ПАССИОНАРИЙ
Автор:Валерий Попов
Историк и этнограф Лев Гумилев почти всю сознательную жизнь был вынужден подчиняться обстоятельствам: сидел в тюрьме, был в ссылке. Не говоря уже о том, что был в тени родительской славы. Только в последние годы жизни у него получилось прославиться за собственные заслуги. Но какой ценой?
Льва Гумилёва я увидел впервые в 1991 году, на его выступлении тогда еще в Ленинграде в огромном белом зале Дома писателей, где когда-то топтали Зощенко и Ахматову, а теперь торжествовал он: зал был переполнен, люди стояли в проходах.
То было самое «духоподъёмное время» в истории моего поколения: из-под спуда, из-под гнёта поднималось то, что от нас долго скрывалось. Как раз в это время разрешили многое, прежде запретное, и народ ликовал, были переполнены залы, выступали кумиры, прежде запрещённые или просто незамеченные. Помню смелого социолога с характерной фамилией Ядов, который дерзко сообщал залу, заполненному творческой публикой, что общество нуждается лишь в одном проценте творческих личностей, при большем их числе общество разрушается, – и зал бурно аплодировал, узнав, наконец, правду, пусть и горькую. Помню сексолога-реформатора по фамилии Свядощ, который вдруг сообщил нам с трибуны, при огромном стечении публики, что онанизм не вреден, а полезен, и многие тут же сорвались с мест и с радостными криками выбежали из зала... Но, конечно же, Лев Гумилёв, создавший в тяжелейших условиях, в сталинских лагерях, своё учение, стоял выше всех.
На выступление Гумилёва меня попросил провести мой друг Никита Дубрович, с его мамой, смущённо сообщив, что после возвращения Гумилёва со второй каторги у неё был с ним серьёзный роман. Гумилёв появился на высокой сцене, слегка обрюзгший, но от этого ещё более величественный. Увидев в первом ряду Веру Владимировну, маму Никиты, он легко спрыгнул с высокой сцены, бросился к ней и расцеловал ей руки. Потом, так же легко, поднялся на сцену.
Это был триумф. Зал ловил каждое слово, почти каждая фраза сопровождалась аплодисментами. Вот, оказывается, как просто, ярко – вспышкой! – возникали великие цивилизации – Вавилон, Египет, империя Чингисхана – и, может быть, появятся новые, ещё более яркие – есть надежда! Это ведь главное для нас…
Закончив выступление, Гумилёв раскланялся, но тут кто-то всё же не удержался и бестактно спросил:
– А не могли бы всё же рассказать о ваших родителях?
Гумилёв буквально оцепенел от такой наглости. И, наконец, произнёс:
– Я бы всё же просил задавать вопросы, относящиеся к моей лекции. Мои родители не имеют к её теме ни малейшего отношения!
Я мало тогда знал о его жизни, но тут сразу заинтересовался.
И вот я стою в музее Ахматовой в Фонтанном доме, в отростке коридора, где на жёстком сундуке спал приехавший в Ленинград к маме, семнадцатилетний Лев Гумилёв.
В тихом Бежецке, где он почти с рождения жил с бабушкой Анной Ивановной, больше оставаться было нельзя. Он уже прочёл все исторические книги, которые были в Бежецке, и мечтал стать историком, внести свой вклад в науку. Прочёл Жюля Верна, Майна Рида, Фенимора Купера – в общем-то, что и должен читать мальчик в его возрасте, – но в новой советской школе его знания показались чрезмерными и даже подозрительными, особенно в сочетании с хорошими манерами, привитыми бабушкой-дворянкой. В результате в школе его обвинили в «академическом кулачестве»… Это уже был, как говорится, звоночек!
Ахматова в Фонтанном доме, выходящем фасадом на Фонтанку, жила уже с третьим мужем, профессором Пуниным, который встретил пасынка весьма холодно и поселил в коридоре.
Нет ничего бесприютней юности! Никто не знает, чего ты стоишь, да ты и сам этого не знаешь. Только отец верил в него. Николай Гумилёв, знаменитый поэт, бесстрашный путешественник, «король» петроградской богемы, не забывал сына, приезжал к нему в Бежецк и, словно чувствуя свою скорую гибель, старался как можно больше рассказать сыну, больше передать ему. Он не просто рассказывал ему мировую историю, но и рисовал картинки и по ним сочинял стихи. Вот «Геракл убивает Немейского льва». И рядом с картинкой стихи Гумилёва-отца:
От ужаса вода иссякла
В расщелинах Лазурских скал –
Когда под палицей Геракла
Окровавлённый лев упал.
