Комиссар святого трибунала
3 апреля в Реховоте скончался Даниэль Клугер — писатель, бард и постоянный автор нашего журнала. «Комиссар святого трибунала» — интригующий рассказ с историческим сюжетом — последний текст Клугера, присланный автором в редакцию. Сегодня мы предлагаем его вниманию читателей «Лехаима».
Часы на ратуше Гаммельсдорфа пробили полночь. Михаэль Кирш, хозяин меняльной конторы, оторвался от счетных книг. Его жена, сидевшая в углу с рукоделием, сказала, не поднимая головы:
— Ты собираешься сидеть всю ночь?
— Надо было закончить, — откликнулся меняла. — Завтра отправляю посыльного в Кельн, к господину Шумахеру. Я обещал барону фон Роттену кредит, нужна большая сумма, через две недели.
— Куда господа девают деньги? — спросила Анна Кирш недовольным голосом. — Лучше бы…
— Не гневи Бога, жена, — перебил Кирш. — Чем больше им нужно денег, тем лучше живется нам. Благослови Господь его светлость, он уже должен мне две тысячи серебряных иоахимсталеров.
Анна подняла голову.
— Две тысячи? Барон фон Роттен? — переспросила она изумленно. — И просит еще?
— Что же тут удивительного? — меняла пожал плечами. — Его светлость собирается жениться на дочери графа фон Шеннебурга. Взять хорошее приданое. Естественно, ему нужны деньги, чтобы не ударить в грязь лицом перед будущим тестем. Граф фон Шеннебург должен прибыть в замок барона через месяц, на Пасху.
Анна Кирш осуждающе покачала головой.
— Все‑таки дворяне ведут себя странно. Будто они и не христиане добрые вообще. Разве не сказано, что человека украшает скромность? — она выразительно поправила на голове холщовый белый чепец, не украшенный ни кружевами, ни шитьем, перекрестилась на распятие, висевшее в углу. — Суета.
— Ладно, не ворчи, — меняла захлопнул книгу, отложил в сторону большое гусиное перо. — Пусть их, нам‑то что? Мы с тобой в бархате да шелке не ходим, золотую посуду на стол не ставим. Зато сундук, слава Богу, наполняется, что оставить дочерям, найдется. И на монастырь жертвуем, как положено, — добавил он благочестивым тоном и тоже перекрестился.
— Говорят, в монастырь прибыл новый настоятель? — спросила Анна Кирш, снова склоняясь над вышиванием.
— Ты что, жена? Это же два месяца назад было, — Михаэль Кирш засмеялся. — Отец Якоб из Гаммельна.
— Ты его уже слышал?
— Вчера. Он читал проповедь в монастырском соборе.
— Ты ходил к обедне? — спросила Анна с завистью. — В монастырь? Что ж мне не сказал? Я бы тоже послушала. Соседки говорят: больно хорош новый настоятель.
— Я там по делам был, — объяснил меняла. — Вместе с его светлостью бароном фон Роттеном.
— И что же проповедь?
— Хороша… — сказал меняла, поднимаясь со своего места. Он был высок и худ, черный суконный костюм делал его вовсе тощим. — Умница этот отец Якоб, не чета отцу Гонорию, царство ему небесное. Как начал он говорить об адских муках, которые ожидают врагов святой веры и их помощников, поверишь ли, жутко стало. Голос у него звучный, красивый, глаза горят, сам высокий — ну, вроде святого Себастьяна на картине, что висела у старого настоятеля.
— А этот что? — спросила Анна Кирш, с интересом глядя на мужа. — Молодой?
— Лет сорока, наверное.
— Хорош собой?
— Это‑то тебе зачем? — нахмурился вдруг меняла. — Монах — он монах и есть.
Жена снова поправила чепец. Кирш подошел к большому дубовому шкафу, спрятал книги туда. Кирша отличала аккуратность в делах: на корешке каждой книги было написано, с какого по какой день велись в ней записи. Он рассеянно провел рукой по книгам. Спать не хотелось, хотя усталость уже давала себя знать.
Кирш вернулся к столу, погасил металлическим колпачком две из трех зажженных свечей. Сел в кресло, налил пива из большого глиняного кувшина.
— А кого ты собираешься послать в Кельн? — спросила жена.
— Молодого Шлайфера, — ответил меняла, отпив из кружки.
Шлайферы были соседями Киршей, жили на той же улице Кожевенников, что и Кирши, через два дома. Старший Шлайфер, Иоганн, держал аптекарскую лавку, а младший из его сыновей, Хайнц, иногда помогал Михаэлю Киршу, с полного согласия отца.
Анна Кирш с неодобрением поджала губы.
— Уж очень молод, — сказала она. — Не боишься отправлять его за деньгами? Ну как ограбят? Сам знаешь, разбойников на дороге сколько. Такие страсти рассказывают, — она покачала головой.
— Он не один из Кельна поедет, — объяснил меняла. — Опять же, я ему дам палаш. А может, и аркебуз. Хотя нет, с аркебузом он, пожалуй, и не справится. В общем, неважно, отобьются в случае чего. Слава Богу, герцог Вюртембергский порядок на дорогах навел, вон, в одном только Вюртемберге пятьдесят четыре человека повесил…
Его прервал неожиданный громкий стук в дверь. Следом кто‑то спросил:
— Сосед, вы еще не спите?
Михаэль Кирш нахмурился, посмотрел на жену.
— Кто стучит? — громко спросил он. — Добрые горожане не шляются по гостям в такое время!
— Простите, сосед, я увидел свет сквозь ставни. Откройте, это я, Иоганн Шлайфер.
— Не открывай, — сказала жена. — Ежели это сосед, пусть утром придет. По‑моему, голос не Иоганна.
— Ну же, сосед, не бойтесь, откройте!
Михаэль отставил в сторону недопитую кружку и пошел к двери с двойными засовами, прихватив на всякий случай увесистую узловатую дубинку и зажженную свечу.
— Не открывай, — повторила жена, повысив голос. — Мало ли кто может назваться чужим именем.
— Доброго здоровья, госпожа Кирш, — тотчас откликнулись из‑за двери. — Я это, я.
— Поди сюда, — сказал меняла жене. — Подержи свечу.
Он немного повозился с запорами, распахнул тяжелую дверь.
— Что случилось, сосед?
На круглом лице Шлайфера ясно читались испуг и смятение.
— Ох и не знаю даже… — ответил он. — Пойдемте, господин Кирш, покажу.
— Что покажете? — недоуменно спросил меняла.
Анна подошла ближе.
— Там, на улице, — аптекарь взмахнул рукой, указывая куда‑то в темноту за спиной, — там покойник.
Жена менялы отшатнулась.
— Господи, твоя воля…
— Покойник?
Шлайфер кивнул.
— Там, в конце улицы, — повторил он. — Пойдемте, господин Кирш, надо бы позвать кого.
— Не ходи, — сказала жена.
— Помолчи, — оборвал меняла. — Дай‑ка свечу. И дверь прикрой, нечего держать нараспашку. Пойдемте, сосед, показывайте, — он перехватил дубинку в левую руку, а в правую взял свечу в подсвечнике, и они направились в сторону, показанную Шлайфером.
— Представьте, сосед, я возвращался от госпожи Штукман, — торопливо рассказывал аптекарь по дороге. — Ну, засиделся у нее немного… Знаете, торопиться особенно некуда…
Иоганн Шлайфер овдовел три года назад.
— И вот, представьте, сворачиваю на нашу улицу и вижу… Да вот, извольте взглянуть, — сказал он, останавливаясь.
Михаэль Кирш подошел ближе. На углу улицы, у самого поворота, неясно чернел продолговатый предмет. Он наклонился. Колеблющееся пламя свечи выхватило из темноты запрокинутую голову, лицо воскового цвета, казавшееся в свете свечи совершенно желтым. Черные тени лежали под бровями и на впалых щеках.
Кирш выпрямился.
— Что скажете, господин Кирш?
— А что тут говорить? Вы и сами покойников видали… — мрачно сказал меняла. — Как думаете, сосед, что это с ним случилось? — он снова наклонился над покойником. — Э‑э, да у него камзол разорван, — сказал он с тревогой в голосе. — Ох, как мне все это не нравится. Похоже, он не сам умер. На груди‑то у него рана. Взгляните‑ка, вы в этом лучше разбираетесь, господин аптекарь!
Шлайфер взял у него свечу и присел на корточки.
— Да, вы правы, сосед, — сказал он. — Действительно рана, — он приблизил свечу к лицу покойного. — Знакомое лицо… Это же молодой фон Рейенсталь! Вот и герб его на камзоле, — Шлайфер выпрямился, отдал свечу Киршу. Рука аптекаря заметно дрожала. — Что же делать? Не стоять же над ним всю ночь? Вторая стража уж проходила, третья только на рассвете пройдет.
— Может быть, позовем стражу от ворот? — спросил меняла без особой уверенности в голосе.
— Ну, не знаю, — лицо аптекаря выражало сомнение. — Если бы это был просто какой‑нибудь бродяга, померший от голода или болезни, тогда да. Но тут ведь, сосед, дело посерьезнее. Человек знатный, да и умер не просто так. Как бы нас же самих убийцами не посчитали.
— Это верно, — сказал Кирш, немного подумав. — Тем более что вы аптекарь, а значит, устройство человеческого тела знаете. Запросто могли нанести смертельную рану в темноте.
Аптекарь Шлайфер так энергично замахал руками, что, казалось, едва не взлетел.
— Что вы, что вы, Господь с вами! — он говорил кричащим шепотом. — Я и в аптекари, а не в лекари подался потому, что не терплю вида крови. А вот вас они могут запросто заподозрить.
— Меня? Это почему же? — возмущенно спросил меняла.
— Все знают, что вы даете деньги господам в рост.
— Ну, даю, а что же? Одни евреи могут это делать?
— И заклады берете. Не будет заклада — не даете денег. Вот, скажут, вы из‑за этого и поссорились с молодым фон Рейенсталем. Он ведь занимал у вас деньги, верно, сосед?
— Ну, занимал, так что же? — воинственно спросил Кирш. — Что ж, я его за это убивать буду?
— А я за что?
— Я и не говорю, что вы, я просто сказал: мало ли что могут решить стражники ночью, верно?
Они замолчали.
— Да, — хмуро сказал Кирш. — Что же делать‑то, сосед?
Он огляделся по сторонам. Улица была пуста, ни в одном окне, кроме его собственного, не видно было света.
— Лучше бы его утром… — проворчал аптекарь. — Нехорошее время.
— А что? Вот и найдем его утром. Наше дело маленькое, мы люди простые, — решил меняла. — Пусть лежит до утра как есть. А потом пошлем за стражниками.
— А если…
— Мы с вами, сосед, ничего не видели и ничего не знаем.
— Может быть, вы и правы, сосед.
— Зайдемте ко мне, я вам пива налью, — предложил меняла, чувствуя некоторую неловкость. — У меня пиво славное, Ландсберги варили. А после спать отправимся.
Аптекарь отказался.
На вопросы жены меняла ответил, что аптекарь в темноте наткнулся на кого‑то нищего, то ли пьяного, то ли и впрямь умершего на улице. Всю ночь просидел у окна, а едва забрезжило утро, не дожидаясь третьей стражи, сразу отправился на улицу.
Видимо, аптекарь тоже не спал всю ночь и тоже едва дождался утра.
— Доброго здоровья, господин Кирш, как спалось? — хмуро спросил он.
— Какой уж тут сон, — махнул рукой меняла. — Всю ночь просидел у окна.
— И я тоже.
Покойник никуда не исчез, лежал там же, на углу улицы. Видимо, никто из обитателей близлежащих домов еще не выходил.
Аптекарь вновь склонился над убитым. Выпрямился, посмотрел на менялу. На лице его появилось выражение уже не просто испуга, а самого настоящего ужаса. Заметив это, Кирш спросил удивленно:
— Что это с вами, сосед?
— Кровь, — свистящим шепотом ответил аптекарь.
— Где кровь? — не понял Михаэль Кирш.
