ПОСЕЛЕНЕЦ Очерк судьбы

Каких только людей не приходилось встречать за годы журналистской работы, с кем только не посчастливилось разговаривать. Как часто жалел, что вооружен только диктофоном, а не кинокамерой. Помню, что в тот день точно жалел об этом. Вот и записи диктофонной нет больше. Остаются буквы на бумаге, но как этого мало!

 Вообще-то он не настоящий поселенец. У Каспэ своя квартира в Рамат Гане. Он там и жил долгие годы. Потом умерла жена. Он попробовал жить в доме для престарелых. Не понравилось. Вот и пришлось поселиться у дочери, в поселении Элькана.

 Бываю в этой географической точке Израиля часто. Удивительное место на высотах. Территории за бывшей «зеленой чертой», вокруг арабские деревни, но в ясную погоду отсюда видны высотки Тель-Авива и даже море. Нигде так хорошо не начинаешь понимать, что значат поселения для Израиля, как здесь, в Элькана. 

 Исраэль КАСПЕ спит на веранде дома. Он невелик ростом и помещается на качалке под тентом. Сразу за домом, на холмах, оливковая роща арабов. В этом году плохой урожай. Мой добрый поводырь Шабтай Елиасон говорит, что его знакомые арабы убеждены: мало оливок по причине войны.

 Здесь, на территориях, в поселении Элькана, нет никакой войны. Здесь мир, тишина, свежий, прохладный воздух.

 Исраэль Каспе спит. Скоро ему исполнится 90 лет, за плечами многотрудная жизнь еврея из Польши, чудом, вопреки всему, выжившего, и он имеет полное право спать в любое время дня и ночи.

 Исраэль потом скажет, что по сей день поражается чуду дарованной ему жизни. Семь раз он должен был погибнуть, и семь раз спасся чудом. Исраэль Каспэ не догадывается о причинах такого везения. Он, человек обычный, и не знает, за что пощадила его судьбы.

 Я говорю, что дело, видимо, в потомках Каспэ. У него девять внуков и внучек и уже три правнука. Наверно, говорю, кто-то из них очень нужен нашему будущему здесь, в Израиле, а может быть и во всем мире.

 Но все это я скажу потом, а пока мы сидим на веранде и ждем, когда Исраэль проснется. Думаю, в ХХ веке было мало сочиненных романов-судеб, просто потому, что этот чудовищный, кровавый, трагический век сам  заставлял людей жить по таким фантастическим сюжетам, бродить по таким кругам ада, что не было нужды в писательской фантазии.

 Смотрю на руки спящего старика, на его лицо. Я еще не слышал ни одного слова от этого человека, но  знаю, что история его жизни – готовый роман, повесть, рассказ. От меня потребуется немногое: только нажать кнопку диктофона.

 Старика разбудят родные.

-         Папа, вставай, к тебе пришли.

Он легко поднимется ( ни одного грамма лишнего веса). Зрение хорошее, только вот со слухом не все в порядке. Голос Исраэля чист и внятен. Он, человек хорошего образования не получивший, знает четыре языка: идиш, иврит, польский и русский.

 С русским, правда, есть проблема.

-         У зэков учил язык и шахтеров, - говорит он. – Потом очень трудно было русские книги читать. Там другой язык. Я, например, впервые узнал совсем недавно, что есть слово «ничего». Раньше я этого не знал.

 Тут Израэль Каспе произносит длинную фразу на русском языке, где нет ни одного «печатного» слова. Прошло 60 лет со времени тех уроков, а помнит. Очень мешал Израэлю в разговоре тот язык, но он мужественно подыскивал «интеллигентные» синонимы.

-         Началась война с немцами, - рассказывает старик. – И мы бежали в Россию. Мы думали, что там найдем кров и работу. В Гродно мы должны были сесть на поезд, чтобы ехать в глубину России, но было пятница, после 12 часов, и мой отец сказал, что ехать нельзя, потому что мы оскверним субботу.