В последний свой приезд, в 1921 году, он подарил сыну книгу по истории Рима, и бабушка удивилась: «Николай, зачем ты даёшь ему такие трудные книги?» И отец, посмотрев на сына, произнёс: «Он поймёт!»
Теперь в этом отростке коридора в Фонтанном доме застывают почтительно экскурсанты: здесь началась карьера великого человека! Но поначалу юного Льва не приняли даже на курсы немецкого. Дворянское происхождение! Он и не думал его скрывать, и даже картавил, как истинный «светский лев», притом что его родители, Ахматова и Гумилёв, олицетворяющие в нашем сознании дворянскую честь, фактически дворянами не были.
Их родители были дворянами, но дворянство было присвоено им пожизненно, за особые заслуги перед государством, и не наследовалось их детьми. Но и Ахматова, и Гумилёв были аристократами духа, и это в значительной степени унаследовал их сын. Он бы мог доказывать, что не дворянин и даже родители его не дворяне, и это, может быть, облегчило бы его участь… но кем бы он себя тогда считал?!
Но надо было как-то входить в новую реальность, об этом и бабушка постоянно писала, – и он, не вступая в унизительные дебаты по поводу своего происхождения, просто идёт чернорабочим на завод им. Свердлова, потом работает в трамвайном депо и ночует где получится, чтобы, не дай бог, не нанести грязи в профессорское жильё. Однажды, когда он всё же зашёл навестить маму, Пунин воскликнул: «Не могу же я кормить весь Ленинград!» – и Лев ушёл. Биржа труда направляет его на курсы геологических коллекторов, и его посылают в экспедиции, где уже совершенно не думают о его происхождении и амбициях и заставляют выполнять работу не для белоручек: в Забайкалье ему поручают препарировать червей, а в Таджикистане – опрыскивать ядом лужи, препятствуя размножению комаров.
Анна Ахматова с сыном. 1926 год
Но, наблюдая пустыни с забытыми городами, горные хребты, разделяющие цивилизации, он именно здесь впервые по-настоящему осознаёт своё призвание. В кишлаке, где базируется отряд, он, ещё по-юношески стеснительный, вдруг вскоре начинает абсолютно естественно, как с близкими, общаться с местными декханами на их языке, образовавшемся из великого персидского, на котором писал божественный Фирдоуси. И дальше уже всё, что случалось с ним, способствовало (или препятствовало) его великой цели: изучению загадок цивилизаций. И под этим углом он теперь и рассматривал все события своей бурной жизни.
В университет его приняли только в 1934 году, в 22 года, когда многие его уже заканчивают, но зато на исторический факультет, который как раз только открылся, после долгого перерыва, словно именно для него. И туда он пришёл уже человеком крепким и, главное, уже знающим, чего хочет. Видимо, его приняли, посчитав «перековавшимся», но он скорее «сковал себя», чем перековался. Он вовсе не отказался от прежних убеждений и так же открыто заявлял, что Россию спасёт только аристократия, и добавлял (наверное, уже только для «избранных»), что «есть ещё аристократы, интересующиеся бомбами».
В 1933 году, ещё до университета, он уже был один раз арестован – правда, через девять дней выпущен без каких-либо объяснений. Второй раз он был взят в 1935 году, уже в университете. Шли грандиозные «чистки» после убийства Кирова. Но, по мнению историков, арест Гумилёва в 1935 был лишь звеном той цепи, которую ковали для Ахматовой, поэтому арестован был и её муж Пунин. Именно тогда Лев осознал «закон подмены». Великую Ахматову, о которой все говорят, сразу арестовать нельзя – «лучше пока взять пешку и припугнуть королеву». Каково было самолюбивому юноше это осознавать! Хотя тогда, в 1935-м, как раз Ахматова с её характером всех и спасла.