— Нет крови. Видите? Рана глубокая, а вокруг ни капли. Будто собрал кто.
Михаэль Кирш почувствовал, как озноб пробежал по его телу.
— Господи, спаси и помилуй, — севшим голосом произнес он. — Страшное дело, сосед. Не для нашего ума. Надо бы послать в монастырь, за инквизитором. Верно?
— Ох, надо было нам ночью послать в монастырь, — прошептал аптекарь.
— А выпустили бы нас из города ночью? — с сомнением произнес Кирш. — Думаю, стража не стала бы отворять ворота.
— Ну‑ка, поглядите, сосед, — слабым голосом попросил аптекарь, — какие у него зубы?
Преодолевая страх и отвращение, меняла разжал мертвому губы.
— Нормальные зубы, — сказал он, поспешно убирая руку. — Обычные.
— Слава Иисусу Христу, я уж подумал — не оборотень ли…
Они одновременно посмотрели друг на друга, потом — туда, где в двух сотнях шагов высилась решетка еврейского квартала.
— У евреев Пасха скоро, — прежним шепотом сообщил аптекарь. — Вы слыхали о… — он не договорил, но меняла понял.
— Слыхал, кто ж не слыхал о таком, — ответил он. — Отойдем‑ка лучше в сторону, кажется, нечистый тут так и шастает.
Кирш и Шлайфер поспешно отошли ближе к дому менялы.
— Так что? — спросил аптекарь. — Будем посылать кого‑нибудь в монастырь?
Михаэль Кирш посмотрел на убитого. Черты лица покойника заострились, глаза ввалились.
— Давайте накроем его, как‑то нехорошо так вот, — сказал он. — Я, кстати, старый плащ прихватил из дома.
Он приблизился к покойнику, спешно прикрыл его плащом.
Иоганн Шлайфер перекрестился.
— Я здесь побуду. Дождусь третью стражу, скоро они появятся, — решительно сказал меняла. — А вы, сосед, отправляйтесь‑ка к бургомистру, в ратушу. В монастырь пусть он сам посылает. Тут, похоже, такое дело, что без инквизиции не обойтись.
Они оба неожиданно почувствовали огромное облегчение.
* * *
«Слава Всевышнему, пребывание мое в Гаммельсдорфе подходит к концу. Я бы уже покинул этот город, а вернее — августинский монастырь, давший мне приют, если бы не весьма интересные рукописи отчетов, обнаруженные мною в архиве настоятеля. Весьма, повторяю, интересные и могущие стать полезными, ибо касаются некоторых подробностей процессов по делам чернокнижников и еретиков, кои проистекали в Гаммельсдорфе семьдесят и более лет тому назад, во времена блаженной памяти брата Адсона, инквизитора княжества Боскерфюрст. А потому мне придется еще задержаться здесь, и потому я пишу это короткое письмо вам, святой отец и наставник мой, с тем, чтобы вы попросили за меня прощения у его преосвященства. Что же до самой причины моей задержки, то я подробнейшим образом изложу все в отчете и, надеюсь, представлю его лично, по возвращении в Рим. Добавлю лишь, что, благодарение Господу, и монахи монастыря, и миряне Гаммельсдорфа хранят верность католической церкви и в нынешнее неспокойное время выказывают недюжинную стойкость дьявольскому искушению, явленному в мир Мартином Лютером (к слову сказать, тоже в прошлом монахом‑августинцем). Остаюсь преданным сыном матери церкви и вашим верным и недостойным слугой — Вильгельм, смиренный брат ордена святого Доминика, чрезвычайный комиссар святого трибунала в городе Гаммельсдорфе. Писано в месяце марте в лето 1523 года от Рождества Христова».
Отец Вильгельм отложил перо и перечитал письмо. Для этого пришлось поднести лист почти к самым глазам: свет в келью проникал лишь сквозь оконце под самым сводчатым потолком, а свечу он сразу зажечь не догадался. Теперь же это потеряло смысл. Отец Вильгельм пересыпал написанное песком из маленькой песочницы, подождал, пока просохнут чернила, и запечатал письмо восковой печатью. Надписал: «Рим, канцелярия его святейшества. Его преосвященству кардиналу Джованни Монтерозе».
В келье стало совсем темно, узкий прямоугольник окна‑бойницы почти не угадывался даже его привычному к темноте взгляду.
Отец Вильгельм отошел от стола, приблизился к узкому дощатому топчану, покрытому старой суконной попоной. Сел и глубоко задумался. В последнее время его беспокоила некоторая двойственность положения. Назвавшись в письме кардиналу Монтерозе чрезвычайным комиссаром священного судилища, отец Вильгельм несколько погрешил против истины: обязанности инквизитора он добровольно сложил с себя более года назад — с согласия великого инквизитора. Однако, вернувшись к более спокойной прежней жизни духовника доминиканского ордена, он странным образом почувствовал неудовлетворенность. Ему не хватало деятельности и активности следователя инквизиции. В то же время отец Вильгельм никоим образом не хотел вновь заседать в трибуналах, участвовать в допросах. Сокровенным его желанием было обобщить более чем десятилетний опыт своего пребывания в инквизиции в одну большую книгу, долженствующую помочь сотням доминиканских и францисканских братьев в их бесконечной борьбе с сатанинскими кознями. Теперь же оказалось, что его мозг нуждается в постоянных логических упражнениях, которые в избытке предоставляла ему недавняя беспокойная жизнь. Он обратился к великому инквизитору с новым прошением и получил всемилостивейшее разрешение собрать и изучить архивы судов над еретиками, проводившихся в различное время в городах южной Германии и хранившихся частью в городских судах, частью в монастырях. Именно этот труд и привел его несколько месяцев назад в августинский монастырь святой Варвары. Августинцы приняли его радушно; несмотря на формальный отход отца Вильгельма от следственной деятельности, братья‑монахи по‑прежнему называли его не иначе как отец‑инквизитор и выказывали всяческое уважение. Можно было, не торопясь, углубляться в бесконечные отчеты о процессах, анализировать их. Можно было. Но жизнь упорно не желала отпускать его в книжную работу. Столь авторитетных и уважаемых инквизиторов, каким считался отец Вильгельм, не так уж много было в германских княжествах, да и во всей Священной Римской империи. Сам он, впрочем, не считал так, боготворя великих инквизиторов прошлого Якоба Шпенглера и Генриха Инститориуса. Втайне отец Вильгельм надеялся когда‑нибудь создать труд, не уступающий написанной ими книге.
На столе, рядом с топчаном, впрочем, лежала другая книга — толстенный том, куда отец Вильгельм с вечера записывал текст проповеди. Новый настоятель августинского монастыря, в отличие от старого Гонория, скончавшегося два месяца назад, еще ни разу не обращался к нему с просьбой провести службу. Но монах‑доминиканец привычно писал проповеди, так что из них, наверное, уже можно было составить целую книгу. Может быть, когда‑нибудь он так и сделает. Раньше, при отце Гонории, он выступал с проповедями в монастырской церкви святого Иакова и в городе, в церкви святой Варвары, почти каждую неделю.
Отец Вильгельм в некотором смятении подумал, что в нем говорит грех тщеславия, но тут же сам возразил: разве тщеславие — стремление наставить на путь истинный как можно больше заблудших? А среди мирян, увы, практически все были в той или иной степени подвержены соблазнам. Кое‑кто из монахов тоже. В таком случае, следовало бы считать тщеславием и поведение многих великих и святых проповедников прошлого. Нет, не тщеславие двигало его рукой, а вполне естественное для богослова стремление к нравственной пользе окружающих.
Он помолился вполголоса. Окончив молитву, подошел к столу. Под чистым куском полотна стояла кружка воды и лежал ломоть сухого серого хлеба. Сев за стол, отец Вильгельм быстро прочитал «Отче наш» и без особого желания отщипнул хлеб. Нет, есть ему совсем не хотелось. Он отложил хлеб, придвинул ближе книгу, перо и чернильницу.
Осторожный стук в дверь отвлек отца Вильгельма от размышлений. Доминиканец недовольно нахмурился. Местные братья были вполне безукоризненны, если не считать чрезмерного — для монахов — любопытства к чужим делам.
Стук повторился, и кто‑то осторожно сказал:
— Отец Вильгельм, вы не заняты? Отец‑настоятель ждет вас к себе, святой отец.
* * *
— Прошу вас, святой отец.
Отец Вильгельм вошел в келью нового настоятеля и остановился у двери, неприятно удивленный. Он бывал здесь прежде, когда настоятелем монастыря был покойный Гонорий, и прекрасно помнил, что келья настоятеля отличалась от обычных монашеских разве что чуть большими размерами.
Теперь же помещение больше походило на женский будуар, чем на скромное жилище убогого монаха. Роскошная кровать под балдахином, резной столик, украшенный позолотой, ночная посудина, расписанная орнаментом на грани пристойности. В довершение всего там, где у Гонория висела старая темная картина, в строгой манере живописавшая мучения святого Себастьяна, теперь находился яркий женский портрет. Только присмотревшись, инквизитор увидел над головой изображенной женщиной еле заметное подобие нимба и сообразил, что портрет изображает святую Варвару, покровительницу Гаммельсдорфа. Тем не менее он поспешно отвел глаза и пробормотал:
— Не следует вешать в келье картину в золоченой раме с такой затейливой резьбой…
Настоятель озадаченно посмотрел на картину, перевел взгляд на доминиканца.
— Да? — несколько растерянно произнес он. — Я как‑то не задумывался над этим.
Новый настоятель выглядел под стать собственному жилищу. Он был высок ростом, широк в плечах. Изящество его движений не скрывала монашеская одежда. К тому же ряса его лишь покроем напоминала монашескую, но сшита была из тонкого и, судя по всему, дорогого сукна, из‑под рясы выглядывали щегольские и тоже дорогие башмаки.
— Прошу вас, отец Вильгельм, — звучным голосом, приводившим в восхищение мирян во время проповеди, сказал отец Якоб. — Входите, садитесь.
Отец Вильгельм молча подчинился, оглядевшись, выбрал самую скромную скамью. Делая вид, что не замечает его растерянности и недовольства, отец Якоб радушно улыбнулся и сел напротив. Его окружал аромат флорентийских духов. Инквизитору показалось даже, что он ощутил легкий запах дорогого вина. Впрочем, новый настоятель показался отцу Вильгельму очень напыщенным и самодовольным и, возможно, действительно не замечал осуждения.
— Хотите вина? — спросил он.
— Благодарю, — сухо ответил отец Вильгельм. — Я пью только воду.
Чувствовалось, что настоятель вновь немного растерялся — как после замечания о картине. Потом добродушно сказал:
— Я знаю, что вы, доминиканцы, отличаетесь более строгими правилами, чем наши братья‑августинцы.
Инквизитор промолчал. Отец Якоб вздохнул, посерьезнел.
— Сегодня нас посетил городской судья Гаммельсдорфа, — сказал он. — Вы с ним знакомы?
— Знаком, — тем же сухим тоном ответил доминиканец. — Мэтр Зельцер очень почтенный человек, верный сын церкви.
— Я это понял с первой же встречи, — кивнул настоятель. — Так вот, ночью там произошло ужасное дело, — он зябко передернул плечами. — Действительно ужасное. Думаю, требуется вмешательство святого трибунала, отец Вильгельм. Надеюсь, что вы, коль скоро остановились в нашем монастыре, не откажете в помощи. Несмотря на то, что вы стали, как сами любите говорить, всего лишь добросовестным архивариусом священного судилища…
— Вы думаете? — переспросил инквизитор. — Или судья?
— И он, и я. Да любой бы на нашем месте счел это необходимым.
— Что же именно произошло в Гаммельсдорфе? — спросил инквизитор, мгновенно отвлекаясь от созерцания сомнительного жилища.
— Убийство, ужасное убийство, отец Вильгельм, — сказал отец Якоб, мрачнея с каждым словом. — Был жесточайшим образом убит молодой дворянин, Рихард фон Рейенсталь. Вы знали его?
