ПОКАЯНИЕ "ЮРИСТА". Рассказ

  

 "Старый маразматик Шимон Перес правит миром. Израиль правит миром". Вл. Жириновский "Поединок с Вл. Соловьевым"

 Он сразу привлек мое внимание. Светлый, несмотря на дождливую и холодную зиму, изысканный костюм, черные лакированные туфли и слишком грубая, простая палка для такого облачения.

 Старик сидел, опершись подбородком на рукоятку палки, и его сухое, морщинистое, гладко выбритое лицо казалось совершенно бесстрастным.

 Но вот он  снял на мгновение темные очки, и в глазах старика нельзя было не прочесть боль и смятение.

 Непонятно было, как попал этот человек на пресс-конференцию. На журналиста он не был похож, да и по  возрасту не подходил к людям этой профессии

 Собрались «акулы пера» развлечься. На потеху собрались, будто в цирк. Политик из России прибыл, давно заслуживший кличку придворного шута. И зря так его обозвали, обидели старую и заслуженную актерскую профессию. Шут без доброго сердца, шут без слезы за человека – ничто.

 А этот политик – всего лишь большой мастер цинизма и беспринципности. За ним, испокон веку, не было ничего, кроме алчности, зависти и злобы. Вот в этом он бесспорно личность выдающаяся.

 Были и прежде в мировой истории пройдохи высочайшего класса, но они, как правило, заботились о гриме на своей перекошенной, уродливой физиономии.

 Этот же будто кичится способностью лгать, изворачиваться, выдавая без устали черное за белое.

 Совершенно зря не пускали этого политика долгое время в Израиль по причине лютой его юдофобия и дружбы с людоедами, вроде правителя Ирака. Он готов дружить с кем угодно. Только бы позвали, пригласили, пригрели… и заплатили, конечно.

 Он в этом сам открыто признался на той самой конференции. Без всякого стеснения признался в том, что не шут он, а господин легкого поведения, и вечно мнется, мается в ожидании на политической панели: ждет, когда поманят пальчиком беднягу для любви и дружбы.

 Грешен, позвали, предоставили транспорт – вот и я оказался в толпе журналистов, готовых слушать этого господина из России и даже задавать ему вопросы.

 Зря, зря я это сделал. Верно написал Михаил Жванецкий: «Жизнь коротка. И надо уметь. Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу. Уходить от плохого человека. Их много».

 Но вот старик… Случайный участник этой конференции, похоже, мог стать оправданием безвозвратно потерянного времени.

 Как интересно он слушал политика из России. Внезапно открывал рот, будто был в ужасе от сказанного, подавался вперед всем телом, растерянно оглядывался по сторонам, будто переставал понимать, куда он попал….

 Конференция закончилась. Довольный  народ, получив хороший заряд дурного веселья, стал расходиться. Старик, как мне показалось, не мог встать. Зал опустел, а он все еще сидел неподвижно, опершись тяжелым подбородком на грубую рукоять палки.

-         Вам помочь? – спросил я.

-         Что ты сказал? – вздрогнул старик.

-         Все закончилось, - сказал я. – Пора домой, - и подал старику руку.

Он легко поднялся сам, без моей помощи и направился к выходу. У самой двери старик споткнулся, и уронил палку. Я оказался проворнее старика.

-         Что тебе от меня нужно? – вдруг спросил он вместо благодарности, спросил в резкой форме.

-         Ничего особенного, - сказал я без всякой обиды. – Просто хотел узнать…. Вы не похожи на журналиста. Что Вас привело в этот зал?

 Старик ничего не ответил и стал спускаться по лестнице…. На улице я все-таки решился догнать его.

-         Ради Бога, извините, но Вы не ответили на мой вопрос, - сказал я, назвав свое имя и место работы.

 Старик остановился на перекрестке улицы Каплан и Бен-Гвироль. Он вдруг заговорил, будто ни к кому не обращаясь:

-         Я помню, когда на этом месте не было ничего, кроме песчаной пустыни. Это сейчас невозможно себе представить, но так было. А теперь все это: город, магазины, автомобили мотоциклы….

-         Вы строили Тель-Авив? – спросил я.

-         Строил, да, - повернулся ко мне старик. – Полагаешь, я говорю все это в оправдание себя самого.

-         Вы в чем-то виноваты? – спросил я.

Старик снова не ответил, пересек улицу, дисциплинированно дождавшись «разрешения» светофора, и переступил порог небольшого кафе на углу. Я последовал за ним, даже занял место напротив старика.

 Он, казалось, не удивился этому.

-         Закажи мне кофе – экспрессо, - сказал старик.

Послушно выполнил приказ, понимая, что это согласие на разговор. Мы пили кофе, но я молчал, будто прежде и не думал провоцировать случайного спутника вопросами.

 На этот раз он заговорил первым.

-         Нельзя бросать своих детей, - сказал, прокашлявшись, старик и достал из кармана светлого пиджака большой, чистый, белый платок. Он снял очки и вытер этим платком уголки глаз. – Нельзя бросать своих детей, - повторил с каким-то ожесточением старик.

-         Согласен с вами, - кивнул я.

-         Нет, разве в молодости понимаешь это, - торопливо прервал меня старик. - Сколько мне было тогда лет? Двадцать один. Вернулся с фронта. Остался жив. Был победителем. Я мог взять все, что хотел…. Вот я и взял ту русскую девушку. Чистое существо, открытое для любви. Я ее взял тогда, понимая, что не хочу жить в России, что будущее мое далеко от этой страны – на земле Израиля, – он замолчал.