  Он был большим ортодоксом – мой отец. А я уже тогда думал, что так жить нельзя беженцам, в чужой стране, и я уехал, но перед этим подписал с русскими договор на один год работы в угольной шахте.

 Я не знал тогда, что такое угольная шахта, но нам сказали, что мы поедем в теплый край, где нет зимы, и мы поверили. Так я попал в город Караганда, где зимой так «тепло», что птицы замерзали в воздухе и падали на землю. Слово «буран» никогда не забуду.

  Поставили меня в шахту на девятый участок. Там и рубил уголь двенадцать месяцев вместе с другими евреями из Польши. Кончился год, мы говорим, что больше нас здесь держать не имеют права, но тут война началась с Финляндией и нам сказали, что теперь нет никаких договоров, а есть военное время и мы должны работать там, где работаем, потому что многих шахтеров демобилизовали.

 Нам это не понравилось, и мы на следующий день не пошли на работу. Тогда нас всех арестовали, и быстро устроили суд. Судья сказал, что приговаривает каждого за саботаж к четырем месяцем тюрьмы. Мы этот «детский» срок получили, потому что были иностранные граждане. Русских за это приговаривали к 10 годам и даже расстрелу.

 Тогда я в первый раз узнал, что такое русская тюрьма: побои, теснота, иной раз не то что лечь, сесть было негде. Помню, в первый день дали мне на день кружку кипятку и кусок хлеба – вот и все. Мой язык очень беден, не могу передать то, что испытал.

 Сидел я с уголовниками. Они всем командовали. В тюрьме были не советские, а уголовные законы. Такого натерпелся. Там, в первый раз, чудом выжил.

 Через месяц отправили нас через тайгу в лагерь. На лесной дороге автобус испортился, а был снег, холод. Нас из автобуса охрана выгнала и заставила автобус этот толкать. Руковиц не было, так руки к железу примерзали. Все были в крови. Автобус этот мы толкали много километров.

 В лагере как было? Он начался с одного барака в чистом поле. Нас туда загнали всех, и там места не было, чтобы сесть. Так и стояли всю ночь. Люди были все в снегу, а тут снег стал таять. Все стояли в воде. Что я запомнил? Мы все стояли в одной комнате, а рядом была маленькая комнатка. Там свеча горела, а перед столом сидел охранник, а перед охранником, на столе, лежала, обглоданная, большая кость.

 Передо мной тогда стоял один зэка. Он ко мне повернулся. Огромный такой, смотрит на меня сверху вниз и хрипит: «Ты жид?». Я и ответить не успел. Он меня ударил по голове, потом еще раз. Я и упасть не мог, хоть и сознание потерял. Потом мне сказали, что охрана вмешалась и меня спасла.

 Утром мы снова пошли. И тут я увидел большую, черную тучу, но вся она была будто спичками истыкана. Потом оказалось, что это не туча и спички, а гора и лес.

 Там, на горе, и был наш лагерь. Там уже стоял барак с нарами, можно было спать лежа, а утром всех погнали на работу. Мы лес рубили. Получилась еврейская бригада, а десятником был над нами украинец.

 Мы нормы выполняли, а часто и больше делали, но этот мужик нас все  время ругал и урезал пайку. Я ему раз сказал: «Тебе нужно, чтобы мы хорошо работали, какую работу можно требовать от голодного?»

 А он пристально на меня смотрит и говорит: « Мне нужно, что вы все сдохли».

 Так все и шло. Мы, голодные, работали, а он сидел и курил самокрутки.

 Потом нас отправили на реку, на лесосплав. Там и работали весь оставшийся срок. А когда срок кончился, нас отправили обратно пешком, через болото. Там были лаги постелены, бревна, но идти по ним было нельзя. Мы ползком миновали то болото. Так и ползли с утра до вечера, отдохнем немного и ползем дальше…

 Так и доползли до станции. А у нас были билеты и документ, что мы теперь свободные люди и иностранцы. Но мне один умный начальник сказал: « Твоя свобода – на час. Лучше поезжай быстрей к родным. У меня тогда была одна почтовая карточка от мамы из Бухары. Отец у тому времени умер. Я и поехал в Среднюю Азию. Долго ехал, и в дороге у меня все украли, что было, но как-то доехал.