— Думаю, нет, — ответил отец Вильгельм. — Молодые дворяне редко посещают монастырь, а я редко появляюсь за его стенами.
— Понятно… Так вот, самое страшное в этом убийстве то, что труп молодого человека был обнаружен обескровленным.
Инквизитор подался вперед. Впервые в его взгляде появился интерес.
— Как вы сказали? Обескровленный труп? Что это значит? — быстро спросил он.
Настоятель, напротив, откинулся на высокую спинку стула, более походившего на княжеский трон, и пояснил:
— Его ударили каким‑то острым орудием в грудь, после чего чудовищным образом собрали вытекшую кровь и унесли. Думаю, для дьявольских целей… Ну, это вам должно быть известно лучше, чем мне.
— Вы ничего не перепутали? — недоверчиво спросил отец Вильгельм. — Или, вернее, судья ничего не перепутал?
— Судья утверждает, что, когда было найдено тело, вокруг не оказалось ни единой капли крови. А разрез на груди был весьма широк, и самый вид мертвого тела наводил на мысль об обескровливании, — настоятель поджал губы и замолчал. Похоже, он был оскорблен недоверчивостью инквизитора.
Отец Вильгельм задумался.
— Что ж, — сказал он. — Это возможно. Бывает, что дьяволопоклонники используют христианскую кровь для различных снадобий. Иногда они пьют ее на своих шабашах. Иногда приносят в жертву своему господину. Об этом говорят многие авторитетные служители церкви.
На лице настоятеля проявилось явственное отвращение.
— Возможно, мы имеем дело с какой‑то новой ересью, — словно не замечая этого, продолжал отец Вильгельм. — Хотя, насколько мне известно, в Гаммельсдорфе не встречалось ересей. Во всяком случае в мою бытность тут.
— Н‑да… — с ноткой сомнения в голосе протянул настоятель. Он поднялся, медленно прошелся по келье. Остановился рядом с инквизитором.
— Но ведь в городе большая еврейская община, разве нет? — спросил он.
— Верно, — инквизитор нахмурился. — Я тоже только что об этом подумал.
— Близится начало иудейской Пасхи, — сказал отец Якоб после паузы, вновь усаживаясь на свое место. — Не мне вам рассказывать, отец Вильгельм, какими мерзкими обычаями сопровождается этот праздник у иудеев. Думаю, вам приходилось сталкиваться в своей многотрудной службе с подобным.
— Да, я слышал, — хмурясь, ответил отец Вильгельм, осеняя себя крестом. Настоятель последовал его примеру. — И немало читал о подобных вещах. К счастью, Господь не дал мне самому быть свидетелем мерзости иудейской. Вы имеете в виду использование крови христиан при изготовлении евреями пасхальных опресноков, которые они именуют мацой?
Настоятель кивнул.
— Именно. Не знаю ничего ужаснее этого дьявольского обычая.
— И вы правы, это поистине дьявольский обычай.
Оба монаха перекрестились.
— Так вот, — понижая голос, сказал настоятель, — тело несчастного фон Рейенсталя было найдено почтенным жителем Гаммельсдорфа господином Михаэлем Киршем.
Отец Вильгельм выпрямился. Он почувствовал некий озноб и чувство, подобное охотничьему азарту. Видимо, это отразилось и на его лице, потому что настоятель с некоторым удивлением воззрился на инквизитора.
— Что‑то не так, отец Вильгельм? — спросил он заботливо. — Простите, но вы покраснели. Хотите воды?
Инквизитор отрицательно качнул головой.
— Кто он, этот человек? — спросил он. — Почтенный горожанин, нашедший убитого? — нетерпеливо пояснил доминиканец. — И при каких обстоятельствах он нашел тело?
— Я не знаю подробностей, — ответил настоятель. — Судья сообщил мне лишь о том, о чем я уже рассказывал. Единственное, что он еще сказал, так это то, что тело было найдено утром, на улице Могильщиков, недалеко от меняльной лавки Михаэля Кирша, в нескольких сотнях шагов от еврейского квартала.
— Я должен повидаться с ним, — сказал инквизитор.
— Его могут прислать в монастырь, — заметил отец Якоб. — Достаточно послать кого‑нибудь из братии в суд.
— Нет, не стоит. Я сам его навещу. А где находится тело несчастного?
— В городе, в церкви святой Варвары. Думаю, там же пройдет отпевание.
— Хорошо, — отец Вильгельм поднялся. — Благодарю вас за то, что так быстро поставили меня в известность.
— Постойте, — сказал настоятель и тоже поднялся. — Я должен вам сказать следующее. Обыватели Гаммельсдорфа уже знают о содеянном.
— Ну и что же? Это естественно. Город маленький.
— Судья утверждает, что они исполнены праведного гнева и готовы разгромить еврейский квартал, чтобы тем раз и навсегда отбить охоту к дьявольским обычаям.
Инквизитор пожал плечами.
— И это естественно, — произнес он рассеянно. — Правда, мне хотелось бы прежде провести следствие. Но на все воля Божья. Pax vobiscum, pater.
— Pax vobiscum, pater… — ответил настоятель и сказал, когда отец Вильгельм пошел было к выходу: — Судья, как и прочие нотабли, опасается подобных действий толпы, и я его понимаю. Праведный гнев, но, не будучи утоленным, он может стать иным. И на кого тогда перекинется? Словом, он арестовал старого Абрахама, сына Леви, главу еврейской общины и раввина. Я распорядился, чтобы его тоже доставили сюда, в монастырь. Думаю, вы лучше сумеете его допросить, святой отец, нежели городские судьи.
* * *
Вернувшись к себе в келью, отец Вильгельм сел за стол и глубоко задумался. Охотничье возбуждение, внезапно охватившее его у настоятеля, исчезло так же внезапно. Он выпил немного воды из кружки, стоявшей на столе. Вода была теплой, с неприятным привкусом.
Неужели он был прав, когда усматривал в постоянных отсрочках своего отъезда из Гаммельсдорфа перст Божий? Вот и сейчас, это чудовищное преступление, которое ему предстоит раскрыть, разве не умножат его расследование и суд славу святой матери церкви?
Отец Вильгельм рассеянно пододвинул к себе рукопись, перелистал несколько страниц, так же рассеянно отодвинул ее. Текст проповеди уже казался ему не таким важным, как накануне. Куда важнее становилось новое дело. Он осторожно обмакнул перо в чернильницу, написал посередине чистой страницы: «О справедливости обвинения евреев в ритуальном использовании крови».
О да, очень часто слышал отец Вильгельм подобные обвинения. Он вполне отдавал себе отчет в том, что несправедливыми утверждения авторитетов церкви и святой инквизиции быть просто не могут. Никакого сомнения не вызывали в нем диспуты на эти темы. Хотя ему не приходилось самому читать Талмуд, но он участвовал в торжественных сожжениях богомерзкой книги, а ведь именно в ней, по мнению сорбоннских профессоров, содержались тайные указания на ритуальные жертвоприношения христиан.
С другой стороны, будучи ученым богословом и обладая острым, склонным к логике умом, отец Вильгельм не мог не сожалеть о том, что ни разу не представлялось случая сразу же провести расследование. А ведь это чрезвычайно важно! Какими ценными могут оказаться результаты! Удастся наконец показать всему миру, как именно, какими дьявольскими ритуалами и заклинаниями обставляют евреи свои отвратительные античеловеческие и противобожественные ритуалы. И многие инквизиторы, выжигающие ересь с лица христианского мира, будут благодарны ему, скромному доминиканцу отцу Вильгельму. Он отметит все признаки, по которым можно будет распознать жертву кровавого ритуала. Он сорвет покров таинственности со лжерелигии иудеев.
Доминиканец поднялся, подошел к двери. Нельзя было терять ни минуты. Жаль, что уже так поздно. Ночной осмотр не сможет дать ему нужных деталей.
Доминиканец подошел к топчану, над которым был укреплен почерневший от времени крест с распятием, опустился на колени. Теперь в своей просторной рясе он был похож на странную большую птицу.
Прежде чем начать молитву, инквизитор поднял голову и пристально посмотрел в искаженное смертной мукой лицо Спасителя. Колеблющееся пламя свечи ложилось на искусную резьбу безымянного мастера‑монаха и делало черты Иисуса живыми.
— Господи, — прошептал он, — дай мне силы совершить достойное деяние. Дай мне совершить подвиг веры во имя твое…
Помолившись, отец Вильгельм задул свечу, лег навзничь и закрыл глаза.
* * *
После утренней службы отец Вильгельм отправился в город, прихватив с собой молодого послушника Ганса, время от времени помогавшего инквизитору. Сам юноша очень гордился этим — помощь, которую он оказывал отцу Вильгельму, сообщала ему некий неофициальный, но молчаливо признаваемый остальными монахами статус.
Ганс работал в саду под руководством брата Гильдебрандта, монастырского садовника. Брат Гильдебрандт, простой крестьянин в прошлом, любил возиться в земле и охотно отпустил Ганса по просьбе доминиканца.
— Я вам нужен, отец Вильгельм? — радостно спросил послушник.
— Как всегда, Ганс, — ласково сказал инквизитор. — Ты уже слышал о происшествии в городе?
— Об убийстве фон Рейенсталя? — деловито уточнил послушник. — Конечно, отец Вильгельм, все только об этом и говорят.
— А что именно говорят?
— Ну… что евреи принесли фон Рейенсталя в жертву, — пояснил Ганс. — Что у них близится праздник, который в насмешку над нами они тоже называют Пасхой, и что у них есть обычай класть в опресноки кровь христианина. Верно?
— В общем, да, — отец Вильгельм кивнул. — И мы с тобой выясним, как они это делают. Для этого нам следует отправиться в город и опросить всех свидетелей, а кроме того осмотреть покойного, пока его не отпели и не похоронили. А что это значит?
— Что мы должны отправляться немедленно! — воскликнул Ганс.
Отец Вильгельм любил бывать в городе, хотя покидать монастырь ему доводилось редко. Гаммельсдорф считался богатым городом и потому чистым и опрятным. Почти все его улицы в отличие от улиц многих других городов, виденных доминиканцем, мощены были тесаным камнем.
Пройдя городские ворота — тут их чуть не задавили телеги окрестных крестьян, — Ганс и доминиканец направились на площадь перед ратушей, где располагалась церковь святой Варвары. Спустя короткое время отец Вильгельм обратил внимание, что немалое число горожан направлялось в ту же сторону. Вскоре они оказались в самой настоящей толпе, плывущей к вратам церкви святой Варвары.
На помосте, сооруженном прямо перед церковью, стоял человек, активно жестикулирующий и выкрикивающий что‑то в толпу. Отец Вильгельм прислушался.
— И нечего ждать, пока власти разберутся! — кричал человек. — Клянусь святой Девой, евреи за это время успеют их подкупить, как они уже не раз подкупали и бургомистров, и судей, и даже священников в других местах! Сами разделаемся с этими отродьями! А там…
Он не успел договорить, потому что его стянули с помоста два выросших словно из‑под земли стражника.
Отец Вильгельм огляделся. Странно, но лица окружающих выражали в лучшем случае любопытство, в худшем — безразличие. Видимо, человек на помосте не успел разжечь горожан.
Они кое‑как протолкались сквозь толпу и вошли в церковь. Здесь, как ни странно, было почти пусто, если не считать священника и двух служек. Заметив инквизитора с сопровождающим, священник — отец Михаэль — поспешил навстречу.
Обменявшись с ним приветствиями, отец Вильгельм попросил провести его к телу убитого. Скорбно склонив голову, отец Михаэль жестом пригласил гостей из монастыря следовать за собой.
Тело убитого, укрытое белым шелковым покрывалом до самого заострившегося подбородка, лежало на столешнице перед алтарем.
— Вот, отцы‑инквизиторы, — сказал священник. — Вот несчастный фон Рейенсталь.
Отец Вильгельм кивнул.
— Скажите, отец Михаэль, вы не заметили ничего странного, когда убитого принесли в церковь? — спросил он. — Я имею в виду — может быть, какая‑то особенность в ране… в положении конечностей… в одежде?..
