казалось, сулила германское господство в континентальной Европе. Пруссия вытеснила с первых ролей Австро‑Венгрию, спровоцировав Вену на злополучную войну 1866 года. Унижение Луи‑Наполеона в результате франко‑прусской войны 1870 года привело к тому, что французы потеряли Эльзас и Лотарингию. В лагерь победителей загоняли непохожие между собой немецкоязычные государства. Пророчество Ницше о пришествии Übermensch — улучшенной породы, которая сменит мягкотелых цивилизованных сынов эпохи Просвещения, — сочли предсказанием германского господства (хотя конкретно об этом Ницше никогда не говорил). В те же времена появился термин «антисемит», причем его ввели не чтобы осудить идею антисемитизма, а чтобы описать ее бесстрастно. Его сделал популярным, в частности, националист Генрих фон Трейчке, чья мысль «евреи — это наше несчастье» позже стала девизом нацистской газеты Der Stürmer.
Мартин Хайдеггер, родившийся в 1889 году, вырос в глухом горном районе самого горделивого промышленно развитого государства континента. Сталелитейные заводы Рура обещали торжество современной индустрии, мощь государства держалась на промышленниках, создающих благосостояние. Но в этом же государстве упорно сохранялась романтическая легенда о неиспорченном тевтонском селянине, который верен своим корням на земле предков. Нацизм — отпрыск шизоидного союза между ностальгической любовью к деревне и прибыльным модернизмом. Генрих Гиммлер, руководя индустрией массовых убийств, одновременно уверял, что в душе он простой крестьянин, который еще не загнал коров в стойло.
Уолин, профессор Аспирантского центра Городского университета Нью‑Йорка, исчерпывающе описывает блистательную, безбожную, торжественную серьезность Хайдеггера, но не делает никаких выводов из того факта, что в молодости Мартин прошел начальный курс обучения на католического священника. На деле философия Хайдеггера недалеко отошла от своих корней — от того, что она клятвенно обещала вытеснить. Безбожное «Бытие» осквернило Троицу. Пародийная «вера» отсекла первоисточник христианства в древнем мире — священные писания евреев: у них же, дескать, нет ни своих корней, ни подлинного своеобразия. Вооружившись культом «Бытия» как своим безбожным благовествованием, Хайдеггер провозгласил арийцев уникально духовным народом мира, подлинно избранными. Ранее сионизм Теодора Герцля обещал очистить Европу от антисемитизма посредством того, что евреи вновь обоснуются в Палестине, где сделаются аскетичными националистами в рубахах с открытым воротом. У Хайдеггера был свой извращенный сионизм, в рамках которого он постулировал, что евреи — совершенно необходимые ему квазидьявольские «другие».
По‑моему, беспощадное осмеяние и передразнивание — двигатель исторического прогресса. Но Уолин не отражает это в своем научном труде, написанном неизменно серьезным тоном. Обвинительное заключение, которое Уолин предъявляет Хайдеггеру, могло бы послужить пародией на тексты обвиняемого — очень уж тягучее, без тени остроумия. Бесценное достоинство «Хайдеггера в руинах» — безжалостный педантично научный каталог высказываний Хайдеггера в так называемых «Черных тетрадях», в том числе пространных обличительных заявлений о евреях. Уолин едва упоминает комедийную историю прелюбодейной страсти, которой Хайдеггер воспылал к еврейской студентке Ханне Арендт (а также страсти Арендт к нему). Добравшись до Нью‑Йорка и оказавшись в безопасности, Арендт в некотором роде осудила Хайдеггера. Но после войны, движимая германским тщеславием, охотнее общалась с нераскаявшимся Хайдеггером, чем с израильскими громогласными Ost‑Juden в Иерусалиме на суде над Адольфом Эйхманом (журнал New Yorker поручил ей писать довольно скупые репортажи об этом процессе). Арендт считала, что Эйхмана следовало судить в Германии. Чеканное выражение «банальность зла», которым она охарактеризовала заурядную личность Эйхмана, наверняка первым придумал Хайдеггер, не столько с целью осудить массовое уничтожение людей, сколько чтобы отрицать свою причастность к чисто статистическому показателю — 6 млн «исчезновений», в которых «исчезнувшие», дескать, были сами же виноваты.
