Праведница
Она была журналисткой по профессии, писательницей по призванию и праведницей – по своему мироустройству. Не только писала статьи и книги, но и спасала людей, попавших в беду. "Чужое горе всегда меньше своего. Фрида Вигдорова была из тех, для кого нет чужих, нет маленького горя, –отмечала критик Э. Кузьмина. – Забывая о своем покое, отрываясь от любимой работы, от своих книг, она шла по первому зову, ехала в любую даль, одолевала враждебность и казенщину и никогда не складывала оружия, пока не удастся восстановить справедливость, выпрямить поломанную судьбу, поддержать, спасти". И делала вывод: "Жить так очень трудно". От себя добавлю: редко кто так может жить, но она жила.
Великая Мария Юдина (пианистка, не раз подвергавшаяся гонениям и при Сталине, и при Хрущёве) отзывалась о ней: "Все, кто хоть немного знал Фриду Абрамовну Вигдорову… всегда и навеки ей благодарны за то, что она жила на земле… – среди нас".
Великая Анна Ахматова (которую не публиковали с 1925 г. и которую Жданов в 1946 г. назвал "не то блудницей, а вернее, блудницей и монахиней", тем самым перекрыв кислород еще на десять лет) говорила о ней как о высочайшем примере "доброты, благородства, человечности для всех нас".
Все эти слова многого стоят.
Путь в журналистику
Она родилась 16 марта 1915 г. в небольшом городке Орше Могилевской губернии в семье Абрама и Софьи Вигдоровых. До установления власти большевиков отец учительствовал, после – работал в Наркомпросе и был деканом исторического факультета в пединституте в Москве.
Говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Не всегда, но в случае Фриды это было именно так: еще в детском возрасте она мечтала стать учительницей.
Мечта осуществилась в 1933-м, когда после окончания педагогического техникума в Москве она в 18-летнем возрасте начала работать учителем в Магнитогорске в школе № 12 (которая в те годы называлась ФЗС – фабрично-заводская семилетка). Комиссия распределила на Урал, она собрала вещички и поехала. Там, на Магнитке, познакомилась с первым мужем, тоже учителем, приехавшим из Ленинграда Александром Кулаковским. Отработала десять лет, и вместе они вернулись в Москву.
Переполненная впечатлениями, она хотела поделиться ими с людьми. И стала писать – о школе, о проблемах образования и воспитания детей (иногда вместе с Норой Галь, ставшей одним из лучших переводчиков английской и французской литературы) – в "Правду", "Комсомолку", "Литературную газету". Так начинался ее путь в журналистику.
Не люблю, когда травят людей
Фрида часто говорила близким друзьям и коллегам: "Не люблю, когда травят людей". Это был ее принцип. Из него и исходила в своей журналисткой и общественной деятельности. Помогала не только, словом, но и делом. Хотя вплоть до развала Советского Союза слово журналиста тоже было делом, да еще в партийной печати, но даже литературное и общественно-политическое издание, каковым была "Литгазета", имело вес: по критическим статьям принимались меры, о чем сообщалось в специальных рубриках "Меры приняты" или "По следам наших выступлений".
С середины 1950-х Вигдорова писала, как тогда говорили, на самые острые темы. Работала с письмами в редакцию, которые в большинстве своем писали граждане, попавшие в беду и столкнувшиеся с несправедливостью, а таких людей – несправедливо обиженных, несправедливо уволенных с работы, посаженных ни за что – было предостаточно.
В Советском Союзе издавна сложилась система, при которой эти самые граждане, не найдя правды будь то в гос- или партийных органах, судах, месткомах или профкомах, часто писали в газеты, особенно в центральные –обращались с просьбой помочь, жаловались на несправедливость принятых по отношению к ним решений. И Вигдорова, разобравшись в вопросе, как правило, выручала.
Друзья называли ее "скорой помощью", потому что журналистику она воспринимала не только как статью или заметку о чем-то или о ком-то, а как непосредственное вмешательство в судьбы людей, столкнувшихся с несправедливостью. И она не только писала, воспринимая чужую беду как свою, но била во все советские колокола, энергично вмешивалась, добиваясь справедливости, ходатайствовала, обращалась к властям, писала письма в инстанции, от которых зависела судьба того или иного человека. Умевшая постоять за другого (незнакомого!) просителя, она ходила на прием к чиновникам, твердо и настойчиво объясняла, убеждала и добивалась своего, заставляя заскорузлую, заматеревшую бюрократическую машину повернуться к маленькому человеку, как писали тогда, лицом, а не всем известным местом, и, в конце концов, решить вопрос. Журналистское удостоверение, да еще от какого-либо органа центральной печати, в те времена действовало безотказно.