Священник задумался.
— Нет, — сказал он наконец. — Ничего особенного не было.
— Понятно, — инквизитор кивнул. — А скажите‑ка, отец Михаэль, как вам показалось, покойный перед смертью испытал мучения? Какие‑то пытки?
— Ну‑у… — отец Михаэль несколько растерялся. — Думаю, да. Эта ужасная рана на груди… Во всяком случае он испытал душевные муки — несомненно. Его лицо было искажено страданием.
— А не было ли каких‑то особенностей в его одежде? — продолжал спрашивать инквизитор. — Может быть, какие‑то знаки? Магические письмена?
Священник молча покачал головой. Он не очень уютно себя чувствовал — может быть, из‑за холодного пристального взгляда инквизитора.
— Какие‑нибудь запахи? — не отставал инквизитор.
— Запахи? — удивленно переспросил священник. Ганс тоже был удивлен вопросом, но промолчал.
— Ну да, что тут особенного? — в свою очередь спросил отец Вильгельм. — Фон Рейенсталь, — он кивнул на убитого, — безусловно, был физически сильным человеком, это видно даже сейчас. Убийцам нужно было обезвредить его каким‑то особым способом, чтобы выполнить свои намерения. Каков этот способ? Хитрость, одурманивающее питье, черная магия. Не так ли?
Священник поспешно перекрестился на распятие, висевшее над алтарем.
— Поняв это, — продолжал инквизитор, — мы, возможно, сумеем предостеречь других христиан, помочь им избежать еврейских козней…
Священник с сожалением развел руками.
— Хорошо, — сказал отец Вильгельм. — Я бы хотел осмотреть тело. Но прежде я должен увидеть одежду и обувь убитого. То, в чем его нашли. Надеюсь, вы сохранили все это?
Священник оглянулся.
— Брат кастелян, — сказал он, жестом подзывая стоявшего в углу монаха.
Отец Вильгельм узнал в этой приземистой фигуре кастеляна августинского монастыря брата Амброзия и удивился тому, что Амброзий находится здесь, а не в монастыре. Но лишь повторил вопрос, ранее адресованный отцу Михаэлю.
— Конечно, я сберег одежду несчастного, — сказал тот высоким голосом, так не соответствовавшим тучной фигуре.
— Прекрасно, брат Амброзий. Это очень важно, очень, — заметил инквизитор.
— Я тоже думаю, что не стоит отдавать ее нищим, — продолжал кастелян скороговоркой. — Платье рыцаря имеет бóльшую ценность, чем это может показаться на первый взгляд. Я думаю, ты, как представитель святейшего трибунала, понимаешь, о чем идет речь. Я хотел сказать об этом отцу‑настоятелю, но он не стал меня слушать…
— Бóльшую ценность? — занятый своими мыслями, инквизитор не сразу понял, о чем идет речь. — Какую ценность, брат?
— Ну как же! — в свою очередь удивился Амброзий. — Ежели покойный принял мученическую кончину от врагов Христа и нашей святой матери церкви, а о том, что евреи — враги Христа и церкви, все знают, то его вещи, как вещи мученика нашей церкви, превращаются в драгоценные реликвии. Не стоит раздавать их просто так. Наш монастырь беден на реликвии…
— Думаю, ты торопишься, брат кастелян, — сухо заметил доминиканец. — Прежде следует обратиться к святому престолу… — его несколько покоробили меркантильные рассуждения кастеляна‑августинца, хотя он и не мог осуждать желание монастырей иметь больше священных реликвий. — Пока что покажи‑ка мне одежду покойного.
Кастелян в молчании проводил инквизитора в пристройку, на мгновение исчез в какой‑то нише и вынырнул оттуда с ворохом одежды в руках.
— Это все? — спросил отец Вильгельм.
Кастелян молча кивнул.
Положив вещи убитого на столик у ниши, инквизитор приступил к осмотру. Кастелян стоял рядом, храня на лице все то же недовольное выражение. Отец Вильгельм долго рассматривал камзол, разрезанный на груди, мял его, даже нюхал. Еще дольше он рассматривал сапоги, особенно подошвы.
Окончив осмотр, инквизитор глубоко задумался.
— Вчера шел дождь? — спросил он.
— Конечно, отец Вильгельм, еще какой! С самого утра. Закончился незадолго до вечерни.
Отец Вильгельм кивнул.
— Я вчера днем не выходил из кельи, — пробормотал он. — Понятно…
Прочие предметы не привлекли особого внимания.
Закончив осмотр, доминиканец глубоко задумался.
— Я больше не нужен тебе, брат? — спросил Амброзий.
— Что?.. Нет, пожалуй, не нужен, хотя… — инквизитор тряхнул головой. — Прошу тебя, сохрани одежду. Хотя бы до послезавтра. Пожалуйста, не стирай ее и не вычищай.
Настроение кастеляна немного улучшилось. Видимо, он решил, что инквизитор согласился с его доводами. Отец Вильгельм не стал его разочаровывать. Кроме того, его сейчас мало волновали соображения брата Амброзия. Предстояла самая важная и неприятная часть осмотра.
Он приступил к осмотру. Прежде чем откинуть белоснежное покрывало, внимательно вгляделся в искаженное предсмертной судорогой лицо Рихарда фон Рейенсталя, затем склонился над грудью покойного. Смертельный удар убийца нанес точно в сердце. Рана была широкой, треугольной формы. Ширина раны, безусловно, послужила причиной большой потери крови.
Инквизитор собрался вновь накрыть тело белым шелком, но тут взгляд его упал на обнажившееся левое бедро убитого.
— А это еще что?.. — пробормотал он.
Ганс тотчас отозвался:
— Вы что‑то сказали, святой отец?
— Его, похоже, действительно мучили, — мрачно ответил Вильгельм. — Или пытали. Во всяком случае, смертельная рана — отнюдь не единственная. На руке еще одна, а тут, — он показал на левое бедро покойного, — еще. И нанесены эти две раны другим оружием, не тем, которым он был убит. Видишь, Ганс?
— Вас что‑нибудь еще удивило, святой отец? — спросил Ганс, внимательно за ним наблюдавший.
— Пока не знаю, — задумчиво ответил доминиканец. — Во всяком случае, нам пора побеседовать с тем, кто нашел убитого. Ты знаешь, где находится меняльная лавка Михаэля Кирша?
— Конечно.
— Очень хорошо. Отправимся туда.
Рассеянно попрощавшись со священником, отец Вильгельм быстро вышел из церкви. Толпа на улице уже разошлась.
* * *
— Вот здесь, — сказал Ганс, указывая на меняльную лавку. — Это лавка Кирша. А вон там, — он повернулся к гетто, — там Кирш нашел убитого.
Инквизитор некоторое время стоял молча, глядя в указанную Гансом сторону.
— Понятно… — сказал наконец отец Вильгельм. — Мы еще осмотрим то место. Давай‑ка для начала зайдем в лавку и побеседуем с господином Киршем. И пусть он сам нам покажет, где лежал несчастный юноша. Не возражаешь?
Ганс широко улыбнулся. Как всегда, помогая отцу Вильгельму, он получал огромное удовольствие.
— Мир тебе, сын мой, — сказал доминиканец, когда они вошли в лавку менялы Кирша. — Во имя Отца, и Сына, и Святого духа.
— Аминь, — сказал Кирш, благочестиво склонив голову.
Отец Вильгельм внимательно осмотрел помещение лавки, потом столь же внимательным взглядом окинул тощую долговязую фигуру хозяина. Впрочем, отец Вильгельм и раньше несколько раз встречался с Михаэлем Киршем. Молчание немного затянулось, меняла растерянно оглянулся на жену.
— Мы пришли побеседовать с тобой, — лицо доминиканца было столь же бесстрастно, как и голос. — Расскажи, сын мой, как ты нашел убитого. Когда это произошло?
— Утром, — торопливо ответил меняла, — утром, святой отец.
— А не помнишь ли точно, в котором часу?
— Да сразу как только рассвело. По делам… Ну, вот. И аккурат у еврейских ворот наткнулся на покойника. Подошел. Точно, убитый. Рихард фон Рейенсталь.
— Ты его знал? — быстро спросил отец Вильгельм. — Он занимал у тебя деньги?
— Нет, святой отец, он у меня никогда не занимал денег, — испуганно ответил меняла. — Я и книги могу показать, если хотите. Вот его друг, барон фон Роттен, — ничего не скажу, занимал. А покойный нет, ни разу.
— Понятно… Что ж, сын мой, пойдем. Покажешь, где лежал убитый. Тебе есть на кого оставить лавку?
— Анна! — крикнул господин Кирш. — Встань за стойку. Я должен ненадолго уйти со святыми отцами… Это моя жена, — сказал он, обращаясь к монахам. — Она иногда помогает мне.
— Превосходно, — инквизитор кивнул. — Да благословит тебя Господь, дочь моя, — сказал он женщине. — Итак, слушаем тебя, — он вновь обратился к меняле. — Ты не заметил, решетка была опущена?
— Конечно, — ответил меняла. — Евреи всегда закрывают свой квартал с наступлением сумерек. И открывают утром, а в это время только еще рассвело.
— Вот оно что… — инквизитор задумался. — Скажи, сын мой, ведь ты поздно лег спать вчера?
— Поздновато, святой отец. Я долго сидел со счетными книгами, сегодня от меня уехал посыльный к старшему компаньону, господину Шумахеру, в Кельн. Уже полночь на башне пробило, а я еще не спал.
— Ты ничего не слышал? Ничего такого, что напоминало бы шум поднимаемой или опускаемой решетки?
— Нет, святой отец, ничего такого я не слышал.
— Очень хорошо. Очень хорошо… — пробормотал отец Вильгельм. — Это здесь?
— Да, мы пришли. Вот тут он лежал, — Кирш указал пальцем.
Отец Вильгельм опустился на корточки. Ганс последовал его примеру.
— Что вы ищете, святой отец? — шепотом спросил он.
Не отвечая, монах обратился к Киршу:
— Господин Кирш, не было ли возле трупа каких‑нибудь вещей? Сущего пустяка, безделицы какой‑нибудь?
Меняла побагровел:
— Вы думаете, святой отец, что я обыскивал покойника? Едва удостоверившись, что он умер, я тут же кликнул стражу!
Но инквизитор уже не слушал его. Что‑то блеснуло в выбоине между камнями.
— Нож… — хрипло прошептал он.
— Что? — Ганс не понял. — Какой нож?
— Дайте мне какой‑нибудь нож!
Меняла вытащил из ножен короткий кинжал:
— Вот.
Отец Вильгельм извлек из выбоины маленький блестящий предмет и поспешно спрятал его в кошель для пожертвований, висевший на веревочном поясе.
— Что это? — спросил послушник.
— Так, ничего, — ответил доминиканец. — Первая странность в этом деле. Ты же знаешь, Ганс, я всегда коллекционирую странности… — он повернулся к Киршу. — Итак, сын мой, мы остановились на том, что ты хотел позвать стражу.
Кирш пожал плечами.
— Ничего. Стражники увезли убитого. А я пошел по своим делам.
— И никаких следов крови рядом с трупом ты не видел?
— Никаких.
— Не скажешь ли, что вот это? — и инквизитор указал на пятна, в которых послушник сразу же узнал застывшие капли воска.
Меняла опустил голову.
— Что с тобой, сын мой? — с подозрением спросил инквизитор.
Михаэль Кирш не ответил. Теперь уже Ганс присел на корточки, внимательно разглядывая пятна.
— Да это крашеный воск! — воскликнул он.
— Да, — подтвердил инквизитор. — Такие же пятна имеются на одежде убитого. Значит, кто‑то осматривал его в темноте. У тебя на столе, сын мой, — снова обратился он к меняле, — стоит свеча из того же воска. И сгорела она более двух других. Значит, ты увидел убитого не утром, а ночью. Верно? Ты подходил со свечой. Почему ты солгал?