Она рванула в Москву, встретилась с Пастернаком и уговорила его написать письмо в защиту арестованных, а затем (её слава, её связи это уже позволяли) встретилась с писательницей Лидией Сейфуллиной, бывшей тогда у властей в фаворе, – и благодаря этому письмо Ахматовой оказалось на столе у личного помощника Сталина Поскрёбышева и вождь вскоре его прочёл.
Письмо это поражает чувством достоинства, уверенностью в своей правоте, полным отсутствием какого-либо заискивания… «Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне сына и мужа, уверенная, что об этом никогда не пожалеете…»
Может быть, именно эта гордость и пришлась гордому горцу по душе? Но, верней всего, этот ход был зачем-то нужен ему самому в той сложнейшей шахматной партии, которая тогда ещё не кончилась полной его победой. Он написал Ягоде, главному чекисту: «Освободить из-под ареста Н. Пунина и Л. Гумилёва и сообщить об исполнении».
Н. Пунина и Л. Гумилёва выпустили. Правда, Гумилёва из университета всё же вышибли по требованию комсомольской организации, он голодал, потом уехал в экспедицию. В 1936 году его восстановили в университете по личному распоряжению ректора университета Лазуркина, сказавшего: «Не дам калечить мальчику жизнь!» Были порядочные люди. И ломали не всех.
Гумилёв продолжал образование. На историческом были великолепные специалисты, например, академик Конрад, которого Гумилёв почитал всю жизнь. Но жизнь катилась не туда – советские установки требовали смести всё прежнее «до основанья», но что же тогда преподавать? Преподаватели выкручивались как могли, и бесстрашный Лев не боялся поправлять их.
«Сын не отвечает за отца!» – эта фраза, позволившая многим отречься от родителей или хотя бы попытаться, к Гумилёву не относилась. Поэтому, когда профессор Пумпянский, читая в университете лекцию о современной поэзии, непочтительно выказался о Гумилёве-старшем, сын, как и положено, вступился за отца. В ответ на пренебрежительную реплику Пумпянского: «Поэт писал об Абиссинии, а сам не был дальше Алжира. Вот он – пример отечественного Тартарена!» – Гумилёв-младший поднялся: «Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!» «Кому лучше знать – вам или мне?» – усмехнулся Пумпянский. «Конечно, мне!» – отвечал гордый Лев. Теперь уже все, даже те, кто раньше не знал, узнали, что он сын Николая Гумилёва, поэта-контрреволюционера, расстрелянного ещё в 1921-м, – и о своём родстве студент Гумилёв заявил открыто и даже с вызовом. Его арестовали в ночь с 16 на 17 марта 1938 года.
Главной темой допросов снова был Ахматова! Николай Гумилёв, за которого вступился сын, давно был расстрелян и их не интересовал – так же как и сын. Каково это было пережить самолюбивому Льву — он опять только пешка в большой игре! К тому же в этот раз применялись побои и пытки. Здоровье Гумилёва было подорвано именно тогда. Припугнули королеву, а его посадили на десять лет!
И то, что приговор вскоре скостили до пяти лет, он в своих воспоминаниях объясняет причинами исключительно внешними: сбросили наркома Ежова, главного палача, и вскоре расстреляли. Расстреляли и прокурора, который настойчиво требовал заменить десять лет на расстрел. В результате расстреляли прокурора, а Гумилёву оставили, на всякий случай, «пятёрку» – пять лет! Ахматовой удалось добиться свидания и передать сыну тёплые вещи. Как истинный Гумилёв, он, оказавшись в лагере под Норильском, на Крайнем Севере, переносит страдания героически. Слёз не дождётесь! «Штольня казалась нам блаженным приютом. Ибо в ней была постоянная температура минус четыре, по сравнению с сорокаградусными морозами снаружи.
В штольне рабочий день проходил безболезненно». Далее, перечисляя выдаваемые продукты питания, назвал условия пребывания «приемлемыми». В лагерной анкете он сообщил, что работал в экспедициях, и через некоторое время его сделали геотехником и перевели в барак геологов. Там была уже интеллигентная публика, знавшая Ахматову и Гумилёва, и новосёла встретили со всем уважением. Впрочем, ни на какие привилегии Гумилёв бы не согласился и работал со всеми наравне. Там же, по свидетельству некоторых очевидцев, он уже начал работать над диссертацией, поскольку теперь имелся доступ к научным книгам. При этом он не закончил ещё университета! Но такого человека, как Гумилёв, это не останавливало, тем более что многое из того, чему учили его, он считал банальным и устаревшим. Главное – не чужие идеи, а свои!