А сама Вигдорова, сострадая своим "героям", кроме всего прочего, помогала им не только словом, но и своими небольшими деньгами, доставала им лекарства, которые было трудно достать. Ее помощь была всегда конкретной. Вот один из таких случаев, о котором рассказала ее самая близкая подруга Лидия Чуковская в своих воспоминаниях "Памяти Фриды".
Учительницу музыки в Туле затравили коллеги, чуть ли не доведя до попытки самоубийства. Как там говорилось в программе КПСС, принятой в 1961 г. на XXII съезде? "Человек человеку – друг, товарищ и брат". Учительница написала письмо Вигдоровой, и та, ни минуты не раздумывая, оставив все дела, бросилась в город, всего в 15 км от которого в начале XXв. яснополянский затворник проповедовал: "Не убий никого". Явилась на заседание месткома, убеждала: одумайтесь, вы же губите человека, коллегу. Местком остался глух, травлю продолжили, учительницу уволили и выдали ей такую характеристику, с которой никуда бы больше не взяли. Вигдорова увезла учительницу в Москву, успокоила, обогрела и написала гневную статью в "Литгазету", после которой убийственную трудовую характеристику переписали, а пострадавшая смогла найти себе другую работу.
Антисоветский человек
Ирина Грекова, ученый-математик и прозаик, вспоминая о своем знакомстве с Фридой Вигдоровой в Доме творчества писателей "Комарово" под Ленинградом (в судьбе Грековой Вигдорова сыграла особую роль – ввела в литературу), оставила ее портрет: "Когда я впервые увидела Фриду, у меня сразу возникло ощущение: что за прелесть эта маленькая женщина! Короткая, черная с сединой стрижка (мальчишеский чубчик на лбу), яркие, светящиеся глаза, крошечные ноги и руки. Своей изящной и в то же время коренастенькой миниатюрностью она чем-то напоминала народную игрушку. И платьице на ней было подходящее: светло-песочное, рябенькое (курочка-ряба), книзу очень широкое, сверху обтягивающее, унизанное в два ряда разноцветными (красными и синими) пуговками. В этих пуговках, как и во всём ее облике, было что-то ослепительно детское".
Они быстро сошлись, как-то сразу доверившись друг другу, разговаривали о Галиче и "Новом мире" Твардовского, и о том, что происходит в литературе и творится в жизни: "говорили – открыто, просто, словно век друг друга знали. Она не скрывала своего критического отношения к окружающей действительности; от нее мы впервые узнали, что это критическое отношение можно не прятать в себе, а говорить о нем открыто… С неожиданной откровенностью Фрида говорила обо всём: о тирании Сталина, о его патологической мстительности, о гибели всего выдающегося в нашей стране…". Вот тогда она и обмолвилась: "Я глубоко антисоветский человек".
Это было в 1960-м, когда еще длилась хрущевская оттепель, когда ослабла цензура, когда новый вождь осудил культ старого. Она отрицала саму систему: "антисоветским человеком" не рождаются – становятся. Очевидно, она им стала после "космополитической" мясорубки, в которую попала в 1948 г.
От Москвы и до Аляски
В 1965-м, когда жизнь стала истаивать на глазах, после того как она очнулась после сложнейшей операции, друзья завалили ее подарками и цветами, а Корней Чуковский преподнес двустишие:
От Москвы и до Аляски
Мне один соперник Раскин.
Эти две строки обрадовали больше всего. Александр Раскин, ее Саша, был вторым мужем, первый погиб во время войны. Раскин писал литературные пародии, эпиграммы, пьесы с Морисом Слободским, сочинил для дочерей книгу "Как папа был маленький". Одна из его эпиграмм вызвала гнев самого Сталина.
В 1947 г. вышел роман Веры Пановой "Кружилиха", который понравился вождю и потому сразу же был выдвинут на премию его имени. В это же время Раскин опубликовал в сатирическом журнале "Крокодил" эпиграмму "Спешилиха". Он не мог знать, что вождь читает практически всё, что издается в управляемой им стране. Прочитал он и эпиграмму, поморщился и изрек: "Пошлое зубоскальство". Началась кампания: "зубоскала" осудили (хорошо хоть не судили), критик Анатолий Тарасенков назвал свою зубодробительную статью в "Новом мире" "Пошлое зубоскальство", очевидно, думая, что за такой плагиат только похвалят.
И обоим так "повезло", что все эти события происходили во время набиравшей обороты борьбы с "космополитами". Оба по определению таковыми были. Раскина уволили из "Крокодила", в течение пяти лет нигде не печатали, заодно выгнали и Вигдорову из "Комсомольской правды", так что семья с двумя детьми осталась без средств к существованию.