— Я побоялся ночью вызывать стражников. Побоялся, что меня обвинят. Ну вот. И решил: как утром будет, так, стало быть, Господь и распорядился. Ну и… — меняла вновь замолчал.
— Ты ничего подозрительного не заметил?
— Ничего, святой отец.
— Ты был вчера в этом же платье?
Михаэль растерянно оглядел себя.
— Да, святой отец, а что?
— Не было ли здесь ночью каких‑либо следов, которые к утру исчезли?
— Нет, святой отец. Да вы и сами видите. Дождя‑то не было, следы бы сохранились.
— Это верно… — пробормотал доминиканец. — Что ж, спасибо, сын мой. Иди. И не пытайся впредь обманывать служителей церкви. Прощаю тебе этот грех.
* * *
Допрос арестованного раввина Абрахама бен Леви ничего не дал — при том, что инквизитор приказал применить к обвиняемому пытки. Раввин был немолод, так что вскорости просто потерял сознание, и отец Вильгельм велел отвести его в одну из подземных келий. Он и сам чувствовал себя не лучшим образом. Применяя в процессе следствия пытки — особенно, когда дело касалось явных еретиков и поклонников дьявола, — инквизитор тем не менее считал это хотя и необходимым, но испытывал почти физическую боль от того, что причинял страдания ближним, пусть даже и заблудшим.
Когда Ганс пришел вечером, отец Вильгельм втайне обрадовался возможности размышлять вслух. Он отложил свой Opus Magnum и указал Гансу на табурет в углу. Послушник сел.
— Ну‑с, ладно, — пробормотал отец Вильгельм. — Похоже, я просто устал… Попробуем понять, что же происходило с момента нахождения тела. Что же нам стало известно, сын мой? — инквизитор рассеянно подбрасывал на ладони маленький блестящий предмет, найденный им возле решетки еврейского квартала. — Расскажи‑ка мне все по порядку.
— Сразу после полуночи фон Рейенсталь был мертв. Вторая стража, прошедшая в полночь, ничего не заметила, а уже через четверть часа — или около того — тело лежало там, где его нашел меняла.
— Верно. Что еще? Что ты можешь сказать о решетке еврейского квартала? — спросил инквизитор.
— Решетка еврейского квартала закрывается с заходом солнца. В этот момент ни стражники, ни прохожие не видели убитого на том месте.
— Но евреи могли выйти из квартала позже, с наступлением темноты, убить несчастного и потом спокойно скрыться за стенами своего квартала, — подсказал доминиканец. — Разве не так, сын мой?
Ганс немного подумал.
— Нет, — уверенно ответил он. — Это невозможно. Сдвинуть решетку не под силу одному человеку. И кроме того, ее невозможно сдвинуть беззвучно. А Михаэль Кирш, лавка которого находится поблизости, не слышал никакого подозрительного шума после полуночи.
— Верно, Ганс. И это очень меня смущает, потому что есть и другие странности, — пробормотал отец Вильгельм. — Но о них несколько позже… Что же касается решетки и времени убийства, то, скорее всего, деяние это совершено было вне еврейского квартала.
Ганс хмурил брови и молчал. Заметив это, инквизитор спросил:
— Что тебя смущает, сын мой?
— Не понимаю, зачем же они принесли тело к границе собственного квартала, — сказал послушник. — Это ведь сразу же навлекает подозрение на них.
— Ты имеешь в виду евреев?
— Кого же еще… По‑моему, куда безопаснее было оставить убитого на месте убийства.
— Ты, безусловно, прав, — сказал инквизитор. — И объяснений тут может быть не так уж много. Давай рассмотрим их по порядку. Первое: выставление тела несчастного, чья кровь злодейски использована, является частью дьявольского ритуала. Возможно такое?
Ганс с готовностью кивнул.
— Мы не знаем, каковы особенности всего этого действа. Собственно, расследование наше и призвано раскрыть эти особенности. Но если таковы требования ритуала, они могли их совершить, даже рискуя навлечь подозрения. Итак, евреи хитростью, силой или магией завлекают христианина в укромное место, убивают его там, собирают кровь, льющуюся из широкого разреза, после чего относят тело к воротам гетто и бросают его там.
— А второе? — спросил Ганс. — Есть второе объяснение?
— Есть, разумеется, — ответил отец Вильгельм. — Второе: ритуал не требует именно таких действий. Что же, тогда злодеев могли просто спугнуть, когда они собирались перенести тело куда‑то подальше…
— Решетка, — тихонько подсказал Ганс.
— Да, решетка. Решетка не поднималась. Значит, и во втором случае убийство происходило вне стен еврейского квартала. И следовательно, мы обязаны отыскать место преступления. Возможно, там нам удастся найти еще кое‑что… — Отец Вильгельм опустил голову и глубоко задумался. Ганс тоже молчал, опасаясь нарушить ход мыслей своего наставника.
— Скажи мне, пожалуйста, что может представлять собой оружие с лезвием треугольного сечения длиной примерно с мою ладонь, имеющее тяжелую круглую гарду с выемкой? — спросил вдруг инквизитор.
Теперь пришел черед задуматься Гансу.
— С выемкой… С выемкой, и длиной в ладонь… — вдруг он просиял. — Да вы и сами знаете, святой отец! Это вы просто проверяете меня, верно? Это дуэльный кинжал, святой отец. Точь‑в‑точь, как вы описали: длиной в ладонь, треугольного сечения, с круглой защитной гардой. Я прав? Или… Почему вы молчите, отец Вильгельм?
— Ты только что назвал орудие убийства, — медленно сказал инквизитор. — И это еще одна загадка. Не исключено, впрочем, что ритуальный еврейский кинжал точь‑в‑точь напоминает дуэльный.
— Но как вы догадались?
— Это не я, это ты догадался, мальчик.
— Нет, но… — Ганс глубоко вздохнул, лицо его прояснилось. — Понятно. По виду и глубине раны вы установили размер и вид лезвия. А гарда?
— Убийца с такой силой ударил несчастного, что по краю раны образовался огромный кровоподтек. Его форма соответствовала форме и размеру гарды, — нехотя пояснил отец Вильгельм. — Ты разочарован простотой объяснения? Тебе хотелось бы, чтобы ангел Господень подсказывал нам? Но разве мало того, что Бог оделил нас разумом, способным делать выводы? И кстати…
Он вдруг замолчал, на лице его появилось странное выражение.
— Что с вами, святой отец? — озабоченно осведомился послушник.
— Рихард фон Рейенсталь получил не только смертельную рану в сердце, но и колотые раны — в бедро и руку, — медленно произнес отец Вильгельм. — Что могут означать эти раны?
— Пытки, — вполголоса подсказал послушник. — Бедро и рука… может быть, у евреев эти раны символизировали насмешку над святым распятием? — он перекрестился, но сделал это небрежно, его больше заботили догадки инквизитора. — Ноги и руки Господа.
— Тогда были бы проткнуты голень и предплечье, — возразил доминиканец. — Хотя, не исключено, что подобное несоответствие и содержит какой‑то скрытый смысл. Может быть, насмешку, издевательство над нашими святынями. Кстати говоря, последовательность нанесения этих ран тоже необычна. Вокруг раны в бедре есть следы запекшейся крови. Вокруг раны в руке таких следов нет. Что это означает? Кроме того, конечно, что мои глаза уже ослабли и я мог просто не разглядеть этих следов.
— Думаю, вторую рану нанесли уже после смерти, когда кровь загустела, — ответил послушник.
— Да, возможно, — рассеянно согласился отец Вильгельм. — Возможно… А что ты можешь сказать о месте преступления? Мы ведь уже убедились, что оно было совершено за пределами еврейского квартала.
— Но не за городом, — добавил Ганс. — Иначе стражники у ворот непременно заметили бы людей с тяжелой ношей, пытающихся проникнуть в Гаммельсдорф.
— Необязательно, — возразил отец Вильгельм. — Стражники не всегда бывают внимательными. Но, поскольку речь идет о вечернем или ночном времени суток, ты прав. Так что нам известно о месте, где совершено было убийство? Кроме того, что оно находится в городе?
— Укромное место.
— Есть еще одна особенность, — задумчиво произнес отец Вильгельм. — Пустырь или лужайка, поросшие густой сочной травой. Ты знаешь такое место в Гаммельсдорфе?
Ганс постарался припомнить. Отец Вильгельм ждал. Лицо послушника прояснилось.
— Да, святой отец, — сказал он, но тут же озадаченно добавил: — Но, святой отец, это место любят дуэлянты. Не думаю, что евреи рискнули бы появиться там с будущей жертвой.
— Завтра после утренней проповеди отведешь меня туда. Посмотрим, — сказал инквизитор.
— Хорошо, святой отец.
— А теперь иди. Я хочу помолиться.
Подойдя к двери, Ганс остановился и спросил:
— А почему вы думаете, что место преступления должно быть покрыто сочной густой травой?
Инквизитор ответил:
— Мы, нищенствующие монахи, ходим и зимой, и летом босиком. Миряне же предпочитают носить сапоги и башмаки. Как ты знаешь, я осмотрел сегодня одежду и обувь несчастного. Эти вещи мне кое‑что рассказали, я хочу проверить, — он невесело улыбнулся. — Знаешь, сын мой, зачастую вещи куда правдивее людей.
* * *
Пустырь, о котором вспомнил Ганс, представлял собой большой неправильной формы квадрат, поросший зеленой травой. Он подходил почти вплотную к домам улицы Горшечников — с тыльной стороны. Но густые заросли шиповника скрывали происходящее на нем от посторонних глаз.
— Очень удобно… — пробормотал инквизитор, направляясь в дальний угол естественной площадки. — И недалеко от домов, и в то же время никто не видит. Как думаешь, Ганс, здесь часто бывают посетители?
— Я уже сказал: кроме дуэлянтов, это место никто не посещает, — сказал послушник.
— Вот как?.. — отец Вильгельм присел на корточки. — Ну‑ка, поди сюда! — крикнул он Гансу. И, когда тот наклонился, спросил: — Как ты думаешь, что это за пятна?
Ганс внимательно осмотрел бурые пятна на молодой траве.
— Кровь… — растерянно сказал он. — Вы считаете…
— А вот это что такое? — доминиканец выпрямился и подошел к высокому кусту шиповника, росшему на краю пустыря.
— Нитка, — сказал Ганс. — Ну и что?
— Сравни, — монах‑доминиканец достал из кошеля для пожертвований другую нитку. Ганс внимательно рассмотрел обе.
— По‑моему, они совершенно одинаковы, — сказал он.
— Я тоже так думаю, — отец Вильгельм спрятал в кошель обе нитки. — Вторую нитку я выдернул вчера из плаща убитого. Какие выводы мы сделаем?
— Убийство было совершено здесь, — сказал Ганс.
— Из чего это следует? — спросил инквизитор.
— Трава примята и испачкана кровью, — Ганс указал пальцем на бурые пятна.
— И крови было достаточно, — добавил инквизитор.
— Именно так, святой отец.
— Но можем ли мы быть уверены в том, что здесь был убит именно Рихард фон Рейенсталь?
Ганс снова задумался.
— Думаю, подтверждением этого служит… нитка?.. — послушник вопросительно посмотрел на инквизитора.
— Верно, но не только. Я уже говорил тебе, что вещи зачастую куда правдивее людей.
— Да, я помню.
— На подошвах сапог фон Рейенсталя осталось несколько травяных стебельков. Таких же, как на этой лужайке.
— Это может означать только, что он был здесь. Но здесь ли он погиб? — Ганс покачал головой. — Боюсь, что подтверждений недостаточно.
— Его камзол со спины густо вымазан зеленью. Я ведь не зря спросил, сочная ли здесь трава. Насколько мне помнится, улица возле еврейского квартала мощена камнем. Никаких следов зелени. Что ты теперь скажешь?
Ганс окинул пустырь растерянным взглядом.
— Тебя что‑то смущает? — спросил инквизитор, внимательно следивший за реакциями юноши.
— По совести говоря, — сказал он в раздумье, — картина представляется мне непохожей на ритуальное жертвоприношение. Во всяком случае, я представлял это себе несколько иначе.