Так складывалась личность Льва Николаевича, резко отличающаяся от традиционного облика кабинетного учёного, притягательная, среди прочего, и лихим каторжным опытом. Однажды они с другом даже вырубили уголовника с топором. Заключённым, хорошо работавшим, давали отпуск в Туруханск. На нас это название наводит ужас. Но, по воспоминаниям Гумилёва, это было развесёлое место, где преобладали поселенки-женщины, и он, «вступив во временный брак», чудесно провёл там время. Настоящий бретёр, не уступающий папе.
И с каторги он ушёл не в больницу и не в какую-нибудь тихую заводь, а на войну. В 1943 году он был «расконвоирован», работал на комбинате, открыл магнитометрическим методом крупное месторождение железа и попросил в награду за это… направить его на фронт. И в 1944 году военкомат того же самого Туруханска направил его на фронт, где он стал умелым артиллеристом и получил награды, в их числе медаль «За взятие Берлина». Он писал, что на войне ему больше понравилось, чем на гражданке. «И умру я не на постели, при нотариусе и враче», как написал его отец, который, наверное, им бы гордился.
И в Ленинград он вернулся уже не каторжником, а воином-победителем. Мама его встретила очень тепло. По окончании войны многие были охвачены эйфорией: ну уж теперь-то, когда мы одолели такое, легко справимся и с остальным! Ахматова была на подъёме – во время войны её снова начали печатать, она написала великие патриотические стихи и стала ещё популярнее – теперь её знали все: её стихи за время войны обрели гражданственность, масштаб.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова.
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово!
Гумилёв вспоминает: они впервые в их жизни проговорили с мамой всю ночь! Но к концу жизни, вспоминая это, добавлял: «…Ну конечно же, о её стихах!»
Но, как писала Ахматова, вполне осознающая (и даже своими руками создающая) свой горький путь: «Беды скучают без нас!»
Как считал Гумилёв, вскоре опять отсидевший «за маму» пятилетний срок, виновата снова была она с её безудержной жаждой любви. С ней связался английский учёный Берлин (которого органы знали как шпиона), и она не только с ним встретилась, но и вступила в отношения. По мнению Гумилёва, разгромная речь Жданова, назвавшего Ахматову помесью «монахини и блудницы», и была следствием того «неосторожного романа». «Ну какая же моя мама была… дрянь!» – по свидетельству друзей, не раз восклицал Гумилёв, выпив рюмку.
Ахматову перестали печатать, лишили пайка. Но ещё крепче пострадал сын, который только начал вставать на ноги после отсидки и фронта.
Он экстерном сдал экзамены за университет, защитил диплом и поступил в аспирантуру Института востоковедения Академии наук. Но в 1947 году его отчислили из аспирантуры. Причиной отчисления он считал своё публичное несогласие с «делом Ахматовой» – он постоянно об этом говорил, хотя отчисление его произошло через год и четыре месяца после речи Жданова, и многие авторитетные коллеги утверждали, что отчислили Гумилёва из аспирантуры за незнание языков и ничем не обоснованные выводы по истории Востока, никак не подкреплённые источниками, которые он не мог даже прочесть.
Естественно, Гумилёв с этим не соглашался, продолжал научную деятельность и работу над кандидатской диссертацией, сменив несколько учреждений, и в 1948 году блистательно защитился в Ленинградском университете. Убедили ли учёный совет его доводы или они оказались под обаянием его личности, могучего темперамента, яркого дара оратора и полемиста? Когда один из оппонентов сказал Гумилёву, что тот не знает языков, поэтому и не читал первоисточников, Гумилёв заговорил с ним по-персидски. Аудитория была покорена. Учёный совет проголосовал «за», только один голос был «против».
В письме своему приятелю Гумилёв самонадеянно назвал процесс защиты «избиением младенцев» – «младенцами» он считал членов учёного совета. С ними он справился.