Вигдорова однажды пошутила, что стала писательницей из-за Тарасенкова: когда он обругал Раскина, его книгу рассыпали, и ей пришлось всерьез уверовать, что она писатель, – надо было кормить семью. В 1949-м написала "Мой класс", в 1954-м – "Записки учительницы", в 1961-м – трилогию "Дорога в жизнь", "Черниговка" и "Это мой дом". Сейчас проблематика этих произведений ушла в прошлое, остался лишь исторический портрет времени.
Брежнев, Вигдорова и Полевой
Но не только так называемы простые люди попадали в беду. В помощи нуждались и известные, такие как Надежда Мандельштам или Ольга Ивинская. Последнюю любовь Бориса Пастернака Ольгу Ивинскую осудили в 1960-м по обвинению в контрабанде. Благодаря усилиям Вигдоровой ее освободили досрочно.
Ивинская по завещанию поэта должна была получать часть авторских гонораров за все издания "Доктора Живаго" за границей. Деньги привозили иностранцы – почитатели поэта, меняли на рубли и передавали его подруге. Пастернак был в опале, но посадили не его (не нашли статью), а ее, причем во второй раз (в первый раз она села в 1949-м за "антисоветскую агитацию" и "близость к лицам, подозреваемым в шпионаже" – это был предлог, органы давили на поэта задолго до публикации романа) по обвинению в контрабанде. К "делу" пристегнули дочь Ирину Емельянову по той же статье. Обе виновными себя не признали. Одной дали восемь лет, другой – три года. Когда Ирина освободилась (отсидела не три, а два года), сразу же бросилась хлопотать за мать, писала во все органы власти. Власти либо отмалчивались, либо отделывались отписками. Вигдорова сыграла решающую роль в досрочном освобождении Ивинской и помогла Ирине не только с пропиской и устройством на работу.
С Брежневым Вигдоровой знакомой быть не довелось, но она была знакома и была в хороших отношениях с Борисом Полевым. Тем самым, который написал "Повесть о настоящем человеке" и был главным редактором журнала "Юность". Он бывал на приемах в Кремле, здоровался за руку аж с самими членами Политбюро. И тогда возникла мысль передать с ним письмо с просьбой о пересмотре дела кому-то из членов Политбюро лично в руки. Она попросила, он согласился и передал письмо Брежневу, который был в те годы еще не генсеком, а одним из секретарей ЦК КПСС, но в этой должности от него зависело немало. В одном из интервью Ирина рассказывала: "Брежнев не был злым человеком... Его эта история… растрогала… Он сказал Полевому, что этим займется. На другое же утро <Фрида> мне позвонила, помню ее восторженный голос: „Ура, мы победили, Брежнев выслушал сердечно!“. Ну, он дал, наверное, какие-то указания Политбюро разобраться. Не сразу, но это очередное письмо сыграло роль. Маму освободили в ноябре 1964 г."
Помогла она и Надежде Мандельштам. Долгое время после второго ареста Мандельштама в 1938 г. она несколько десятков лет мыкалась и скиталась по стране, не могла получить московскую прописку, но в итоге получила ее не без участия Вигдоровой. Хлопотали друзья, во все высокие городские инстанции обращалась и Вигдорова как депутат райсовета – какой-никакой, а всё-таки орган власти, хотя и на самом низовом уровне. "Если бы не Фрида, – вспоминала Надежда Яковлевна, – не видать бы мне Москвы, как своих ушей. Любой человек остановился бы, скажем, на десятой неудаче, но не она. Как бы я жила сейчас, если бы не было Фриды? Где бы я торчала? Прописывалась? Снимала комнату? Меняла адреса…"
"Суд идет!"
В 1964 г. она, ни минуты не раздумывая, все силы положила на освобождение Иосифа Бродского, которого по доносу Лернера, опубликованному в газете "Вечерний Ленинград" 8 января 1964 г. (донос в виде статьи "Околитературный трутень" доносчику помогли написать два журналиста, некто Медведев и Ионов). Газета в духе принятого в те времена разоблачительства гневно клеймила молодого поэта за "формализм и упадочничество", но главным пунктом обвинения было не это, а то, что он ведет "паразитический образ жизни" и "около четырех лет не занимается общественно полезным трудом". Это было серьезным обвинением, так как 4 мая 1961 г. Президиум Верховного Совета РСФСР принял указ "Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни", по которому любой гражданин, не работавший в течение четырех месяцев, мог быть привлечен к уголовной ответственности. Таких людей называли "тунеядцами", ссылали на исправительные работы в отдаленные регионы на срок до пяти лет.
Обвинение было чистой ложью: у Бродского к тому времени были доходы, пусть и небольшие, но ему платили за публикацию в журнале "Костер", переводы кубинских и югославских поэтов, опубликованных в издательстве "Художественная литература".
На статьи такого рода принято было реагировать, машина набрала обороты, Бродского привлекли к суду. Но это был не суд, а "судилище", как назвала его Лидия Чуковская, которая вместе с Фридой Вигдоровой сыграла решающую роль в освобождении будущего нобелевского лауреата Иосифа Бродского.