— Я тоже, — отец Вильгельм присел на корточки, сорвал несколько стебельков травы, медленно растер их на ладони. Понюхал. — Кстати, вот и еще одно доказательство, — он поднялся, протянул руку Гансу. — Чувствуешь? Мята.
— Да, верно. Ну и что?
— Камзол убитого пахнет точно так же, — заметил инквизитор. — Что, кстати говоря, косвенно сообщает нам еще один нюанс: тело не сразу после смерти было перенесено отсюда туда. Что же до картины убийства… — он пожал плечами. — На что больше похоже то, что видится в твоем воображении?
Ганс еще раз огляделся.
— Похоже на дуэль, — сказал он. — И одним из дуэлянтов был Рихард фон Рейенсталь.
— Дуэль могла состояться раньше.
— Нет, так я не думаю, — возразил Ганс. — Если бы дуэль произошла раньше вчерашнего вечера, какие‑то слухи о ней уже появились бы.
— Что ж… — инквизитор был мрачен. — В этом есть резон. Этим можно объяснить наличие ранения в бедро. Я сразу не мог понять: что это за рана, маленькая и аккуратная. Возможно, от удара шпаги. Противник ранил фон Рейенсталя в бедро, а когда тот упал — добил его ударом дуэльного кинжала…
— Так не бывает, святой отец, — заявил Ганс. — Простите, что я ставлю под сомнение ваши слова, но, если бы вам когда‑нибудь случилось внимательно следить за дуэлью на шпагах и кинжалах, вы убедились бы в том, что дуэльным кинжалом очень трудно убить противника, особенно, если в руках того длинная шпага и он ранен легко. А вы описали легкую рану. Кинжалом можно только парировать удары. Другое дело… — он вдруг замолчал.
— Что — другое дело? — инквизитор подошел к юноше. — Говори.
— Другое дело — после дуэли… — с трудом выговорил Ганс. — Добить противника, когда он не ожидает этого… Но ведь это невозможно…
— Полагаешь? — инквизитор невесело усмехнулся. — О‑хо‑хо, сын мой, ты в дуэлях разбираешься лучше, чем в людях… Ответь‑ка мне, что бы произошло, если бы евреи, убив фон Рейенсталя на этой лужайке, здесь же оставили и тело?
— Думаю, их никто бы не заподозрил, — уверенно ответил Ганс. — Дуэли здесь случаются часто.
— А они вместо этого тащат труп к своему кварталу, навлекая на себя серьезную опасность. Разве не так?
— Так, — Ганс согласно кивнул головой.
— Из этого можно сделать вывод: они, возможно, убили. Но отнесли не они.
Ганс отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Кто убил, тот и унес. По‑моему, это ясно. Иначе в городе уже было бы известно. Хоть что‑то.
— Но, как я уже сказал, унесли труп к воротам гетто точно не они. Значит…
Ганс невольно отступил на шаг.
— Значит… и убили… тоже… не евреи… — еле слышным шепотом сказал он.
— Нам известно место преступления, — деловым тоном сказал инквизитор. — Во всяком случае, об этом можно говорить с абсолютной уверенностью.
— Да, но мы так и не выяснили, кто же убийца, — уныло заметил Ганс. — Когда вы сказали, что надеетесь найти на этой площадке важные вещи, я думал… — он замолчал.
— Для этого мы должны узнать имена участников дуэли, — ответил отец Вильгельм.
— Значит, и вы уже думаете, что здесь была дуэль?
— Во всяком случае, это объясняет многое. Хотя и не все. Остается загадкой вторая рана, — заметил инквизитор. — Нанесенная уже мертвому, в руку. Я не могу сказать пока, что убийство было результатом дуэли. Но во всяком случае одно несомненно предшествовало другому. Не исключено, что какой‑то еврей следил за дуэлью, а после воспользовался беспомощностью Рихарда фон Рейенсталя. Хотя это весьма неправдоподобно звучит, — добавил он после паузы. — Словом, повторяю, необходимо выяснить имена участников дуэли.
— Участника, — поправил его Ганс. — Противника фон Рейенсталя.
— Нет, — инквизитор покачал головой. — Участников. Тех троих, которые затоптали эту поляну, словно стадо быков.
— Троих?
— Ты не видишь? Их следы существенно разнятся друг от друга. Но даже без этого понятно: если здесь была дуэль, присутствовали четверо — фон Рейенсталь, его противник и два секунданта. Фон Рейенсталь убит, что же до остальных, то мне пока непонятно, почему они молчат, когда весь Гаммельсдорф только и говорит об убийстве.
— Одно из двух: либо все они участвовали в этом… — медленно произнес Ганс.
— Либо по крайней мере двоих из них нет в городе, — закончил доминиканец.
— Но это только осложняет нашу задачу! — воскликнул Ганс.
— Кто знает? Может быть, наоборот, облегчает. Ведь преступник‑то в Гаммельсдорфе.
Уже покидая лужайку за улицей Горшечников, отец Вильгельм вдруг сказал:
— Ты упоминал о каком‑то пивном погребе, находящемся неподалеку.
— Да, святой отец. Я говорил о погребке Клауса Бехера. Он расположен на улице Горшечников.
— Как ты смотришь на то, чтобы зайти туда?
— Вы хотите выпить, святой отец? — изумленно спросил Ганс.
— Что ты, мальчик! Пока что нам пить не за что… Нет, сын мой, я хочу кое‑что выяснить. То, что произошло здесь день назад, очень напоминает окончание ссоры в кабаке, ты не находишь?
Ганс молча пожал плечами.
— Ну как же! Если бы дуэль была назначена заранее, мы бы что‑то о ней знали. Во всяком случае такая вероятность существует, ты не согласен?
— Пусть так, — сказал послушник. — Но ведь эта ссора, как вы говорите, могла произойти где угодно, и нет никаких гарантий, что нам о ней расскажут здесь, в погребке Клауса Бехера.
Инквизитор медленно покачал головой.
— Думаю, что ты не прав, Ганс, — сказал он. — Если бы они поссорились в другом месте — стали бы они идти сюда для того, чтобы разрешить свой спор?
— В городе не так много подходящих для этого мест, — напомнил Ганс. — Поэтому мы и нашли его.
— Верно… — отец Вильгельм немного подумал. — В любом случае, тогда бы их кто‑нибудь да увидел, и мы бы сегодня об этом знали. Нет, логичнее предположить, что ссора произошла в ближайшем погребе и противники, к тому же разгоряченные вином и пивом, вышли сюда выяснить отношения.
В погребке Клауса Бехера посетителей не было, поэтому, едва монах и послушник сели за большой стол, сколоченный из широких, гладко оструганных досок, к ним поспешил хозяин, огромного роста мужчина в кожаных штанах, куртке и белом холщовом фартуке.
— Святые отцы желают чего‑нибудь?
— Принеси‑ка нам холодной воды, сын мой, — попросил инквизитор.
На лице Бехера обрисовалось глубокое разочарование.
— И все? — он для чего‑то обтер тряпкой и без того чистый стол. — У меня есть превосходное вино, а уж что до пива, так такого, по чести говоря, вы ни у кого в Гаммельсдорфе не сыщете.
— Я не сомневаюсь в этом, дорогой Клаус, — мягко сказал отец Вильгельм. — Но мы пришли к тебе не за этим.
— Не за этим? — Клаус Бехер недоуменно покрутил головой. — А зачем же еще я могу понадобиться монахам?
— Я комиссар святой инквизиции, меня зовут отец Вильгельм, — сказал доминиканец. — А это мой помощник, послушник монастыря августинцев Ганс. И мы хотим задать тебе несколько вопросов.
Услышав, что его посетил инквизитор, Бехер побледнел.
— Инквизиция? — растерянно пробормотал он. — Но… клянусь вам, святые отцы, я…
— Тебе нечего опасаться, — терпеливо сказал инквизитор. — У святого трибунала нет к тебе никаких претензий. Полагаю, ты ведешь жизнь, вполне достойную доброго гражданина и верного сына церкви.
— Точно, точно, святой отец, — заторопился хозяин погреба. — В церковь я каждое воскресенье… и к исповеди, и к причастию…
— Ну вот, видишь, я знал, что на тебя можно положиться, и ты расскажешь мне обо всем, что может интересовать святую инквизицию.
— Спрашивайте, святой отец, спрашивайте.
— Садись.
— Нет‑нет, святой отец, я не смею.
— Садись, мне трудно говорить с тобой, задрав голову, уж больно ты велик ростом.
Бехер осторожно сел на краешек скамьи напротив монахов.
— Скажи, друг мой, хорошо ли ты помнишь вчерашний день?
— Вчерашний день? — Бехер задумался. — Конечно, помню. Что именно вас интересует, отец Вильгельм?
— Ну, например, много ли людей у тебя было вчера, ближе к вечеру?
— Ближе к вечеру?.. Ну, не так чтобы очень. С десяток, наверное.
— Ты всех их запомнил?
— Мне ли не знать моих постоянных гостей! — хозяин погреба засмеялся.
— Замечательно. Я уверен, что у тебя превосходная память.
— В точку, святой отец. Превосходная память. И вообще я на здоровье не жалуюсь.
— Я буду молиться, чтобы и дальше у тебя все было хорошо, — серьезно сказал инквизитор. — Не можешь ли ты назвать, кто именно был у тебя.
Бехер снова задумался.
— Я помогу тебе, — сказал отец Вильгельм. — Был ли у тебя злодейски убитый Рихард фон Рейенсталь?
— Конечно, святой отец.
— Он был не один?
— Нет, с ним были еще трое господ.
Доминиканец бросил на Ганса многозначительный взгляд. Юноша, весь обратившийся в слух, не заметил этого.
— И кто были эти господа? — спросил инквизитор.
— Сейчас соображу… — Клаус Бехер на мгновение зажмурился. — Ну, так… Во‑первых, друг господина фон Рейенсталя, господин Гуго фон Зольген. Во‑вторых, барон Вольфганг фон Роттен… — Бехер неторопливо загибал короткие толстые пальцы на левой руке. — А в‑третьих, друг господина барона, господин Отто фон Бользен… — он внимательно посмотрел на свою руку с тремя загнутыми пальцами. — Ну и, конечно, сам господин фон Рейенсталь, царство ему небесное, — Бехер разжал руку и торопливо перекрестился.
— Они ушли вместе? — спросил инквизитор.
— Точно, святой отец, вместе. Сдается мне, что случилась тут у них небольшая ссора.
— Вот как? — доминиканец снова взглянул на послушника. — А из‑за чего?
Бехер покачал головой.
— Вот этого я не знаю, не слышал… А может быть, мне это только показалось. Знаете, если люди много выпьют, они просто иной раз говорят громче обычного, а выглядит это так, будто ссорятся…
— Да, бывает… — рассеянно сказал инквизитор. — А где сейчас эти господа?
— Да где же им быть… Господин барон и его друг, верно, вернулись в замок господина барона — они никогда не остаются в Гаммельсдорфе.
— Далеко ли замок?
— Нет, в трех часах ходьбы от городских ворот… А господин фон Зольген, верно, дома у себя, на улице Пивоваров.
— Есть ли у тебя, сын мой, чернила и перо?
— Есть, как не быть… — Бехер отошел и тотчас вернулся с требуемыми предметами. — Что‑нибудь еще, отец Вильгельм?
— Нет, спасибо, друг мой, ты нам очень помог сегодня. Можешь вернуться к своим делам.
Клаус Бехер с явным облегчением на лице вернулся за стойку, а отец Вильгельм достал из‑за пазухи несколько припасенных заранее листов пергамента.
— Что вы собираетесь делать, отец Вильгельм? — озадаченно спросил Ганс.
— Писать письма, сын мой. А еще попрошу тебя сегодня же доставить их, — ответил инквизитор, внимательно рассматривая кончик пера на просвет.
— Могу ли я узнать, кому вы пишете?