Главной причиной своих крушений он считал по-прежнему свою маму. А так – он считал себя уже вполне лояльным членом общества. Он уважал Маркса за его острые мысли и капитальные труды, одобрял создание Союза Советских Социалистических Республик (поскольку считал необходимым союз России с Востоком), поэтому, когда в 1949 году его снова арестовали и посадили, он написал: «До войны я сидел за папу, а после войны – за маму!» Когда на каторге ему сломали нос и нос стал с горбинкой, как у Анны Андреевны, Лев Николаевич саркастически изрёк: «Добились, наконец, сходства!»
Наконец, ему выписали инвалидность, использовали лишь на лёгких работах, и он много времени стал проводить в лагерной библиотеке, которая, что покажется теперь весьма странным, выписывала литературные и даже научные журналы. Потом разрешили получать денежные переводы, и Лев Николаевич стал заказывать научные книги. Каталоги издательств присылали ему Анна Андреевна и Эмма Герштейн, давняя и верная подруга Льва Николаевича, с которой он познакомился ещё в 30-е в гостях у Мандельштама, который Льва Николаевича очень ценил и считал его продолжателем дела отца. Но писать что-либо кроме писем в лагере запрещалось.
Когда Гумилёв обратился за разрешением писать стихи, а также научный труд о восточном племени хунну (Гуннов. – Прим. авт.) последовал ответ: «Про хунну – можно, стихи – нельзя!» Через некоторое время Гумилёв послал из лагеря посылку Эмме Герштейн – огромную бандероль с уже прочитанными им научными книгами. Но среди них были спрятаны двадцать исписанных Гумилёвым тетрадок! Основа будущей докторской диссертации. Вот так вот! И посылка благополучно дошла!
Сумев снова самоутвердиться, продолжить своё дело в самых тяжёлых условиях, Лев Николаевич при этом всё больше обижался на мать. Да, Ахматова выполняла не все его просьбы, он несколько раз писал ей, умоляя найти и прислать позарез нужную ему для работы книгу «Западная Монголия и Урянхайский край» известного путешественника и исследователя Грум-Гржимайло, а Ахматова ответила, что книгу не нашла. А потом одна из верных подруг Гумилёва, Наталья Варбанец (привычкой вести сразу несколько любовных романов он напоминал папу), вдруг присылает ему эту книгу и сообщает, что взяла её на складе, где их было с избытком! А вот мама не удосужилась! Обиды Гумилёва могут нам показаться чрезмерными, но нас бы в его шкуру! К унижениям каторги прибавляется уязвлённое самолюбие, зависть к материнской славе, возникшей во многом благодаря его страданиям, как справедливо считал он. Вспомним её знаменитые строки:
Вот и доспорился, яростный спорщик,
До енисейских равнин!
Вам он – бродяга, шуан, заговорщик,
Мне он – единственный сын!
«Лучше бы почаще посылки присылала!» – так потом прокомментировал эти строки «единственный сын». Конечно, обстоятельства его жизни портили не только тело, но и душу. «Тюрьма сгноила сына!» – написала она. Да, умела Анна Андреевна припечатать!
После смерти Сталина в марте 1953 года для многих начинается реабилитация. Но оправдание Гумилёва происходит лишь 11 мая 1955 года, потом долго ещё тянутся всяческие формальности. «Мама! Почему ты не хлопочешь за меня?» – писал он. Лишь 16 мая 1956 года, через 3 года после смерти Сталина, освобождённый Гумилёв оказывается в Москве, едет к самым близким московским друзьям Ардовым – и там неожиданно встречается с Ахматовой.
Встреча оказалась весьма холодной. Михаил Ардов написал: «Лев был до такой степени ощетинившийся против матери, что нельзя было вообразить, как они будут жить». Лев уехал в Ленинград один, хотя теперь не имел там прописки и не мог устроиться ни на какую работу. По его мнению, мама специально не поехала с ним, чтобы не прописывать его. Поэтому он прописался сгоряча у одной из своих «бывших сотрудниц» – Крюковой. Но Крюкова Ахматовой активно не нравилась. И она добилась того, чтобы её «беспутный сын» выписался от Крюковой и прописался у неё, уже в отдельную квартиру на улице Красной Конницы, у Таврического сада, где Анна Андреевна жила (причём душа в душу!) с дочерью Пунина Ириной и внучкой Анечкой. Гумилёв согласился с таким решением (хотя отметил, что «девочек» она почему-то любит больше, чем «единственного сына»).