Профессорское тщеславие побудило Хайдеггера утаивать от широкого читателя (а его родственников после войны — редактировать) его неисправимо маниакальные «Черные тетради», но никогда не брать назад пространные обвинения в адрес евреев, которые там содержатся. Вот для примера одна фраза: в «<…> эпоху христианского Запада <…> мировое еврейство было принципом разрушения». Ничего беспрецедентного в подобных бредовых обличениях не было. Но до Хайдеггера редко случалось, чтобы нытики такого сорта обзаводились вроде бы серьезными последователями, причем одним из довольно пламенных его сторонников стал Жан‑Поль Сартр. Похоже, Сартра ничуть не охладила пренебрежительная реакция учителя на модный, постпостоянный пыл этого его парижского почитателя. Социолог Пьер Бурдье не потерпел этого безобразия и, благослови его Всевышний, имел дерзость заявить: «Когда я от кого‑то слышу, что один лишь Хайдеггер сделал для нас возможным осмысление Холокоста — но, наверное, я для этого недостаточно постмодернист, — то решаю, что это привиделось мне в кошмарном сне».
Метод самого Уолина скрупулезен: он выявляет все до одного лживые измышления, нелепости и тщеславные уверения в аргументах, которые Хайдеггер выдвигает в защиту безумия. Читатель непременно обогатит свой словарь многоярусными напыщенными фразами немецкой профессуры, которые дотошно собрал автор. Уолин мудро воздерживается от гипотез о мотивах или психических расстройствах своего героя. Он без стеснения предъявляет своему герою массу обвинений, но даже не пытается въедливо анализировать его личность, тем паче ниже пояса. Находил ли Хайдеггер особый смак в том, что ему удалось сделать талантливую ученицу своей еврейской любовницей? В научном труде Уолина нет места таким догадкам. Но, если не подвергнуть сатирическому анатомированию извращенность, которая у тщеславного Хайдеггера таилась ниже пояса с нацистской пряжкой, то даже хайдеггеровские руины запросто могут стать местом паломничества.
Уолин беспощаден, но далеко не всемогущ. Для того чтобы развенчать жульническую злокозненность Хайдеггера, недостаточно просто составить каталог его жульничеств. До Второй мировой войны над Хайдеггером постоянно трунили, беседуя после научных семинаров, члены Венского кружка — еврейские и нееврейские «логические позитивисты». И все же после всех своих громогласных «хайль» в честь фюрера он вышел сухим из воды и сделался тайным послевоенным гуру для экзистенциализма Жана‑Поля Сартра. Сартр — французский левак, которого носила на руках группа адептов из числа правых, — продвигал хайдеггеровскую тарабарщину, возвышая ее до священного писания, автор которого не обязан отвечать на какие бы то ни было вопросы. Ох, когда же найдется Шопенгауэр нашего времени, который разделает Хайдеггера под орех так же едко, как Шопенгауэр Гегеля!
Теперь требуется скорее едкость, чем мелочная придирчивость. Осмеяние, основанное на доскональном знании предмета (по примеру того, как Хью Тревор‑Ропер разгромил Арнольда Тойнби, а Питер Медавар Пьера Тейяра де Шардена), могло бы хоть частично развенчать дутое величие Хайдеггера. Откуда мы знаем, что оно дутое? Не в последнюю очередь потому, что Хайдеггер явно переносит статус избранности с евреев на немцев. То, что было обременительным требованием Всевышнего к древним евреям, переплавили в уникальный королевский венец, который впору лишь упертому белобрысому идеализированному арийцу — на головы других не рассчитан. «Бытие» стало Граалем для бездушного, начисто лишенного веры учения. Философ Альфред Айер сказал, что вся эта ахинея держится на крайне ненадежной основе — грубо неверном понимании способов употребления и весомости глагола «быть». Сартр, хоть и был многоречив, лишь обозвал Айера словом con («дебил»). Одна лишь комедия способна пронзать броню и бить ниже пояса, чтобы не оставить и следа от эффектных руин — так этим руинам и надо. Маски трагедии и комедии, висящие на одном и том же ржавом гвозде, раскачиваются на своих тесемках, когда лжепророки входят в силу или терпят крах.
Оригинальная публикация: Sieg Heidegger
Комментариев нет:
Отправить комментарий