ОДИНОКИЙ ПАМЯТНИК

 А.К. Далеко не все так просто с еврейством Иосифа Бродского. Здесь я не согласен с точкой зрения автора. Мысль о своем еврейству несла Борису Пастернаку прямо физическую боль. Я бы не стал огульно обвинять всех поэтов-евреев в равнодушии или страхе перед Холокостом. Вспомним потрясающее: "Как убивали мою бабку" - Бориса Слуцкого или "Когда горело гетто" - очень талантливого поэта - Александра Аронова. Но читаем статью Фельдмана.

Каждый раз, когда Евгений Евтушенко в своей страстной, атакующей манере, под гром несколько «смущенных аплодисментов» читал свой «Бабий Яр», меня охватывал трагедийный пафос этого произведения и становилось грустно от того, что оно высится одиноким памятником в русской поэзии.

Я будто попадаю в переполненный автобус моей юности, где мы с друзьями изо всех сил стараемся не обращать на себя внимание антисемитской публики, взбудораженной последней газетной кампанией.
Это стихотворение проговорено на одном возмущенном дыхании, дыхании человека, которому горько и стыдно от человеческой подлости, не сравнимой даже с жестокостью зверя.
И каждый раз я думал: а что же Борис Пастернак, а Иосиф Бродский, а Давид Самойлов, а Наум Коржавин?Только не надо говорить, что у них не случилось в тот момент, когда стала известна трагедия Бабьего Яра, вдохновения или что они не умеют писать «на случай», или что-то другое занимало их ум и сердце. Или что они не обязаны были на эту трагедию откликаться, и вообще никто поэту не может указывать. И все это будет ложью. Нет, они не сговорились, четверо самых знаменитых русских поэтов. Это ситуация все того же «московского автобуса», в котором стеснялись и боялись говорить на идиш и вообще обращать на себя внимание.
Однажды в бостонской синагоге я слушал, как Евгений Евтушенко читал «Бабий Яр», и у меня не укладывалось в сознании, как в 60-е могли травить поэта за голос боли и протеста после Холокоста, расстрела ЕАК, убийства Михоэлса, «дела врачей»…
И все же есть одно общее свойство, – писал Юрий Нагибин, – которое превращает население России в одно целое… Это антисемитизм… С людей, как с гуся вода, стекли все ужасы века: кровавая война, печи гитлеровских лагерей, Бабий Яр и Варшавское гетто, Колыма и Воркута. На этом историческом фоне, мягко говоря, странным выглядит тот факт, что ни один из поэтов-евреев не написал о трагедии Бабьего Яра даже «в стол», ни строчки в дневнике или в каких-то бумагах. Не нужна особая смелость там, где говорит скорбное вдохновение, где человек и поэт не в состоянии промолчать.
Вот что об этом сказал Евгений Евтушенко:
О, вспомнят с чувством горького стыда
потомки наши, расправляясь с мерзостью,
то время очень странное, когда
простую честность называли смелостью.
В 1944 году Борис Пастернак, окрыленный приближающейся Победой, пишет стихотворения «Ожившая фреска» и «Весна». То и другое поражают надуманностью, фальшивым пафосом поразительной примитивностью, что характерно вообще для его военных стихов.
Как прежде, падали снаряды.
Высокое, как в дальнем плаванье,
Ночное небо Сталинграда
Качалось в штукатурном саване.
Земля гудела, как молебен
От отвращенья бомбы воющей,
Кадильнецею дым и щебень
Выбрасывала из побоища.
Зачем было касаться святой темы случайными, равнодушными словами? Об этом уже Пастернака не спросишь…
Как живой свидетель, живший в голодной, светомаскировочной Москве в 1944 году, читаю написанное тогда же стихотворение «Весна».
Все нынешней весной особое.
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо…
Иначе думается, пишется
И громкою октавой в хоре
Земной, могучий голос слышится
Освобожденных территорий.
И эти строки нестерпимо фальшивы. Какая октава и в каком хоре, какой к черту «могучий голос» ограбленных и уничтоженных городов и сел, угнанных в Германию людей? И как рука поднялась рифмовать такие прекраснодушные картины?