Но он не пропал – популярность его уже была велика, тут ещё добавились всеобщие любовь и интерес к освободившимся из сталинских лагерей. Наиболее яркие из них были в моде, а уж Гумилёв больше всех: великолепный рассказчик, бесстрашный насмешник, великий дамский угодник, сын Николая Гумилёва, стихи которого стали возвращаться, Лев Николаевич стал королём ленинградской светской жизни, которая, что удивительно, не прекращалась никогда.
Старый его друг и наставник профессор Артамонов, бывший в то время директором Эрмитажа, сумел взять его в отдел первобытного искусства на место сотрудницы, ушедшей в декрет, пошутив при этом, что Гумилёв должен теперь озаботиться тем, чтобы сотрудницы регулярно беременели и отправлялись в декрет – тогда у него постоянно будет рабочее место. И Гумилёв с энтузиазмом выполнял руководящее указание, заведя в Эрмитаже сразу несколько романов: наиболее шумными были отношения с первой красавицей Эрмитажа Немиловой и восемнадцатилетней сотрудницей Казакевич – к ней он даже сватался, но благословления её родителей, увы, не получил.
Ахматова, как строгая мама, не одобряла увлечений сына, считала, что он ведёт слишком рассеянную жизнь. Свои многочисленные увлечения она уже словно и не помнила. При этом она вмешивалась не только в его личную, но и в научную жизнь. Она резко вдруг выступила против защиты им докторской диссертации, чтобы, как понимал это Гумилёв, он навсегда оставался при ней пажом и ничтожеством. Главной же причиной, по мнению Гумилёва, были их совместные переводы с восточных языков, которые и кормили тогда Ахматову. Львиную долю работы делал Гумилёв, знающий языки, а переводы печатались только под её фамилией, и деньги получала она. Поэтому карьерный рост сына её никак не устраивал.
Гумилёв записал: «Перед защитой докторской диссертации, накануне моего дня рождения в 1961 году, она выразила категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Я сказал ей: «Но ты только что получила 25 тысяч за переводы», – после чего я и был изгнан. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом».
Старый его друг и покровитель профессор Артамонов встретил его на улице, раскрасневшегося, растерзанного, и отчитал: «В таком виде на защиту не приходят! Извольте привести себя в порядок!»
И Гумилёв уехал гулять за город со своей подругой Немиловой – и на защиту пришёл в отличной форме. Докторскую диссертацию на тему «Древние тюрки. История Срединной Азии на грани Древности и Средневековья» он защитил блестяще. «Дело жизни сделано!» – воскликнул он.
Но кончилась ли на этом «битва титанов», матери и сына?
Ахматова после их ссоры попадает в больницу со вторым инфарктом, но сын даже не навестил её. Они так и не помирились при жизни. При этом все отмечали, что Гумилёв, прежде похожий на утончённого отца, к старости всё более становился копией матери. «Надень на Гумилёва платок – и будет Ахматова!» – такая ходила шутка, и это, конечно, не могло не раздражать Гумилёва.
В 60-е прогремел распространившийся в самиздате великий «Реквием» Ахматовой, который она писала очень долго. Сочинение страстное, страдальческое, страшное. «Муж в могиле. Сын в тюрьме. Помолитесь обо мне». В стране почти каждая семья пострадала от репрессий – и Ахматова сумела сказать о них так пронзительно! Все как-то старались передать великой Ахматовой слова признательности и любви. И только её «единственный сын» был в ярости! Для него успех «Реквиема» был новым ударом. Сидел он, а слава снова досталась ей. «Реквием, по-русски панихида, служится по покойнику, а я-то живой! Ей было бы лучше, если б я умер!» – так сказал он. И сочинение охарактеризовал как «очередной акт самолюбования».
И только когда 5 марта 1966 года она умерла в подмосковном санатории «Домодедово», ему уже некуда было деться от роли «единственного сына» великой Ахматовой. Он встретил в аэропорту гроб с её телом, устроил панихиду в любимом ею Никольском соборе, распоряжался на похоронах в Комарово – и по тому, сколько замечательных людей страдало и плакало, не мог не понять: страна хоронит свою великую поэтессу, которая навсегда поселилась в их душах.