-         Хотите еще кофе? – просил я.

 Старик вновь меня не расслышал. Я повторил свой вопрос громче.

-         Не надо кричать, - поморщился старик. – Нет, кофе я больше не хочу…. Может быть, чаю…. Я знал, что она забеременела, но появился шанс уехать в Польшу, а оттуда в Эрец. Я ей тогда сказал, что, как только окажусь на месте, сразу вызову ее с ребенком. Она поверила, но я-то знал, что это практически невозможно. Шел 1946 год. Это чудо, что мне  удалось вырваться из СССР.

-         Вы был гражданином Польши? - спросил я.

-         Да не важно это, - отмахнулся старик. – Важно другое…. Потом была робкая, случайная переписка. Я узнал, что у меня родился сын, и что его мать  вышла замуж за неизвестного мне человека. Я узнал это и успокоился, решив, что у моего ребенка все-таки будет отец. Как я ошибся! – старик снова замолчал.

 Официант принес чай. Спросил, не хотим ли мы еще что-нибудь? Я ответил, что не хотим…. По улице с диким воплем пронеслась машина скорой помощи. В кафе вошла, обнявшись, воркующая пара молодых людей. Влюбленные, крепко поцеловавшись на ходу, заняли место за столиком, неподалеку от нас.

-         Потом я узнал, что ее муж вскоре умер, - сказал старик. – Мой ребенок воспитывался без отца. Я здесь строил, сажал, воевал, а он рос на улице, без присмотра…. Я помню, что такое русская улица. Ничего грязнее и порочнее и представить себе нельзя. Там мой сын научился ненависти к своему народу, да и почему он должен был народ наш любить, если отец, еврей, бросил его, даже не дождавшись рождения сына.

 Вся его жизнь пошла под знаком мести именно мне, ненависти ко мне лично, человеку, которого он даже ни разу не видел, да и видеть, судя по всему, не хотел…. Он вырос лживым, подлым существом, потому что мозг его был отравлен дурными страстями, а причина этих страстей – я, - он тяжко вздохнул, и вспомнил о своих темных очках.

 Мне жалко стало  старика. Я сказал, что он преувеличивает, что наши детки родятся готовенькими, а взросление только вносит незначительные поправки в их характер.

-         Нет и нет! – воскликнул старик. – Ты только представь: я беру их с собой. Мой сын мог родиться и вырасти в Израиле, совершенно другим человеком. Он бы, вполне возможно, даже русского языка не знал. Он бы вырос вместе со своим народом, поднимал страну вместе со всеми…. Нет, он бы стал совсем другим.

-         Не думаю, - осторожно возразил я. – Будто мало у нас в стране негодяев, разговаривающих на чистом иврите? Мало политиканов, занятых одними интригами? Мало корыстолюбцев?

-         Молчи! – отмахнулся старик. – Он бы был рядом со мной, мой сын! Он бы стал человеком. Обязательно человеком! Я бы объяснил ему, что хорошо и что плохо. Ему же никто и никогда этого не объяснял… Мать, та чудная, голубоглазая девушка, она наверно все время была занята на работе. В России так много и тяжело приходилось работать…. Нет, ее невозможно ни в чем упрекнуть.

-         У вас была еще семья, дети? – спросил я.

-         Сын, - нехотя ответил старик. – Он погиб в Ливане…Он был замечательным парнем, настоящим героем…. Ты задал верный вопрос. Одиночество – вот самое страшное наказание в жизни человека. Я получил его заслуженно. Нельзя бросать своих детей, ни при каких обстоятельствах.

 Молодые люди в кафе перестали, на время, объясняться в любви и занялись поглощением огромной, величиной чуть ли не в стол, пиццы. Они ели с таким удовольствием и жадностью, что  невольно залюбовался ими.

-         Я не просто оставил беременную от меня женщину, - сказал старик. – Я предал еще не рожденного сына. Что можно ожидать после предательства. Он даже в подлости своей ничтожен, он и во лжи мелок.

-         Да кто, кто этот Ваш сын? – спросил я.

Старик вновь не ответил. Он тоже стал наблюдать за молодыми людьми, поедающими пиццу.

-         У этих все впереди, - тихо, с неожиданной улыбкой, произнес старик. – Это такое счастье, когда у тебя все впереди…. Такое счастье…. Беда, когда наступает время  подводить итоги…

-         Да бросьте Вы! – сказал я. – Сами сказали, что подняли эту страну. Вашему поколению нечему стыдиться. Здесь, где были совсем недавно пески и бродили верблюды, мы с вами пьем кофе и наблюдаем самую настоящую, городскую жизнь…. А потом, искать причины зла – это невольно оправдывать само зло.

-         Слишком ты умный, - с некоторой даже брезгливостью сказал старик. – Ведь все просто: нельзя бросать своих детей. На этом и мир держится. От брошенных детей и все зло. Можно построить город, страну, а потом придет такой – и все разрушит…. Я не оправдываю зло. Я просто не в силах оправдать себя.

 Старик поднялся. И в этот момент, глядя на его лицо снизу вверх, я вдруг увидел перед собой того политика-юдофоба из Москвы, только внезапного постаревшего на пол века.

-         Господи!  Как вас зовут? – только и смог вымолвить я.

Старик не ответил. Почти не опираясь на свою грубую, тяжелую палку, он вышел из кафе, и я понял, что продолжения нашего разговора не будет.

                                                                                                              2000 г.