На самом же деле Киев был уже освобожден, и мир, который, казалось, уже ко всему привык, ужаснулся новым злодеяниям. И не «весеннее дыханье родины», а трупный запах ста тысяч убитых и заживо погребенных, в том числе и детей, накрыл «пространство». Откуда такое умилительное настроение у поэта, п нять невозможно. А обожаемая Пастернаком родина ни тогда, ни после не желала знать и скрывала, объективно играя на руку нацистам, что в Бабьем Яру погибли в основном евреи. Погибли за то, как впервые сказал Виктор Некрасов, автор «В окопах Сталинграда», что они были евреями. Советская власть с ним расправилась: слишком настойчиво и честно Виктор Некрасов требовал поставить хоть какой-то памятник над Бабьим Яром. Но тогда пришлось бы открыть убийц этих ста тысяч и вспомнить, как развлекались киевляне, пришедшие посмотреть, как убивают евреев. Не так давно один известный украинский политик не побоялся сказать, видимо, находя сочувствие в своем окружении, мол, он гордится тем, что виновными в уничтожении евреев в Бабьем Яру были только четыреста немцев и тысяча двести украинских полицаев. Пастернак пишет о «заплаканных очах славянства», когда уже было известно и о трагедии в Едвабне, где польские крестьяне еще до прихода немцев сожгли в сарае еврейских женщин, стариков и детей.
Где «заплаканные очи еврейства»? Об этом у Пастернака ни строчки.
Дмитрий Быков в книге «Борис Пастернак» передает разговор Исайи Берлина с поэтом об отношении его к евреям. «Отношение было самое равнодушное, чтобы не сказать негативное. Ему страшно не хотелось затрагивать этой темы – просто она была ему очень неприятна. Он бы хотел, чтобы евреи ассимилировались». Во времена «Дела врачей» Пастернак так отреагировал в кругу друзей: «Не втягивайте меня в это, я ничего не знаю и знать не хочу». И даже трагедия Холокоста не сдвинула его с юдофобской позиции, не затронула его сердце. Впрочем, злобствующим антисемитом был и Александр Блок. Тонкий лирик, каким многие его себе представляют, заболевал от одной мысли, что его предки по отцу были евреями из Варшавы. Дневник Блока долгое время не решались опубликовать – такой злобой против евреев он пропитан.
Странные чувства, мягко говоря, одолевали и Иосифа Бродского. В 1980 году в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку» он кается, что «бросил страну, которая меня вскормила». Все им пройденное – суд, психушку, ссылку – следует понимать под словом «вскормила»? Видимо, такое бывает…
Людмила Штерн в своей книге о Бродском пишет, что он категорически отказывался выступать в синагогах с чтением своих стихов, раз и навсегда отказался читать лекции или выступить с литературными вечерами, несмотря на прекрасные условия, предложенные ему Иерусалимским университетом. «Он даже не желал это обсуждать». ( Напомню, что Бродский выехал из Союза по израильской визе. Спасибо не сказал. И ни разу в Израиль не приехал, хотя и звали его многочисленные земляки и родственники.  Д.М.) Можно быть человеком любых взглядов и вкусов, но если ты все-таки человек и свидетель целенаправленного уничтожения целого народа, преследуемого на протяжении веков, а ты ведь еще и поэт с будто бы тонкой, ранимой душой и совестью, то как ты можешь не возмутиться ни одной строкой и ни единым словом?
Я читаю шестисотстраничный том «Перемена империи», составленный самим Бродским, и среди скучных, нудных, подчас беспредметных стихотворений натыкаюсь на текст «Резиденция». И вот по какому поводу в нем «затрагивается» еврейская тема, тема народа, страданиями вырвавшего у судьбы право на существование.
Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,
остаться в одной сиреневой телогрейке.
Вдали воронье гнездо, как шахна еврейки,
с которой был в молодости знаком,
но, спасибо, расстались.
Лауреат не нашел других слов для своего народа. Ему была невыносима сама мысль, – пишет Людмила Штерн, – что травля, суды, психушки, ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы. Видимо, и свое еврейство, он полагал, мешает его славе.
Для меня, сказал однажды Бродский, когда его спросили, признает ли он себя евреем, – важным в человеке является другое – труслив он или смел, честен он или лжив, порядочен ли он. Золотые слова! Только зачем он ими себя высек? Поэтам-евреям Бабий Яр во всем его страшном, трагическом значении оказался не под силу. Мужества не хватило. 
Марк ФЕЛЬДМАН