Небольшое денежное наследство, полученное от Ахматовой, он полностью истратил на её памятник – сам нарисовал старинный северный православный крест, который, видимо, должен был олицетворять каторжную Россию, в которой жили все, даже кто не сидел. При установке памятника он сам таскал огромные камни, как каторжник. Может, и это тоже был «акт самолюбования»? Об удивительной, с годами только увеличившейся похожести матери и сына говорили все. Так похожи, а вся слава – у неё...
Его собственная слава забрезжила лишь в 1970 году. В журнале «Природа» была напечатана первая часть его труда «Этногенез и этносфера» – и о нём заговорили как об учёном. Его научные (или антинаучные, как считали многие) взгляды шокировали коллег.
Так что проповедовал он?
Антиевропоцентризм или евразийство? Главный тезис: Азия – центр мировой цивилизации, а вовсе не Европа, как почему-то принято считать, и именно к Азии мы должны двигаться в своём развитии, а не к Европе. Это учение существовало уже давно и почти всегда было в конфликте с общепринятым мнением. Но Гумилёв сумел заострить тему так, что все ахнули: татаро-монгольское иго на Руси, которое все историки дружно проклинали, было на самом деле, по мнению Гумилёва, не иго, а весьма плодотворное и равноправное сотрудничество! Даже люди, далёкие от науки, услышав это, были потрясены. Но этого Гумилёв втайне и хотел – именно всеобщего, а не узконаучного резонанса. Может быть, тогда и «мать – королева поэтов», наконец, оценит его? Надеялся, но этого не случилось.
Вторая глобальная идея: природная обусловленность исторических и социальных явлений. Отсюда выросла знаменитая гумилёвская «теория пассионарности» – он объяснял бурное развитие некоторых цивилизаций «пассионарными вспышками», рождением большого количества пассионарных (страстных) особей и выводил прямую зависимость «пассионарных вспышек» новых цивилизаций от явлений природы, в частности от вспышек на Солнце.
Признание идей Гумилёва было бы сокрушительным для современной науки, многие авторитетнейшие исторические учения и школы, создаваемые веками, затрещали бы по швам, поэтому реакция была в основном активно негативной.
Некоторые учёные называли учение Гумилёва «каторжной теорией», потому что оно создано, как считали они, уязвлённым на каторге самолюбием, желанием во что бы то ни стало заявить о себе, вопреки всему, в том числе и вопреки солидным учёным с устоявшейся репутацией. Исследуя на каторге причины вспышки военной и политической активности народа хунну, он и пришёл к идее пассионарности – и всю историю человечества теперь уверенно выстраивал под эту идею. Он рисовал на карте зоны этногенеза (быстрого взлёта новых этносов) и, сопоставляя их с солнечной активностью в те эпохи, переносил графики на глобус и писал: «Глядя на глобус, я вижу, как Космос сечёт своей плетью планету!» Чем не строка из Гумилёва-старшего?
Все, в том числе и отрицавшие научные открытия Льва Гумилёва, признавали его яркий литературный дар, владение словом, называли его научные книги увлекательными романами – отказывая при этом ему в научной основательности.
В пику им он решает защитить вторую докторскую диссертацию – «Этногенез и биосфера Земли», уже более чётко выражающую его новации. Защита прошла 23 мая 1974 года в Большом зале Смольного, где не так давно Жданов «полоскал» его мать, а сына ждал триумф. Выйдя на кафедру, он произнёс: «Шпагу мне!» – и ему протянули указку. И он «поразил врагов» – лишь один голос был против!
Высшая аттестационная комиссия (ВАК), однако, не утвердила диссертацию. Да и многие горячие поклонники нашего пассионария, чуть поостыв, сконфуженно признавали некоторую скоропалительность его выводов, неубедительность приведённых им доказательств. Разъярённый Гумилёв сам поехал в ВАК, выступил там во всём блеске и добился победы – хоть и относительной. Докторскую диссертацию так и не утвердили, но со щадящей формулировкой: «Это больше чем докторская, а потому и не докторская». Но зато… его ввели в комиссию, утверждающую докторские диссертации!
Да что теперь для Гумилёва был какой-то ВАК! Его учение, вспыхнувшее как раз в эпоху перемен, когда все и во всём жаждали перемен, захватило умы. Его диссертацию, переписанную им как трактат, было разрешено размножить в небольшом количестве для научных учреждений. Но произошёл пассионарный толчок: трактат его был размножен огромным тиражом, до сих пор не установленным. Когда Гумилёв стал брюзжать, что копии расплывчатые, его жена, художница-график Наталья Симоновская (своё семейное счастье он обрёл в 1968 году) умелым пёрышком подправила текст, и он стал идеально разборчив. Рабочие типографии выносили копии под ватниками, и тут же у проходной их спрашивали: «Гумилёв есть?»
Он – победно! – прошёл эпоху репрессий, войну, и именно он был одним из тех, кто открыл великую эру самиздата, а только самиздат тогда и читали. И Гумилёв, с тяжёлым его томом, стал весомой фигурой на этом рынке. Многие его поклонники до сих пор хранят его трактат как святыню – там истинный путь человечества!
Он, несомненно, был героической фигурой. Когда он увлёкся пассионарной вспышкой Хазарского каганата и объяснял эту вспышку изменением орошения земель, связанным с периодическим колебанием уровня Каспийского моря, он, будучи уже в солидном возрасте, вместе с молодым Гелием Прохоровым спускался в акваланге на дно моря в поисках нужных черепков. И нашёл их! И однажды во время шторма чуть не погиб – его ударило по голове бортом катера, но он выплыл.
Они с женой долго жили в коммуналке, но, главное, душа в душу. Оба были абсолютно уверены, что в их отсутствие в комнате проводятся шмоны, и, посмеиваясь, оставляли записки: «Начальник! После шмона клади книги на место и не кради их, а то я накапаю твоему начальству!» И какая разница, были те шмоны или нет, главное – чтобы жена полностью разделяла убеждения мужа. Женщины всегда поддерживали его.
В 1986 году в журнале «Огонёк» и «Литературной газете», к столетию расстрелянного и забытого Николая Гумилёва, напечатали его стихи – и слава поэта вернулась. И все взгляды, конечно, обратились и к его тоже пострадавшему сыну. Тут, надо сказать, Гумилёв не стал открещиваться и эффектно вышел на авансцену. И даже на заседании Академии наук, посвящённом, кстати, его научному сопернику Лихачёву, столь же знаменитому, Лев по просьбе зала замечательно прочёл стихи своего отца и имел огромный успех.
В 1987 году Гумилёв написал письмо в ЦК КПСС – о том, что его, сына репрессированного великого поэта, несправедливо притесняют, и получил оттуда письмо поддержки за подписью уже почти забытого теперь государственного деятеля Лукьянова – кстати, тоже пишущего стихи, под псевдонимом Осенев.
И неукротимый Лев вырвался из клетки – и был встречен овациями! И слава, вполне сравнимая со славой его родителей, уже не покидала его. В 1990 году он прочёл цикл из 12 лекций по телевидению, и люди не отходили от экранов, а некоторые даже записывали (я видел эти записи)!
Теперь я понимаю его возмущение нелепым вопросом при его выступлении в Доме писателей в 1991 году: «Зачем же приходят на мои лекции невежды, не способные оценить серьёзную науку и нуждающиеся в развлекательных историях о его моих родителях?» Тем более славой он уже не уступал им, а даже превосходил. И теперь, в 2018 году, набери в любом поисковике «Гумилёв» и сразу выскочит – «Лев», а потом уже и его родители.
У него были замечательные друзья, которых ему вполне хватало, например, академик-филолог Александр Панченко, такой же бунтарь, считавший, например, вопреки всем, эпоху Петра I крайне вредной для Руси. Лев Николаевич, не согласный почти ни с кем, с Александром Михайловичем в этом вопросе был «полностью конгруэнтен» и, в пику Западу, никогда не закусывал картошкой, навязанной нам Америкой, а исключительно природно русской репой.
Умер он в 1992 году, почти в восьмидесятилетнем возрасте, и лежит на Никольском кладбище Александро-Невской лавры, а отнюдь не в ногах Ахматовой в Комарово.
Его музей на Коломенской улице, где он получил, наконец, отдельную квартиру, незадолго до смерти, весьма популярен. Всем наплевать уже, признавали в учёных кругах его идеи или нет. Всех в основном восхищают не идеи, а личности.
Комментариев нет:
Отправить комментарий