— Конечно, — доминиканец усмехнулся. — Ты ведь будешь их разносить, так что сам все увидишь. А сейчас помолчи, пожалуйста, ты мне мешаешь.
Написав четыре коротких письма, он запечатал их печатью святого трибунала и вручил послушнику.
— Вот, — сказал он. — И я попрошу тебя выполнить все это немедленно.
— А вы, святой отец?
— А я постараюсь разыскать последнее доказательство.
Ганс умоляюще посмотрел на него:
— Отец Вильгельм, позвольте мне сопровождать вас!
Отец Вильгельм покачал головой.
— Нет, сын мой. Ты должен отнести письма, — сказал он. — Это тоже очень важно.
Ганс взял письма и поднялся со скамьи.
— Слушаюсь, святой отец, — сказал он. — Но могу ли я хотя бы узнать, где вы хотите искать это последнее доказательство?
— Можешь, — отец Вильгельм тоже встал. — Ты можешь даже проводить меня туда, это по дороге. Я собираюсь посетить еврейский квартал.
* * *
Общество, собравшееся вечером следующего дня в церкви святой Варвары в августинском монастыре было не очень многочисленно. Находившийся в числе прочих городской судья Зельцер недоуменно оглядывался, пока не увидел отца‑настоятеля.
— Объясните, святой отец, что здесь должно произойти? Я получил странное письмо с печатью святого трибунала. Я, конечно, выполнил требования инквизиции, но что они означают, не понимаю.
— И что же от вас потребовали? — спросил настоятель.
Судья понизил голос:
— Чтобы я пришел в церковь, причем не один, а в сопровождении стражи. Чтобы со мною вместе пришли члены городского совета и бургомистр. Чтобы поставил стражу у выхода и никого не выпускал, пока не будет на то особого распоряжения. И чтобы никого не ставил об этом в известность.
— А кто вам принес это письмо?
— Молодой послушник. Вручил и, не говоря ни слова, ушел… Вот этот, по‑моему, — добавил он, заметив среди входивших в часовню монахов Ганса.
— А, очень хорошо, — пробормотал отец Якоб. — Не волнуйтесь, господин судья, вы все сделали правильно, — улыбнувшись судье, он отошел от него и направился к инквизитору, скромно стоявшему в дальнем, плохо освещенном углу часовни.
— Что все это значит, отец Вильгельм? — спросил настоятель с плохо скрытым раздражением.
— Я хочу, чтобы убийца сам признался в своей вине и был наказан, — сухо ответил инквизитор.
— Думаете, убийца не решится отвергать свою вину в присутствии жертвы? — отец Якоб не скрывал иронии.
— Думаю, жертва изобличит преступника.
Настоятель оглянулся на мирян.
— Для чего нужны судья и стражники, я понимаю, — сказал он тем же тоном. — Городские советники и бургомистр Херст… ну, ладно. А зачем эти господа? Фон Зольген? Сын бургомистра Иоганн? Прочие? — он указал на группу богато одетых молодых господ, громко беседовавших и смеявшихся. Их ничуть не смущало то, что они находились в часовне.
— Мне необходимо присутствие всех уважаемых обывателей Гаммельсдорфа, — ответил отец Вильгельм бесстрастно. — Разоблачение преступника будет для них полезно и поучительно.
Настоятель покачал головой и отошел.
Отец Вильгельм постоял еще некоторое время, потом медленно направился к собравшимся. Походка его была неуверенной, словно его слегка качало от непонятной слабости. Приблизившись к молодым людям, стоявшим почти у самой двери, он вдруг покачнулся сильнее и, наверное, упал бы, если бы не схватился обеими руками за одного из них, стоявшего в центре группы.
— Ох, простите, сын мой… — пробормотал он.
— Что с вами, святой отец? Вам нехорошо? — молодой человек поддержал инквизитора. — Может быть, воды?
— Нет‑нет, уже все в порядке… — смущенно ответил инквизитор. — Случайно подвернул ногу… — он выпрямился, улыбнулся. — Простите, господин фон Зольген, я испортил ваш чудесный камзол. Я с таким отчаянием схватился за вас, что оторвал пуговицу… Вот, возьмите.
— Ничего страшного, святой отец, — вежливо сказал фон Зольген. — Это пустяки.
К ним подошел отец Якоб.
— Может быть, дальнейшее пребывание здесь наших гостей не имеет смысла? — спросил он, глядя на инквизитора с подозрением.
— Нет‑нет, отец Якоб, все в порядке. Мы можем начать хоть сейчас.
— Прекрасно. Итак…
Отец Вильгельм прошел на кафедру, рядом с которой на столешнице лежало покрытое белым покрывалом тело Рихарда фон Рейенсталя.
— Вы удивлены тем, что я собрал вас здесь, в этой церкви, подле тела несчастного, убитого всего лишь день назад при загадочных обстоятельствах? Но я хочу, чтобы сейчас, в вашем присутствии и на ваших глазах был изобличен убийца и прояснены причины этого страшного злодеяния.
— Но я не вижу арестованного! — громко сказал отец Якоб. — Вы же хотели изобличить его в присутствии жертвы!
— Его? Вовсе нет. Он невиновен, — спокойно ответил инквизитор. — Но убийца будет изобличен. Ибо он здесь.
По церкви пронесся легкий шум. Дождавшись тишины, отец Вильгельм продолжил:
— Начнем с того, что нам удалось установить: Рихард фон Рейенсталь был убит вовсе не там, где его обнаружил почтенный Михаэль Кирш, а на пустыре за улицей Горшечников. Следы травы на его одежде и сапогах рассказали об этом.
— Верно, — сказал Кирш. — На нашей улице травы и в помине нет.
— Верно, — в унисон с ним сказал церковный служка. — Вся одежда мученика была зеленой от травяного сока.
— И следовательно, отнюдь не обитатели еврейского квартала его убили, — резюмировал отец Вильгельм. — О том же, кстати, говорят и следы крови на пустыре, где он был убит в действительности.
— Ну, это как сказать… — подал голос Клаус Бехер. — Эти дьявольские отродья могли убить его и на пустыре.
— Нет, господин Бехер, — твердо сказал инквизитор. — Если бы они и могли это сделать, то только днем. А поскольку тело было найдено рядом с их кварталом, остается предположить, что они сами перенесли его туда. Но ведь никто их не видел.
— А почему они не могли перенести его поздним вечером, под покровом темноты? — спросил Кирш.
— Потому что решетка еврейского квартала не открывалась после захода солнца. Вы сами сообщили нам об этом.
— Я?
— Конечно. Вы же сказали, что не слышали никаких звуков из своей лавки.
— Да, верно… — меняла задумался.
Инквизитор сошел с кафедры и медленно приблизился к группе мирян. Остановился.
— Господин фон Зольген, — сказал он.
— Что?.. — молодой человек выглядел слегка растерянным.
— Господин Бехер только что упомянул о каком‑то пустыре. Недавно там произошла дуэль. Может быть, вы немного расскажете нам о ней?
— Д‑дуэль?.. — фон Зольген явно не был готов к подобному вопросу. — Собственно, я могу, конечно, рассказать, но… — он облизнул пересохшие губы. — Да, Рихард… в тот вечер повздорил с бароном фон Роттеном.
— Из‑за чего?
— Мы играли в кости, и барон решил, что Рихард мошенничает. Барон дал ему пощечину, и Рихард вызвал его…
— Вы были секундантом фон Рейенсталя?
— Да.
— Когда и где состоялась эта дуэль?
— Сразу же после ссоры. На пустыре за улицей Горшечников.
— То есть там, где, как мы только что установили, и был убит фон Рейенсталь?
— Что? Молодой фон Рейенсталь убит? — с этими словами в часовню вошли новые гости — двое богато одетых мужчин чуть старше возрастом, чем Гуго фон Зольген. При виде их фон Зольген, и без того бледный, стал похож на мертвеца.
— Барон фон Роттен… — прошептал он. — Бользен… О Господи…
— Это вы прислали мне письмо, святой отец? — обратился барон к отцу Вильгельму. Тот молча кивнул.
— Честно говоря, я вовсе не собирался ехать, верно, Отто? — он повернулся к своему спутнику за подтверждением. — Приезжаю — и вдруг узнаю, что фон Рейенсталь убит.
— А вы не знали об этом? — спросил инквизитор.
— Ну конечно же нет! — воскликнул барон. — Третьего дня мы оставили его живехонького. Если не считать маленькой дырки в левом бедре, которую я ему аккуратно проделал, чтобы немного проучить. Но от такой раны не умирают, к тому же я оставил его на попечение близкого друга, Гуго фон Зольгена. Так как же он умер?
— Его ударили кинжалом прямо в сердце, — сказал отец Вильгельм. — Дуэльным кинжалом.
В часовне повисла напряженная тишина.
— Но ведь… — сказал наконец барон, — когда мы уходили… его кинжал оставался в руках фон Зольгена…
— Именно так я и предполагал, — инквизитор удовлетворенно улыбнулся.
— Нет! Я не убивал его!
Это кричал фон Зольген.
Доминиканец круто повернулся к нему.
— Да, — сказал он тихо, но в наступившей после возгласа фон Зольгена тишине было слышно каждое его слово. — Да, Гуго. Ты убил своего друга. Ты дождался, пока барон и господин фон Бользен уйдут, а потом всадил ему в сердце его же кинжал. Тебе нужны были деньги, Гуго. Ты задолжал крупную сумму. Я еще скажу, кому именно. И ты думал поживиться кошельком фон Рейенсталя. Но кошелек оказался пуст, к тому же тебе нужно было спрятать концы в воду. И в голове твоей созрел план поистине дьявольский. Дождавшись темноты, ты перенес тело убитого к решетке еврейского квартала… Подними руку! — вдруг резко скомандовал отец Вильгельм, и фон Зольген поднял руку, сжатую в кулак. — В твоей руке серебряная пуговица. Ты думаешь, что это та самая пуговица, которую я случайно сорвал с твоего платья, — отец Вильгельм покачал головой. — Это пуговица, найденная мною у решетки еврейского квартала, на том месте, где ты положил тело фон Рейенсталя. А сегодняшняя пуговица — вот она, — и доминиканец продемонстрировал собравшимся точно такую же серебряную пуговицу. — Я поменял их. И ты не заметил подмены.
— Это ложь… — прошептал Гуго фон Зольген.
По знаку судьи стражники, стоявшие в дверях, подошли к фон Зольгену и молча встали по обе стороны от него.
— Господин барон, — обратился инквизитор к барону. — Возьмите у него пуговицу и скажите, что написано с внутренней стороны?
Барон громко прочел:
— Вильгельм…
— Мое имя. Еще?
— Еще какая‑то цифра.
— Совершенно верно. Это та самая пуговица, которую я нашел и тогда же выцарапал на ней свое имя и число, когда было совершено убийство…
Воцарилась глубокая тишина.
— Он хотел, чтобы в убийстве были обвинены евреи Гаммельсдорфа. Возможно, он даже сам разогревал эти настроения среди черни. Он знал, что барон фон Роттен не появится в Гаммельсдорфе раньше, чем через две недели, — как он договорился с менялой Михаэлем Киршем. А господин фон Зольген пять тысяч гульденов задолжал еврею по имени Абрахам бен Леви. Раввину общины. Тому самому, который сегодня обвиняется в убийстве. Он рассчитывал на то, что при казни обвиненного еврея случатся беспорядки, которые перейдут в погром, а во время погрома погибнет и сам Абрахам, и вся его семья. Таким образом, он избавился бы от своего долга, и…
— Ложь! — вскричал фон Зольген.
Отец Вильгельм выразительно пожал плечами и промолчал.
— Действительно, отец‑инквизитор, — спросил отец Якоб, голос его чуть подрагивал, лицо потемнело от сдерживаемого недовольства, — действительно, откуда вам известно об этом долге?
— Я прочел о нем в счетной книге самого Абрахама, — ответил доминиканец. — Вы тоже можете ознакомиться с этой записью… Господин судья, я уже видел, что вы исполнили мою просьбу и прибыли сюда в сопровождении стражи. Благодарю вас. Вам, представителю светской власти, я передаю преступника. Делайте с ним то, что сочтете нужным.