"Дело" рассматривали в двух судебных заседаниях – 18 февраля и 13 марта 1964 г. Судила поэта судья Савельева, защищала адвокат Зоя Топорова. В результате слушаний судья, взявшая на себя и функции прокурора, поэтом Бродского не признала, как и отказалась признать его литературный труд общественно полезным (Судья: "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" – Бродский: "Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?"). Суд к свидетелям защиты – поэту Наталье Грудининой, профессорам-филологам и переводчикам Ефиму Эткинду и Владимиру Адмони – не прислушался, но принял во внимания доводы свидетелей обвинения – преподавателя марксизма-ленинизма Ромашова, начальника Дома обороны Смирнова, сотрудника хозчасти Эрмитажа Логунова, рабочего-трубоукладчика Денисова, пенсионера Николаева – и приговорил подсудимого к пяти годам ссылки в Коношский район Архангельской области.
Весь этот советский абсурд разворачивался на глазах у Фриды Вигдоровой, которой благодаря удостоверению члена Союза писателей удалось присутствовать на суде. "Прекратите записывать!" – требует судья. Вигдорова не прекращает. "Отнимите у нее записи", – кричат из зала. Вигдорова продолжает записывать. Естественно, что ни одна газета, писала Чуковская, не рискнула сделать эти записи достоянием гласности: "Документ, соединяющий словесную живопись с безупречною точностью, ходил по рукам, его без устали перестукивали на машинке многочисленные поклонники поэзии Бродского. Запись эта стала одним из первых произведений едва нарождающегося самиздата. На Родине прочли ее сотни людей, самовольно перекочевала она и на Запад".
Вигдорова возвращения Бродского из ссылки в сентябре 1965 г. не дождалась – ушла из жизни в августе.
Современники о Фриде Вигдоровой
Лидия Чуковская: "Меня… обнадеживал самый звук ее имени"
К каждому человеку когда-нибудь приходит беда. К каждому – пора одиночества. К каждому – сознание непоправимой ошибки, неудачи, а иногда – надвигающейся гибели. Так вот, существование Фриды на земле для меня было залогом, что ошибка моя поправима, горестная неудача еще может обернуться радостью, и от болезни можно выздороветь, и от гибели спастись и спасти. Меня успокаивал и обнадеживал самый звук ее имени. Если я и погибну, то Фрида не даст погибнуть тому, что гораздо больше я, чем я сама, – исписанным мною листкам. Пока рядом была Фрида, которая плакала и смеялась, радовалась и печалилась вместе с нами, – "всё еще может быть хорошо".
Александр Галич: "… я хочу с вами поговорить..."
Я неизменно вспоминаю своего покойного друга, замечательную женщину Фриду Вигдорову, человека мужественного, благороднейшего, человека такой необыкновенной строгой доброты... который был готов броситься в бой с любой несправедливостью. Она узнавала о том, что где-то в Сибири обижают кого-то... она, маленькая седая женщина, тут же отправлялась в путь за десятки, за сотни, за тысячи километров... Я вспоминаю о ней потому, что, когда я написал свои первые песни, она... пришла ко мне и сказала: "Знаете, Саша, я хочу с вами поговорить... что вы начали делать сейчас – вам кажется, что это вы так просто сочинили несколько забавных песен, а мы подумали, и нам показалось, что вот это то, чем вы должны заниматься. Это то, что вы должны делать..."
Надежда Мандельштам: "... она была праведницей…"
Я не знаю, как могла в наши горькие дни появиться такая Фрида. В ее вере было что-то от веселья хасидов и от радости еврейской семьи и деторождения, и именно этого она желала всем людям. Даже в праведности Фриды, а она была праведницей, что-то напоминало о ее предках – мудрых и веселых еврейских старцах. От еврейства у нее была эта вера, что всякому полагается его доля земного счастья, она выбрала себе профессию, чтобы хоть кого-нибудь оградить от беды и вернуть ему ту крупинку, на которую он имел право… Фрида… стала журналисткой, плохо представляя себе, что такое наша печать, но полная желания и воли бороться за человека и защищать его от того, что она считала случайными несправедливостями, порожденными не менее случайным несовершенством отдельных людей… Присмотревшись к Фриде, я увидела, что у нее в душе есть Бог, вера в которого определяет всё ее поведение, всю ее жизненную линию. Отсюда ее деятельная любовь к людям, ее уважение к ценностям, ее железная твердость, ее неспособность к компромиссам. Отсюда ее зоркость и сознание долга. Чувство долга у Фриды, о котором она никогда не говорила и которое никак не показывала и не называла, было настоящим "категорическим императивом"…
Источник: "Еврейский Мир"
Комментариев нет:
Отправить комментарий