 В Бухаре забрали меня в армию. Тут, как раз, война началась с немцем. Только по закону Сталина польских беженцев освободили от службы. Тогда стали армию организовывать из поляков, но я в ней не захотел служить, потому что знал, как в польской армии «любили» евреев.

  Меня направили опять на шахты, в Свердловскую область, в город Егоршино. Там и проработал под землей до 46 года. В том году нам и разрешили вернуться в Польшу, потому что Сталин обещал в Ялте Рузвельту и Черчиллю отпустить всех беженцев.

 Нам тогда дали 24 на сборы, а тут мне приходит повестка из НКВД. А мы все знали, что такая повестка – тюрьма, лагерь или смерть.

 Мне друг говорит: « Ты повестку не получал, не видел. Бежим на станцию. Может быть, проскочишь».

 Мы и побежали. 18 километров бежали до станции в Свердловске. Успели на поезд. Так я спасся, с помощью моего друга. Он потом в Хайфе работал, а сам был из города Слоним, в Польше. Мы долго еще встречались, здесь в Израиле.

 Потом долгая была дорога в Польше. Помню, что все спал и спал на третьей полке, никак выспаться не мог. Как нас Польша встретила? Ночью поезд остановился, но не на станции, а где-то в лесу, а по вагонам стали ходить солдаты Армии Крайевой - искать евреев. Найдут, отводят к лесу, а там расстреливают. Я это все из окна вижу, потому что начался рассвет, и ночи светлые были – лето.

 Я ехал в первом вагоне от паровоза. Туда эти солдаты не успели дойти, а поезд вдруг тронулся. Так я еще раз избежал смерти и понял, что нигде в мире нас не хотят, и нужно искать место для жизни в Палестине. Тогда и началась моя дорога в Израиль. Три года она длилась. В январе 1949 года приплыл я на пароходе в Хайфу… Что потом? Армия, на стройке работал, женился, дети пошли… Знаешь, то что было давно  лучше стал помнить.

 Родился я в Вышкове, над Бугом. Помню хорошо, как войска Троцкого взяли наш город, потом поляки его освободили. Восемь раз город переходил из рук в руки. Наконец, отбились. Поляки не хотели жить под большевиками.

-         Исраэль, - спросил я его. – Ты прожил в Еврейском государстве долгую жизнь. Когда было тяжелее – в первые годы или сейчас?

-         Тогда очень трудно было, но была большая надежда, что все будет хорошо. Теперь трудностей меньше, но и надежд поубавилось. Может быть, со мной это из-за возраста. Старикам труднее жить, чем молодым. Я не левый и не правый. Я всегда у себя спрашивал: есть у тебя сила, чтобы переделать то, что тебе не нравится. Не было силы – я и переставал о разных безобразиях думать. Я не знаю, сколько есть во мне самом силы жить и знать не могу, сколько есть силы в нашем государстве.

 Думаю, самая большая беда, что мы, евреи, обманывали себя в том, что такое арабы, а арабы неверно думали о евреях.

 Устал Исраэль Каспэ. Раньше, в Польше, носил он фамилию Серебряников. Выключил я диктофон, стали прощаться. Тут, вдруг, старик и заговорил о главном, о том, что был он несчастен не в тюрьме и в лагере, не в годы каторжной работы на шахте, а в молодости, в семье, еще в Польше. Вот тогда он не хотел жить, а в русском аду - хотел, да еще как!

 За одной этой фразой и скрывалось главное в судьбе этого человека, но мы уже отговорили положенное время и любопытнейший разговор о возможном счастье человека, когда каждый день грозит ему гибелью и мукой, – пришлось оставить на потом.