В наступившей после этих слов тишине к инквизитору приблизился отец Якоб. Его лицо было холодно. Столь же холоден был его голос, когда он сказал:
— Поздравляю вас, отец Вильгельм. Вы исполнили свое обещание. Теперь я настоятельно советую вам отправиться в келью и хорошенько выспаться перед дальней дорогой…
И, видя недоуменное выражение на лице инквизитора, пояснил:
— Завтра с утра вы должны отправиться в Рим. Мне нужно доставить в канцелярию его святейшества важные бумаги. Никому, кроме вас, я не могу их доверить.
Отец Вильгельм удивленно поднял брови.
— Но я вовсе не закончил! — сказал он. — Я только собираюсь приступить к окончанию следствия.
— Отец Вильгельм, — сказал вдруг отец Якоб. — Может быть, мы продолжим разговор в моей келье?
Инквизитор выразительно посмотрел по сторонам. Настоятель понял этот взгляд и помрачнел. Тем не менее голос его, когда он заговорил вновь, казался спокойным и звучным, как прежде.
— Дети мои, — обратился он к прихожанам, повысив голос, — я хочу предостеречь вас, дети мои, от заблуждения, могущего привести к тяжким последствиям. Расходитесь по домам с миром. Возблагодарите Господа за то, что виновный в преступлении изобличен и будет наказан, — он замолчал.
— Погодите! — сказал бургомистр. — Вы сказали, святой отец, что хотите закончить расследование. Так заканчивайте его при нас! Здесь, сейчас. И пусть все услышат, что случилось на самом деле.
Остальные поддержали его одобрительным гулом. Отец Вильгельм взглянул на настоятеля и развел руками.
— Делать нечего, — сказал он. — Я выполню обещание. Отец‑настоятель, настроение толпы переменчиво.
Отец Якоб молчал. Инквизитор поднялся на кафедру, посмотрел на судью.
— Вы этого хотите? Хорошо, господин бургомистр, — сказал он громко. — В таком случае мне необходимо принести одну вещь из кельи отца настоятеля. Ганс, — сказал он, повысив голос, — ступай к брату Амброзию. Пусть он принесет из кельи отца настоятеля картину…
— Что?! Из моей кельи?! Я прокляну каждого, кто осмелится переступить порог обители! — гневно сказал настоятель. — Именем Господа, я запрещаю вам делать это!
— А почему, собственно? — спросил инквизитор. — Что такого страшного хранится в вашей келье, отец Якоб? О, конечно, я знаю: ваша келья мало походит на жилище монаха. Вас беспокоит, что скажут прихожане, что подумают миряне, если войдут туда? Ковры… пуховые перины… стеганые подушки и подушечки… дорогие вина… Так об этом и так всем известно. К тому же сейчас нас все это не интересует. Я ведь распорядился принести сюда картину.
— Нет! — крикнул настоятель.
— Но ведь эта картина изображает святую Варвару, покровительницу Гаммельсдорфа, — сказал отец Вильгельм с искусственным удивлением. — Не так ли? Что же страшного произойдет, если картину внесут в церковь? Думаю, ничего, — он обратился к собравшимся, слушавшим его с напряженным вниманием. — Я надеюсь, что к картине вы отнесетесь с должным почтением?
— Вне всякого сомнения, — ответил за всех судья, глядя с подозрением на отца Якоба. — Как же может быть иначе?
— Прекрасно. В таком случае подождем немного, — отец Вильгельм искоса взглянул на настоятеля. Отец Якоб отошел в сторону и оперся рукой о кафедру. Лицо его было бледным, на лбу выступил пот.
В церкви царила напряженная тишина. И даже когда появился наконец Ганс в сопровождении кастеляна брата Амброзия, лишь короткий вздох пронесся по рядам. И вновь все стихло.
— Отец‑настоятель! — еще от двери крикнул кастелян. — Ганс сказал, что вам нужна картина для крестного хода. Я не хотел давать, но он требовал… — оглядевшись по сторонам, брат Амброзий растерянно замолчал.
— Все верно, брат Амброзий, — приветливо сказал доминиканец. — Я благодарю вас за помощь. Ганс, поставь, пожалуйста, картину вот сюда.
Теперь картина, изображавшая святую Варвару, оказалась как раз напротив преступника. Отец Вильгельм долго рассматривал ее, потом спросил отца Якоба:
— Кто она?
— Что? Что вы спросили?
— Я спросил, как звали женщину, изображенную на этой картине.
— Не понимаю вашего вопроса, — сухо произнес настоятель. — Это изображение святой Варвары, покровительницы Гаммельсдорфа.
— Нет, кто послужил моделью художнику? Вы ведь привезли этот… эту картину с собой, не так ли, отец Якоб?
— Да, я привез ее, когда прибыл в монастырь. А почему вас это так интересует, отец Вильгельм? — настоятель стоял неподвижно. Голова его была опущена. Не отвечая, инквизитор спустился с кафедры. Остановившись перед картиной, он вновь обратился к настоятелю.
— Отец Якоб, вам не показалось странным, что столь изощренная мысль о сокрытии преступления пришла в голову такому, прямо скажем, не весьма сообразительному человеку, как молодой дворянин Гуго фон Зольген?
— Не вижу никакой странности, — ответил настоятель отрешенно. — Коль скоро мысли о преступлениях — равно, как и о сокрытии последних, — человеку внушаются дьяволом, то следует вести речь не о сообразительности или несообразительности преступника, но об изощренности дьявола.
— Да, дьявол… — инквизитор согласно кивнул. — Но он всегда вкладывает изощренную мысль в изощренный же ум. Простодушному он нашептывает что‑нибудь простое. Разве не логично предположить именно это?
— Может быть. Думаю, теологи с интересом отнеслись бы к подобному спору. Мой простой разум бессилен рассуждать подобным образом.
— Простите, отец‑инквизитор, — вмешался бургомистр. — Какое отношение это имеет к…
— К этой ужасной истории? — подсказал отец Вильгельм. — Увы, прямое, самое прямое, — он вновь приблизился к картине. — Ганс, — сказал он, — будь добр, поднеси картину вот сюда, — он указал на место рядом с Гуго фон Зольгеном.
Ганс подчинился.
— Обратите внимание, господин бургомистр, и вы, господин судья, — доминиканец повысил голос. — Вы ничего не замечаете?
Бургомистр и судья переглянулись и одновременно непонимающе уставились на инквизитора.
— Не замечаем? — спросил судья. — Что мы должны заметить?
— Будьте внимательны, — настойчиво сказал инквизитор и вновь обратился к настоятелю. — Понимаете, отец Якоб, я ведь сразу подумал, что лицо молодого дворянина Гуго фон Зольгена мне знакомо. Но лишь сейчас я вспомнил окончательно: вот кого напоминал мне Гуго фон Зольген.
Настоятель опустил голову.
— Действительно! — воскликнул судья. — Они очень похожи, — он обратился к бургомистру. Тот закивал. — Они похожи! Что это значит, отец Вильгельм?
— Только одно, — ответил инквизитор. — Это была его мать.
— Отец Якоб, — растерянно спросил судья, — вы подтверждаете слова отца‑инквизитора?
В наступившей тишине четко прозвучал ответ настоятеля.
— Да, — произнес он вполголоса. — Это была его мать.
— Ваша любовница, — не спрашивая, а утверждая, сказал отец Вильгельм. И не давая опомниться онемевшим от изумления горожанам Гаммельсдорфа, громко добавил: — Вы хотели спасти сына. Это так естественно для отца: попытаться спасти сына. Даже ценой десятков других жизней. Можете мне не отвечать, отец‑настоятель, я и так знаю: это к вам он прибежал после поединка. Это вы знали о его долгах еврею‑ростовщику. И это вы надоумили его отнести тело умершего к решетке еврейского квартала. И вы подстрекали горожан напасть на еврейский квартал. Думаю, вас осенила эта кошмарная мысль при виде того, сколько крови потерял несчастный.
Настоятель посмотрел на Гуго фон Зольгена.
— Уведите… — прошептал он. — Уведите его…
— Стража! — поспешно крикнул господин Зельцер. — Увести!
Пока стражники выполняли распоряжение судьи, инквизитор не сводил взгляда с побелевшего лица настоятеля. Отец Якоб тоже смотрел на него, но словно не видел. Его губы еле заметно шевелились. Отец Вильгельм подошел ближе и негромко сказал:
— Теперь мне понятно ваше желание способствовать еврейскому погрому. Оно, по крайней мере, не имеет корней в невежестве. Продиктовано вполне материальными причинами.
— Что?.. — настоятель словно очнулся. Черты его разом осунувшегося лица исказил гнев. — Ах, это ты, инквизитор. Да, ты прав, я хотел спасти сына. Всего лишь. А ты погубил его. Будь ты проклят, старик!.. Ты убил моего сына. И меня вместе с ним… — отец Якоб словно задохнулся от переполнявшей его ненависти.
Отец Вильгельм покачал головой.
— Вы ослеплены гневом, отец Якоб, — сказал он. — Неужели вам было безразлично, что жизнь вашего сына будет куплена ценой жизни нескольких десятков невиновных?
— Они мне безразличны, — ответил настоятель неожиданно спокойным голосом. — Евреи, христиане. Ни один из них не стоит моего сына. Ни один, инквизитор. Ты не поймешь меня. Потому что ты сам никого не любил.
— Я не верю в такую любовь… — начал было инквизитор. Вдруг он почувствовал странную тянущую боль в сердце. На мгновение ему показалось, что просторное сводчатое помещение церкви сжалось вокруг него. Он даже почувствовал прикосновение прохладных шероховатых стен к собственному телу. Ему стало страшно. Он покачнулся, закрыл лицо руками. Вернее, попытался закрыть, но руки не слушались. Отец Вильгельм изо всех сил попытался вдохнуть воздух. Еще немного, и он потерял бы сознание от внезапного удушья.
Совсем близко он увидел лицо бургомистра — искаженное до неузнаваемости, с выпяченными, почти вывернутыми негритянскими губами. Губы шевельнулись:
— Что с вами, святой отец?
И все кончилось. Он осторожно вздохнул, медленно провел рукой по лбу. Ему казалось, что пальцы почувствуют влажную и горячую, словно во время лихорадки, кожу. Но нет — все оставалось по‑прежнему.
— Вы что‑то спросили? — отец Вильгельм взглянул на бургомистра, с тревогой вглядывавшегося в его лицо. К ним приблизился Ганс, смотревший на своего учителя с прежним восторгом.
— Отец Вильгельм, — нерешительно сказал бургомистр. — Я надеюсь, вы простите мне мое поведение. Но я не мог противостоять этому человеку, — он покосился на отца Якоба, стоявшего с опущенной головой.
— Я думаю, что следует отстаивать справедливость даже в том случае, когда вам противостоят служители церкви, — холодно ответил инквизитор. — Во всяком случае, еще немного, и по улицам Гаммельсдорфа хлынули бы потоки крови. Конечно, это была бы еврейская кровь, — добавил он с иронией.
Бургомистр тяжело вздохнул.
Отец Вильгельм рассеянно наблюдал за тем, как стражники уводили Гуго фон Зольгена и Иоганна Биргера. Судьба настоятеля его, в принципе, больше не волновала. Он медленно пошел к выходу. В дверях часовни отец Вильгельм остановился и оглянулся. По лицам собравшихся нельзя было сказать, что торжество правосудия принесло им удовлетворение. Только Ганс улыбался радостно и открыто. Отец Вильгельм улыбнулся ему в ответ. На душе у него было скверно.
«Надеюсь, бургомистр не забудет освободить раввина и его жену, — подумал он механически. — Впрочем, это не так уж важно…»
Отец Вильгельм неторопливо вернулся к себе в келью. Сел за стол, пододвинул раскрытый фолиант. Прочитал последнюю запись.
Что же, теперь ему, возможно, никто не помешает. Он наконец‑то сумеет закончить свою книгу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий