ПЕТЛЯ ДЛЯ ИРИНЫ повесть для кино

 «Ибо запутается в сети нога его, и по тенетам он ходить не будет. За пяту ухватит его петля, силок уловит его. Спрятана на земле веревка его, и западня на пути его».

                                             Книга Иова

  1. Грохочущий мрак железнодорожного туннеля. В темноте слышится команда на французском языке: «Свет!»

 В луче фонаря сразу же красивое и мужественное лицо Павла Артуровича Вайса. Он откладывает газету, жмурится, закрывает глаза рукой.

 Поезд минует туннель, но пространство купе освещается скупо. Окно вагона забрано плотными шторами.

 Тем не менее, один из двух господ в штатском фонарь гасит. Оба стража порядка в  темных костюмах и фетровых шляпах. На лицах охраны одинаковое, важное выражение, свойственное людям, выполняющим подобного рода ответственное задание. Вайс приглядывается к охране.

 - Мэсье, вузет фрер? (Господа, похоже, вы братья?) – спрашивает он по – французски.

 «Братья» не отвечает. Видимо, знать эту подробность спрашивающему не обязательно. 

 И все-таки Павел Артурович пробует расшевелить своих попутчиков:  жестом фокусника он прячет платок в кулак, затем разжимает пальцы – ладонь пуста.

 Охрана никак не реагирует на фокус.

 - Павел Артурович, тебя не поняли… Нет аплодисментов, - утешает сам себя Вайс по –русски. – Нет и не надо, - и он   возвращается к чтению газеты.

 2. Предместье Парижа. Подъем по лестнице: крутой, узкой, деревянной и темной. Целая процессия. Впереди Анна – молодая женщина, подруга Ирины Царевой. За ней сама Царева, следом ее сын – Филипп и муж – Борис Скалон. Сын и муж поднимаются по ступеням налегке. Тем не менее, Скалон страдает одышкой, а сын насколько грузен, что с большим трудом преодолевает подъем. Ирина нагружена узлами и чемоданами сверх меры.

 Скалон пробует забрать у Царевой один из узлов, но безуспешно.

 - Дайте, помогу, - бормочет Скалон.

 - Не нужно.

 Но он не только вырывает один из узлов у жены, но и бегом поднимается с ним по лестнице, перегнав всю компанию.

 - Стойте, Борис, у вас сердце!

 Не слышит.

 Но наверху, у самой, низкой двери, без сил опускается на пол, но вид у Скалона счастливый.

 Первой рядом с ним возникает Царева.

 - Ну, зачем, зачем так? У вас губы синие, господи…- лихорадочно ищет лекарство, протягивает таблетку мужу.

 - Как хорошо, Иринушка, умереть на бегу, - тяжело дыша, улыбается жене Скалон. – Раз и точка.

Подходит Анна. У нее своя трактовка восхождения.

- Каждый день по два подъема и отличная фигуру вам обеспечена, - обещает она.

 - Ненавижу тощих! – восклицает Филипп. – Тощие злые.

- Фил, я тебя обожаю! – поворачивается к подростку Анна. – В любом весе.

  3. Мансарда, где прежде, судя по всему, помещалась мастерская скульптора. Все пространство под скошенной крышей заполнено глиняными и гипсовыми уродами, будто жалкие копии химер Собора Парижской Богоматери слетелись в эту точку географического, совершенно мусорного, хаотичного пространства, так как бывший хозяин мансарды, похоже, никогда не убирал свою мастерскую.

 (Возможны не скульптуры, а картины того же пошиба).

 В общем хаосе явственно звучит «нормальная» нота: чемоданы, узлы, свертки новых жильцов. Много пачек с книгами – видимо доставленных прежде.

 Новые жильцы останавливаются в растерянности посреди мусорного пространства.

 Анна на входе: « Друзья! В моем коттедже 12 спален. Три из них ваши… Хоть сегодня, сейчас… Все!… Читаю отказ на ваших лицах. Тогда, - разводит руками. - Вот это ваш выбор. И, чур, не жаловаться… Я вам обещала 40 метров под крышей  и камин – пожалуйста!»

 И в самом деле, мансарду украшает камин: – внушительное сооружение в свободной от скошенных окон стене.

 - Дымоход забит, обязательно угорим, - ворчит Филипп, покосившись на задымленное сооружение в стене.

 - Сейчас проверим, - говорит Царева.

Мусора сколько угодно: щепки, обрывки газет.

 Робкий огонь вспыхивает в камине.

 Скалон все еще не может прийти в себя, находит кресло - качалку, Филипп - пакет с жареными каштанами. Жует, расхаживая по мансарде.

 Царева,  обнаружив в углу метлу, принимается за уборку.

 - Здесь жил тряпичник – мусорный царь, - сообщает Филипп собравшимся.  

 - Артистический беспорядок, весьма артистический, - говорит Анна. – Я думала тебе понравиться.

 - Мне нравится порядок, - останавливается рядом с ней жующий Филипп. – Порядок во всем…. А потом, - он разводит руками. – Все это гнилой декаданс.

Фил, не суди строго - подходит к одному из изваяний Анна. –  Художник старался. Главное - стараться. Теперь он умер – и все это никому не нужно, даже его детям и вдове.

Филипп, жуя каштаны, разглядывает скульптурных уродов.

-         Нет, все-таки буржуазное искусство гибнет, - вещает он. – Оно загнивает.

-         Фил, арете ву (остановитесь), - говорит  Царева. – Ну, причем здесь буржуазное искусство? – но это так, между прочим, главное – Скалон, его здоровье: – Ну, как вы?

- Спасибо, - улыбается Борис. – Все замечательно… Дышу.

Филипп, тем временем,  находит радиоприемник, стоящий на полу.

 - Радио! Вот здорово! – вертит ручки, и волшебный аппарат оживает в треске и шуме. Наконец, сквозь хаос звуков прорывается ясная, французская речь.

 Текст из репродуктора заставляет Ирину отложить уборку.

 « Павел Вайс ужурдуи э энеми де Сталин (Павел Вайс отныне враг Сталина). Он говорит: «Этот тиран только считает себя коммунистом, на самом  деле товарищ Сталин не озабочен ничем, кроме  власти. Причем, не только над Российской империей, но и над всем миром) ».

 Снова шум вместо речи. Скалон  кричит сыну:

-  Верни это, верни!

Но внятный текст возвращается сам по себе.

«Аве ву пер д, этре сакрифи де режим советик? (Вы не боитесь стать очередной жертвой советского режима? – спросил Вайса наш корреспондент).

-         Нет. Я уже был его жертвой, но теперь всего лишь рискую погибнуть свободным человеком».

-         Перекупили Павлика, - говорит Анна и раздраженно, даже со злостью, навстречу недоуменному взгляду Ирины: - Ну что ты на меня так смотришь, милочка? Идеи не меняют бесплатно.

-         Что вы такое говорите? Это цинизм, - недоволен Скалон. – Глупость или цинизм.

Звучит музыка – ноктюрн Шопена. Борис тяжело, надрывно кашляет. С трудом поднимается, подходит к камину, останавливается неподалеку от Царевой, греет ладони, бормочет:

  -  Ваш Павел Артурович не прав…. Он ошибается…. Нельзя так, нельзя… 

 Ирина поворачивается к скошенной раме окна. Достает жестяную коробку из-под дорогих сигар, но в коробке дешевые, крепкие сигареты. Пальцы Ирины вздрагивают, когда она вставляет сигарету в прожженный деревянный мундштук, с жадностью затягивается, выпуская дым из ноздрей.

- Почему он ваш, мама, этот предатель? Почему? – с вызовом останавливается перед Царевой Филипп.

-         Мой? Не знаю, - бормочет Ирина, пряча глаза.

-         Когда вы лжете, вы никогда не смотрите в лицо.   Ненавижу вас всех! – вспыхивает подросток.

4. Полумрак купе. Вайс читает газету. «Братья» – народ неприметный. Один из них дремлет. Другой не сводит глаз с Павла.

-         Господа, - спрашивает Вайс. – Вы случайно не в курсе: Ирина Царева в Париже?

 «Братья» в штатском соображают слишком долго.

-         Кто такая Ирина Царева? – наконец спрашивает один из них.

-         Кто?… Да… Конечно, - бормочет Павел, вдруг начинает смеяться. – И в самом деле, кто такая Ирина Царева?

«Братья» с удивлением смотрят на Вайса. Судя по всему, охраняемому не пристало так открыто выражать свои чувства. Павел Артурович достает свой саквояж.

 Один из сторожей, насторожившись, приподнимается.

 Но Вайс достает из саквояжа настольную фотографию Царевой в фигурной, металлической рамке, поворачивает фото к секретным агентам.

 - Прошу, Царева Ирина!

 «Братья» никак не реагируют на предложенное зрелище.

 И Вайс прячет фотографию обратно. 

  Пейзаж за окном различить трудно, но он смотрит в окно.

-         В горле пересохло, господа, - говорит вдруг Вайс. – Хорошо бы пива…. Любого чешского, если можно.

На этот раз на его просьбу реагируют незамедлительно. Один из «братьев» встает, подходит к двери, условным стуком просит ее открыть.

 В двери появляется щель. Щели этой охранник и доверяет просьбу Вайса. Она понята, и дверь снова становится на место. Вновь напряженное молчание, но длится оно недолго.

 Прежний, условный стук. На этот раз щель в двери такова, чтобы без труда пропустить поднос с бутылкой пива и высоким стаканом….

 5. Мансарда. Анна и Филипп вполголоса беседуют о чем-то у камина. Мы слышим только обрывок фразы Анны: «Он хочет с вами встретится…. Сделаем так…»

 Царева сидит прямо на полу рядом с креслом, в котором покачивается Скалон. Сидит, обхватив колени руками.

 - Нет, - бормочет Борис. – Не могу понять…. Мне вдруг показалось, что он это из-за вас…. Вся  политика так, пустое…. Он просто хочет быть рядом с вами…. Кошмар какой-то…

 Ирина гладит руку Скалона. Ласковый жест  останавливает покачивание кресла.

 - Вы красивый, мы умный, вы замечательный, а потом…. муж и жена – одна сатана, - улыбается Ирина. – Мы с вами – одна сатана, правда? Остальное значения не имеет, – не дождавшись ответа, бормочет: - Муж и жена – одна вина? – поднимает глаза на мужа. - Какая вина, Борис?

 - Вы о чем?

 - Да, это так, в рифму.

6.  Купе. Бутылка пуста. Вайс тупо смотрит на газету и вдруг начинает рвать на мелкие куски газетный лист. Делает он это обстоятельно, «подробно»…

 «Братья» бесстрастно наблюдают за «работой» объекта.

 В конце концов, на столике перед Павлом горка обрывков.

 Он ровняет горку ладонями. Поворачивается к окну…

 За окном, сквозь полосы штор, он видит деревья весеннего леса.

7. Лес. Пожилые женщины и дети собирают хворост. Среди них Царева. Ей хорошо в лесу, компания устраивает и занимается этим нехитрым делом Ирина без напряжения и тревоги. Такая элегическая, пасторальная нота для начала нашей истории: птички поют, травка зеленеет, пятна солнца на этой самой травке и прочее…

 Рядом с Ириной старушка в буклях. Сразу видно – из «прежних».

 - Где вы квартируете, сударыня? – спрашивает старушка.

 - Под крышей, в мансарде, сегодня перебрались.

 - Летом будет жарко, а теперь… конечно… Кем изволите трудиться?

 - Трудится? Я пишу стихи.

 - Зачем? – старушка так удивлена, что даже останавливается.

 - Не знаю, - улыбается Ирина. – Так получилось.

 - Бедная вы моя, - жалеет Цареву старушка

Но даже таким, безобидным делом, как сбор хвороста, не положено заниматься в лесу под Парижем. Свист. Женщин и детей как ветром сдувает. Старушка в буклях уж больно неуклюже забирается под куст.

Царевой смешно, она и не думает прятаться.

 Лесник, средних лет, усатый мужчина в положенной форме, крутит педали велосипеда. Спешивается, видит смеющуюся Цареву. Смотрит строго, но потом тоже  улыбается (нравится ему эта седая женщина с молодым лицом), машет рукой и направляется дальше.

 - Уехал? – шепчет старушка из-за куста.

 - Да, выходите, - разрешает Царева. – Все в порядке.

 - Этот монстр сразу полюби вас, сударыня, - говорит старушка, - Вы все еще нравитесь мужчинам, - раскладывает на траве нехитрую снедь, достает бутылку с вином, – Присаживайтесь, закусим…. Я сразу заметила, что вы…. Я тоже, когда-то, давним – давно…. А, что говорить, - наливает вино в фарфоровую кружку, протягивает Ирине. – Пейте, милочка.

   -Как хорошо в лесу, - Царева принимает вино, пьет, присаживается рядом со старушкой.

 Из-за кустов, почуяв съестное, осторожно высовывается собачий нос. Старушка подзывает лохматого пса, угощает.

 - Волки повывелись, - говорит она. – Знаете почему?... Люди превратились в волков, грызут друг друга почем зря.

 - В детстве мама читала нам басню про волка и ягненка, - рассказывает в ответ на это Ирина. - Мне было жалко бедного ягненка, но я сказала, что волк хороший. Мама возмутилась, но что я могла поделать: волк мне нравился, потому что  был страшен, и сожрал глупого ягненка.

 - Глупых пожирают в первую очередь, вы правы, - не спорит старушка в буклях. – Налить еще? По-моему, славное вино…

 Царева прислушивается к стуку колес по рельсам близкой железной дороги. Мимо, за частоколом деревьев, пробегают вагоны пассажирского поезда.

  

   8. Поезд замедляет ход на подъездных путях к вокзалу, останавливается.

 Один из «братьев»  приоткрывает штору. За окном дождь, в дымке обычный, железнодорожный пейзаж: маневровые паровозы, вагоны, цистерны, пакгаузы…

 9. Охранников уже пятеро. Нет перрона. Вайс спускается из вагона прямо на гравий у путей. Впереди Павла двое, сзади трое. В этом окружение его и уводят под дождем в сторону города. Один из «братьев» раскрывает над Павлом зонт.

 10. Свидетелей увода, как будто, всего лишь двое. У здания пакгауза, в кабине легкового автомобиля сидит Андрей Павловский - приметный, бритый наголо черноусый господин с потрепанным лицом и наблюдает в бинокль за передвижением группы. Рядом с ним мужчина без особых примет.

-         Это он? – спрашивает неприметный по - немецки.

-         Нет, Франц, это Папа римский.

-         Причем  здесь папа? - не понимает немец.

 Павловский только отмахивается. Видит он и то, как навстречу Вайсу и охранникам, без суеты и спешки, идет путевой рабочий в форме. На плече рабочего обычная сумка с инструментом, в руке смазочная лейка.

 Вдруг рабочий останавливается, вырывает из сумки револьвер, стреляет в Павла, но охрана точно реагирует на покушение. Толчок в спину, Вайс падает на землю. Пуля попадает в грудь одного из «братьев», другой разряжает свой пистолет в «рабочего». Одна из пуль дырявит лейку.

Из лейки струей льется масло на тяжелый ботинок упавшего стрелка. 

 

11. На этот раз немецкоязычные господа сидят в машине у дома, в котором поселилось семейство Царевой. Павловский прихлебывает из фляжки.

 - Даже стрелять не умеют, - бормочет он, резко вытягивает руки перед собой. – По-македонский, с двух, в пыль, в щепки, в хлам!...

 Напарник не без брезгливости косится на Павловского.

 Но не только они занимаются слежкой. В подъезде дома напротив прячется тощий, чахоточного вида парень, и смотрит он в том же направлении, что и парочка в машине.

Павловский рассеян, его спутник внимателен.

-         Женщина должна быть теплой, а водка – холодной, - вдруг говорит Павловский по - русски.

-         Вас? – не без раздражения реагирует на его реплику немец.

Павловский не отвечает, достает сигарету, закуривает,  поднимает воротник пальто, ежится от холода…

 В арке ворот появляется Борис Скалон.

-         Это он? – по – немецки, со злостью, спрашивает спутник Павловского. – Или Папа римский?

-         Он, он, - равнодушно реагирует тот.

-         Ну, вперед! – командует спутник.

-         Не учи ученого, - зло, по-русски, реагирует Павловский, выбираясь из машины.

На улице он почти сталкивается с чахоточным парнем, тот, не разбирая дороги, летит навстречу идущей к  подъезду Царевой. На плече Ирины вязанки хвороста.

 - Ирина Ивановна! Я узнал ваш новый адрес, но не решился…  Авдашев… Помните, Прага, студенческое общежитие… Мы вновь беженцы… В Праге немцы. Это ужасно!

 Царева молчит. Парень шагает рядом с ней.

 - Вы гений, Ирина Ивановна! – почти кричит он. – Ваши стихи – пропуск в бессмертие.

 Царева останавливается и «гасит» поклонника своего таланта, вытащив свободной рукой из кармана шерстяной кофты пачку билетов.

 - Купите билетик, Авдашев. Завтра  буду читать стихи в клубе Жано.

 - У меня нет денег.

 - Тогда берите так.

 - Нет… Я не могу…. Это невозможно!

 - Берите, берите, - Царева всовывает в руку парня билет. Уходит. Парень плетется следом за ней.

 -  Ирина Ивановна! Вы и этот хворост? Это так… Так поэтично… У меня есть стихи об огне, - говорит Авдашев. – Разрешите, я прочту вам, всего одну строфу?

 - Валяйте.

 - Храни очаг, подбрасывая щепки, - читает Авдашев, встав в позу и подняв руку, - Пусть все вокруг заковывает лед. Храни очаг в оковах, в тесной клетке. Храни очаг, пока душа живет…

 Он читает, а Царева стоит напротив поэта с вязанкой хвороста на плече.

 - Нагнитесь, - просит Ирина.

 Авдашев сгибается в пояснице и Царева целует его в лоб.

 - Я вас люблю отныне, Авдашев, - говорит она. – Я люблю всех, кто пишет стихи…. Даже плохие.

 12. Смог, туман Темная грязная вода реки в районе торгового порта. Набережная, складские помещения.

 Скалон быстро идет по набережной. Слишком быстро, будто его преследует кто-то. Озирается на ходу.

 Павловский во время прячется за угол здания.

 Скалон почти бегом спускается по выщербленным, каменным ступеням к пристани.

 Не без опаски, с одышкой, перебегает по сходням на борт баржи, но прежде стаскивает с кнехта причальный канат.

 На барже Бориса ждут.

 - Добрый день!

 Матрос: угрюмый, «тяжелый» человек  не реагирует на приветствие Скалона, и сразу же заводит мотор.

 Баржа медленно отчаливает.

 13. Землечерпалка занята очисткой русла реки. Скрежещут ковши захвата грунта.

 Скалон на борту землечерпалки. Борис в рубке рядом с маленьким человеком, похожим на гнома и матросом.

-         Садись! – командует Гном.

Борис садится. Теперь он и Гном глаза в глаза.

-         Одни гадят, другие чистят, - тоненьким голоском сообщает Гном. – Одни гадят, другие чистят… Вычистим этот мир?.. Ну, вычистим?

Скалон кивает.

 Гном показывает ему фотографию Вайса.

-         Кто?

-         Павел Артурович Вайс.

-         Артурович, точно…. Твой друг?

-         Был им…. Вместе, в Испании.

-         И любовник твоей жены.

-         Я бы попросил, - поднимает глаза на Гнома Скалон.

-         Что? –  невозмутимо спрашивает Гном. – Что просишь?

Борис молчит.

-         Что просишь? – с напором повторяет Гном.

-         Неважно, - бормочет Скалон.

-   Вайс жить не должен, - говорит Гном, пряча фотографию. – Это приказ. Тебе приказ. Ты ревнив, ты мстишь за поруганную честь, ты мавр – Отелло. Все понял?

-         Какой я вам - мавр? – пробует возразить Скалон.

-         А кто ты? – хмурится Гном.

-         В любом случае, не убийца! – вскакивает Борис.

-         Сядь!

Скалон послушно садится.

-         Никто тебя  не просит нажимать на курок, - говорит Гном. – Все равно промахнешься. Вайс выйдет на твою бабу, обязательно выйдет, а ты…, - неожиданно тон речи Гнома становится мягким, теплым. – Борис, дорогой мой товарищ, сделаешь дело – и ты дома, в России…. И не один. Есть мнение, что и твоя баба должна жить и трудиться на родине. Есть мнение, понял? И это тоже приказ, понимаешь? Домой, домой, домой…. Да, и вот еще, - он вытаскивает из кармана газетный пакет. – Это за старое …. Остальное потом.

 Скалон, помедлив, пакет все же прибирает.

-         Свободен, - сухо командует Гном.

Борис молча поднимается, выходит из рубки.

 - Интеллигенция – говно, прав был Ильич, - говорит Гном. – Разумом, мозгом живет интеллигент, а потому врет себе и другим. Массы живут инстинктом и всегда правы. Инстинкт не обманет. Верно я говорю? 

-         Так точно, - равнодушно отзывается матрос, направляясь к выходу из рубки, следом за Борисом.

 14. Узкая улочка предместья. Топятся камины. Дым от широких труб не уходит в небо, а жмется к земле. Булыжная мостовая, узкий тротуар.

 Ирина Царева (на этот раз у нее на плече узлы с грязным бельем)  сворачивает в арку двора. Ей необходимо прижаться к стене, чтобы пропустить фургон на высоких колесах.

 Двор - колодец. У одного из подъездов свалены чемоданы и мебель. Туда и подкатывает грузовой автомобиль. Сразу же начинается погрузка.

 По железной, гремящей, наружной лестнице полная женщина и три девочки сносят остатки вещей к грузовику.

 Следит за погрузкой немолодой господин семитской внешности.

-         День добрый, Илья Семеныч. – здоровается Царева. – Переезжаете? Опять?

-         Здравствуйте, Ирина, - рассеянно отзывается господин, но сразу же на сторону - грузчикам: – Нет, зеркало не трогайте, сначала вот эти полки!

-         Завтра мой вечер, - говорит Ирина. – Есть билеты…. Буду очень рада вас видеть.

-         Милочка! – поворачивается к ней господин. – Какие билеты? Какой вечер? Скоро здесь будут немцы! Гитлер! А Гитлер это смерть! – он истерично выкрикивает  последнюю фразу.

-         Илья Семеныч, миленький, отобьемся, - утешает его Ирина.

-         Как? Чем? Вашими стихами, моими статьями?

-         Не знаю… Чем-то… Гитлер, Сталин – они здесь, а мы с вами на другой планете…. Разве не так? Кому мы нужны? …. А потом у Франции есть армия. Мушкетеры, рыцари, честь и достоинство.

-         Все это в прошлом, сударыня, в прошлом…. И нет другой планеты. Только вот эта проклятая земля!

 Большеглазые девочки прижимаются к ногам отца, будто пытаясь успокоить его.

 15. Царева уходит. Вновь узкий переулок.

  Навстречу Ирине всадник. Это черноусый Андрей Павловский, но на этот раз он в форме гостиничного лакея, лаковые сапоги, на голове квадратная шапочка. Грудь и спину украшает реклама: « Отель «Европа». Комфортабельные номера на все вкусы. Чисто, уютно, светло. Бар, бильярд».

-         Тпрр! – останавливает свою клячу Павловский. – Свет очей моих! Царица! Куда путь держим?

 Царева жмурится, как это делают все близорукие люди. Отсюда, в первое мгновение ее взгляда, размытость пространства и контуров предметов, лиц.

-         Это вы, граф?

-         Собственной персоной…. Садись, подвезу.

Всадник принимает от Царевой узлы, затем помогает ей самой устроиться впереди себя по-дамски.

-         Пошла!

Лошадь бредет еще медленней. Цокают подковы по булыжникам.

-         Лемперты бегут, - говорит Царева. – Бегут от фашистов… Сначала в Лондон, потом в Америку… Как жаль!

-         Пускай их, - отмахивается Павловский. – Еврей, что цыган, на месте не сидит. С нас бега хватит! Не хочу никуда больше. Здесь и подохну… Шевелись убогая!… Знаменитая кляча, - рассказывает, чуть повернувшись к Ирине, Павловский. – Звезда! В Гранд Опера выходила на сцену, в Дон Кихоте. А теперь кто? Нельзя стареть, Ириша.

-         Ты волосы стал красить, - замечает  Царева.

-         А что делать? Кому в этом мире нужны старики?… Слышала о Вайсе? – спрашивает Павловский. – Вождя народов послал, суку-инородца…. Грубо, однако, но поделом.

-         Андрюша, не надо, - бормочет Царева. – Белые, красные, фашисты, пролетарии, буржуа…. Все это не для меня.

-         А то, – подхватывает всадник. – Помню, наше дело – любовь, - пригнувшись, он смачно целует Цареву в шею.

-         Не нужно, граф, - просит Ирина.

-         Граф,  да! – весело отзывается Павловский. -  Я тут вирши изобразил. Простишь, царица, ехидство тона. Слушай: «Лев Николаевич Толстой ходил  в поддевке и босой. Романы толстые писал и правду-истину искал. Но не нашел ее Толстой. Наверно зря ходил босой,  - и сам всадник хохочет над своим же произведением…. Вдруг втягивает ноздрями воздух.

-         Тпрру! Вот кляча! Жрет еле, а гадит, что твой слон, - Павловский спешивается. К седлу приторочен совок и холщовая сумка.

 В совок  он аккуратно собирает конские каштаны, прячет их в сумку.

-         Ажаны, гады…. Штрафуют суки… Париж – столица чистоты. Ничего – им немец наведет чистоту.

 Ирина тоже спешивается, уходит, не оборачиваясь, вновь перебросив за спину узлы …

 16. Большой холл лицея, где учится сын Царевой. В холле пусто: холодные плитки пола, на стенах портреты классиков французской литературы.

 К Ирине выходит тощий господин с брезгливой миной на лице. Это директор лицея. Директор закашливается, отходит в сторону, закрывает губы платком. Возвращается к Ирине еще более раздраженным.

-         Мадам Царева, мы отчисляем вашего сына за пропаганду большевизма, не допустимую в стенах нашего учебного заведения.

-         Какой большой и красивый зал, - осматривается Ирина. – Здесь можно устраивать балы…. Свечи, духовой оркестр…

-         Причем здесь оркестр? - строго смотрит на нее директор.

-         Так, просто, - будто очнувшись, говорит Ирина. – Извините.

-         Жалобы одноклассников, -  продолжает директор. – Вот еще это, - он достает из кармана сюртука тетрадь. – Сочинение вашего сына, извольте выслушать : «Что такое родина? Это страна, куда влечет тебя твое сердце. Страна – народа, победившего произвол. Страна надежд и светлого будущего.  Мне сниться Россия, родина моя, даже по ночам»… Мадам Царева в Париже много лицеев, где ваш сын сможет продолжить образование, - директор складывает тетрадь. – Обратитесь в бухгалтерию. Вам вернут выплаченные деньги за второе полугодие.

17. Царева и Филипп покидают лицей. Филипп по обыкновению что-то жует, доставая еду из бумажного пакета.

 - Ты неверно написал в своем сочинении: твоя  родина – Прага, - говорит сыну Царева. – Ты родился в Праге. Ты быстро родился, ты меня не мучил, но тебя еле спасли, потому что пуповина обвилась вокруг шейки.

 - Какие гадости вы говорите, - морщится Филипп.

18.  В камине слабо горит хворост, принесенный Царевой.

В углу мансарды, заставленной химерами, что-то вроде кухни. Там Царева кормит сына. Ест он много и жадно, но аппетит не мешает Филиппу говорить:

-         Мы вернемся, мы обязательно вернемся. Москва и Ленинград - два мощных магнита для русского человека…. Этот гнусный лицей с его буржуазным ханжеством и лицемерием…

-         В России весело - правда, - говорит Царева, - но  плохо с продуктами, - смотрит на жующего сына Царева. – Я там чуть не умерла с голода после революции…. Знаете, Филипп, как это грустно и стыдно - быть голодным.

-         Будь проклята  сытая жизнь во имя желудка! – отвечает с набитым ртом Филипп. И ест, ест, ест…

 Стук в дверь.

-         Войдите! – разрешает Царева.

На пороге стоит Павловский в той же «лакейской» форме.

-         Ириночка, - с улыбкой «разоблачается»: сняв рекламу отеля,  ставит ее двери. – Только поднял голову от дерьма, а тебя, солнца поэзии, уже нет… Ты всегда умела исчезать как призрак…. А у нас разговор, Ириночка, весьма важный…. Здравствуйте, Филипп!

Подросток не отвечает. Хмуро смотрит на Павловского.

-         Твой сын меня не любит, - говорит гость Царевой.

-         Да, я вас не люблю, граф! – с вызовом поднимается Филипп. – Вы – негодяй!

-         На десяти шагах, дуэль, дуэль,… когда подрастете, - равнодушно бормочет Павловский. – Выйдем, Ириночка.

 19. Они стоят на площадке «черной» лестницы.

-         Вайс в Париже, – негромко произносит Павловский. – А здесь этих чекистов на каждом углу…Павла нужно спасти. Его убьют, его уже пробовали убить, - шепчет Павловский. – Красные не прощают предательства.

-         Никто не прощает, - говорит Царева. – Граф, милый, Павел Артурович изменил Сталину, а не мне… Он знал, на что шел.

-         Ириночка, царица, ты помнишь, как в юности мы любили Германию. С душою прямо гетингентской любили…. Помнишь, ты говорила, что Германия оболочка твоего духа, страна высоких помыслов, благородства души, классической строгости слова… Ничего не изменилось, душа моя. Германия осталась Германией.

-         Нацисты готовы спасти Павла? – спрашивает Царева. – Он воевал против них в Испании. Павел поссорился с Советами, но причем здесь Гитлер? Нет, ни черта я в вашей политике не понимаю!

 Этажом ниже хлопает дверь. Жильцы вытаскивают из квартиры шкаф. Вытаскивают неловко, ругаясь при этом.

 Женский голос  останавливает такелажные работы:

-         Подождите! Русские наверху, надо им предложить!

Женщина в халате поднимается по лестнице. Видит Цареву и Павловского.

-         Мадам, вам не нужен шкаф?

-         Нет, - сухо отказывается Ирина.

-         Нет, благодарю вас. Так ведут себя во Франции, - женщина наставительно поправляет Цареву,  возвращается к мужчинам, окружившим шкаф.

-         Мещане, быдло, - шепчет Павловский. - Пойми, Франция – ничто. Да и вся Европа вместе с ней свалка гнили. Немцы скоро будут в Париже…. Они весь мир поставят на колени….  Вайс им нужен живой, а красным – мертвый. Вот и вся бухгалтерия.

-         У меня плохо с цифрами?

-         Да не в них дело, - чуть ли не прижимается к Царевой Павловский, - Ты, Ириша, любовь всей его жизни, а я, к примеру, так… эпизод…. При встрече с ним скажи, что только Германия может спасти Вайса, спасти от палачей Берия…. Так и скажи: спасти от палачей.

 Крик боли.

 Ирина первой бросается на крик, следом за ней Павловский.

 20. Филипп сидит на полу мансарды, стонет, держась за живот.

-         Что? опять, господи, - склоняется к нему Ирина.

Павловский стоит на пороге. Без сочувствия, даже с некоторой брезгливостью смотрит на Филиппа.

-         Умираю, - стонет подросток.

Ирина опускается на пол рядом с подростком, обнимает сына.

- Перестаньте улыбаться! – кричит Филипп. – Мне плохо….

- Милый, мне тебя жалко, до боли сердечной жалко.

- Меня не жалеть нужно, а лечить!

- Сейчас, - поднимается Царева. – Сейчас, твои таблетки…

- Нет, - стонет Филипп. – В больницу… Мне только там…. Там знают что делать.

 Царева поворачивается к Павловскому.

- Граф…. Поймайте такси, сделайте милость.

-         Зачем такси? – помедлив, отзывается гость. - Есть машина.

-         Я не поеду с ним! – кричит  Филипп. – Не поеду!

21. Тем не менее, в салоне автомобиля четверо. За рулем напарник Павловского, сам граф рядом с ним. На заднем сидении Ирина обнимает беспрестанно  стонущего Филиппа.

-         Быстрей, прошу вас, быстрей! – просит Царева.

Из-за угла улицы в хвост машины сворачивает черный «фиат».

Напарник видит преследователей в зеркале заднего вида.

Павловский и шофер вполголоса разговаривают по-немецки.

-         Они?

-         Как будто…. Зачем ты взял этих?

-         Нужно оторваться.

-         Попробуем.

На узких улочках трудно развить скорость, но напарник Павловского выжимает из мотора все возможные лошадиные силы.

 Скорость так пугающе велика, что Филипп перестает стонать. Ирине, судя по всему, быстрая езда нравится.

 - Ненавижу вашу идиотскую, незрячую улыбку! – кричит подросток.

 - Фил, милый, какая улыбка?

 Им не удается оторваться от черной машины.

 Напарник резко сворачивает в первый же переулок, тормозит.

 Тихо в салоне, но  Филипп сразу же начинает стонать.

-         Заткнись, урод! – чуть поворачивается к нему Франц.

Подросток испуганно замолкает, только жалуется вполголоса.

-         Мама, зачем он? Скажите ему…

Царева и не знает, что ответить.

Мимо, в просвете улицы, промельк черного автомобиля.

-         Вперед! – командует Павловский. – Чисто.

Но переулок ведет в тупик. Невольная остановка. Шофер с большим трудом разворачивает, и тут все они видят, что выезд из переулка закрыт черным «Фиатом».

 Немец развивает предельную скорость, мчится по переулку, идет на таран, задевает бортом черную машину, вырываясь из ловушки.

 В последний момент «Фиат» пробует избежать столкновения, но этот маневр ведет к сильному удару о придорожную тумбу и к вынужденной остановке с дымящимся мотором.

22. Длинный коридор клиники. Палата огорожена тяжелыми партерами.

Врач осматривает Филиппа. За ним сестра милосердия и Царева.

-         Ничего не понимаю, - выпрямляется доктор. – Живот мягкий…. Не вижу… Боль мы снимем и вам нет необходимости держать мальчика здесь…. Впрочем, пусть полежит до утра…. Диета и еще раз диета… Сколько лет вашему сыну?

-         Тринадцать, почему вы спрашиваете?

-         Просто он … это… Как бы вам сказать: развит не по годам…. Впрочем, неважно.  Болезнь вашего ребенка – неправильный образ жизни – и только, - кивает сестре.

 Девушка протягивает Филиппу мензурку с желтоватой жидкостью.

-         Не хочу, - морщится подросток.

-         Пожалуйста, прошу вас, - умоляет его Царева.

Филипп опорожняет мензурку так, будто принимает яд. Сестра милосердия склоняется к нему. Подросток видит часть груди девушки, и брезгливость невольно сменяется откровенным любопытством.

 Врач и девушка уходят.

 Мать и сын остаются одни в палате.

 Филипп лежит, укрывшись до подбородка простым, серым одеялом.

-         Ну, как вы? – склоняется Царева над сыном.

-         Гнусная больница, гнусный доктор» Он сам не по годам развит и лекарство у него гнусное.

-         Мне нужно к отцу, - говорит Царева. – А вечером, если надумаете, я приду за вами.

-         Он мне не отец, - в сторону говорит Филипп.

-         Что, что вы сказали?

-         Скалон мне не отец! – резко поворачивается к ней сын.  – Уйдите, мама, прошу вас.

 23. Небольшой кинотеатр. Зрителей в зале немного: заняты лишь первые ряды.

 Хроника на экране. Ромен Роллан, Барбюс, Фейхтвангер – говорят о Москве, о Советском Союзе, о Сталине….

 Царева появляется в зале. Она знает, где обычно сидит ее муж и находит Скалона безошибочно, устраивается рядом.

-         Что случилось? – спрашивает Борис.

-         Филипп опять в больнице.

-         Приступ?

-         Похоже на то.

-         Бедный мальчик.

На экране комедия Григория Александрова «Волга-Волга». Зрители  будто только и ждут песню, сочиненную Исааком Дунаевским. Как один они поднимаются с места. Выправка, голоса, слух – все в порядке. Дворяне, разночинцы, бывшие офицеры Белой армии поют вместе с пролетариями и колхозниками на экране:

Красавица народная,

Большая, многоводная,

Красавица народная

Глубока, широка, сильна…

Резко раздвигаются занавеси входа. В светлом прямоугольнике возникают контуры мужских фигур. Возникших не меньше, чем зрителей. И у них своя песня:

За почетную рвань,

За Тамань, за Кубань

За наш Дон русский.

Старых вер Иордань

    Грянь

             Кружка о кружку.

 Ну, и как положено: стенка на стенку. Драка в темном зале. Злая драка: палки, кастеты, даже выстрел гремит. Драка между двумя светлыми прямоугольниками: экраном и выходом из зала.

Выход просто светел, а на экране радостные участники смотра самодеятельности встречают вечную Золушку – Любовь Орлову…

24. Улица перед кинотеатром. Царева вытаскивает из помещения окровавленного Скалона. Вой сирены.

 Они успевает спрятаться в подъезд соседнего дома как раз в тот момент, когда к кинотеатру   подкатывает грузовичок с полицейскими.

Ирина платком стирает кровь с лица мужа.

-         Господи, когда это кончится, когда?

-         Хватит! – хрипит Скалон. – По горло сыт!  Нет, на родину! Домой! В Москву!  – он садится на ступени лестницы.

-         Фила выгнали из лицея, - говорит Царева. – Потом еще этот приступ…. Стойте, у вас на подбородке кровь.

-         Гениальный фильм, - бормочет Скалон, успокаиваясь; думает он только о своем, - а какая музыка!…. Красавица народная, - начинает  напевать.

Царева стоит у стеклянных дверей подъезда, и смотрит, как полицейские выводят из кинотеатра непримиримых «классовых врагов».

25. Ирина Царева в рыбной лавке. Рыбник выносит ей пакет с рыбой.

 Деньги в кошельке считанные. Хозяин лавки возвращается к своему замороженному и живому товару.

 Ирина следит за аквариумом с живой, вялой рыбой. За аквариумом темное, расколотое зеркало. В этом зеркале женщина  видит свое лицо, улыбается отсутствующей, призрачной улыбкой  бормочет: «В разбитом зеркале осколок от лица…»

 - Что вы сказали, мадам? – поворачивается к ней рыбник.

 - В разбитом?... Нет, - не слыша его, бормочет Царева.

 - Что с вами, мадам? -  хозяин смотрит на Ирину так, как смотрят нормальные люди на безумцев. – Что с вами?! – повышает голос рыбник, отряхивая чешую с брезентового фартука.

 Ирина наконец-то слышит его.

 - Вы не купите билет на мой вечер? – спрашивает Царева по-французски.

 - Вечер? ваш? – не понимает хозяин лавки.

 - Я буду читать стихи.

 Рыбник, похоже, и вовсе разочарован в умственных способностях покупательницы.

 - Я торгую рыбой, мадам, - возвращается он к своему делу. – Я не интересуюсь стихами.

26. Царева идет по узкому переулку. Из сумки торчит пакет с рыбой. Моросит дождь. Она не замечает непогоды, она вновь бормочет: «В разбитом зеркале обломок от лица. Как трещины глубокие морщины… Нет, в разбитом… не так… плохо.

 Редкие прохожие с удивлением смотрят на бормочущую женщину.   Ее догоняет Авдашев . Почитатель Царевой вежлив и заботлив. Он держит большой, черный зонт над Ириной.

 Дождь перестает капать на лицо женщины.

 - Ах, это вы.

 - Крепитесь, Ирина Ивановна! Когда-нибудь, на родине вам поставят памятник из золота.

 - И с метлой наперевес или тряпкой.

 - Причем здесь метла? – не понимает Авдашев.

 - Очень даже причем, а потом…. Терпеть не могу золота.  Люблю серебро.

 - Вам поставят памятник из серебра…. Разрешите продолжить? Я тогда не дочитал.

 - Валяйте.

 Они идут под одним зонтом. Авдашев читает стихи:

 - Храни очаг без веры и надежды. Не ты зажег и не тебе гасить. Храни очаг и не устанешь прежде, пока устанешь двигаться и жить.

 

  27. Мансарда. Царева чистит рыбу, Скалон пробует наладить приемник.

 Стук в дверь.

 - Открыто! – говорит Ирина.

 На пороге, в полной тьме площадки, стоит кто-то высокий, со шляпой в руке.

 - Извините, господа, - говорит он молодым голосом. – Позвольте поздравить вас с новосельем…. Простите, что я нарушаю ваше уединение, но я инспектор…

 Скалон вскакивает, пристально смотрит на гостя.

 - Полиция!? – выкрикивает он.

 Инспектор выходит на свет: красивый парень, румянец на всю щеку.

 - Ни в коей мере…. Вот моя карточка, - говорит инспектор. – Я шел мимо, а заодно решил осмотреть вашу квартиру с точки зрения пожара… Вы, кажется, не понимаете по – французски.

 - О, нет, - говорит Ирина. – Мы отлично понимаем, но, простите, что вам от нас нужно?

 - Я же объяснил, что шел мимо… и решил проверить.

 - Мы только что въехали, - говорит Царева. – И не знаем… Мансарда вот,… потому что мы не так богаты.

 - Так это именно для бедных, для эмигрантов! – восклицает гость. – Богатым – что? Хоть вся их семья перемрет – их жизнь от этого не нарушится. Это именно для неимущих, живущих трудом рук своих.

 - О чем это вы? – Царева так и стоит с метлой в руке.

 - Страховка жизни… Я шел мимо и узнал, что в этом доме появились новые жильцы… Так сказать, группа риска, - гость оглядывается по сторонам. – Ваш муж художник?

 - Нет.

 Скалон все еще с недоверием смотрит на гостя.

 - Нет? – удивлен гость, разводит руками. – А это что?

 - Мой муж не художник, - подтверждает Царева.

 - Любопытно, - поджимает губы молодой человек. – Я был уверен в обратном… Художники много пьют и дерутся, а у него следы… Извините, но я буду говорить с вами, потому что ваш супруг, похоже, не понимает по-французски… Представляете, мадам, что вы имеете несчастье потерять своего мужа -  художника…

 - Он не художник, - повторяет Ирина.

 - В данном случае это не важно… Случай, так сказать, аллегорический…. У женщины умирает муж, и она остается одна с тремя малолетними детьми, младший – грудной.

 - У меня нет грудных детей. Моему сыну уже тринадцать.

 - Это упрощает ситуацию, - ласково успокаивает Цареву инспектор, пристроив свою шляпу на полке камина. – Но я знал одну женщину, у нее было шестеро малолетних, и когда ее муж упал со тройки…

 - Какой ужас! – останавливается Ирина. – С высоты упал?

 - С седьмого этажа. И можете себе представить, как была рада бедная женщина, когда я лично выдал ей премию.  И если бы вы, мадам, имели бы несчастье потерять своего мужа, - продолжает гость.

 - Вы во второй раз хороните моего мужа! – строго предупреждает инспектора Царева.

 - Ничего не поделаешь, все случается с теми, кто любит драться.

– Ни о какой страховке чужих жизней я думать не хочу… А потом, у нас нет денег. Мы только что переехали на эту квартиру.

 - Но мое предложение, как раз, и рассчитано на тех, кто переезжает… Во время переезда тоже могут быть несчастные случаи: шкаф, прежде неколебимый, внезапно падает.

  - Мы не боимся падающих шкафов, - Ирина подходит к двери и берется за ручку. – Когда шкаф падает – это судьба. Так считают в России.

 - Я понимаю, - стоит на месте гость. – Русские всегда говорят «нет», но они не так хорошо говорят по-французски, как вы… И чтобы возвратиться к страховке.

 - Простимся, сударь, - говорит Царева. – Мне претит мысль о деньгах за смерть кого-нибудь из нас.

 Скалон останавливается рядом с Ириной.

 - У вашего мужа грозный вид, но я бы ему посоветовал овладеть французским, - говорит инспектор. – Это великий язык…. Я понимаю вы, русские, сентиментальны и суеверны, вы – фаталисты… Я видел как-то один русский фильм: старый русский генерал венчается в огромном храме и, заметив, что его молодая жена любит бедного офицера, тут же один уезжает в Сибирь, бросив влюбленным из саней свой кошелек. Очень трогательно. И ваши чувства делают вам честь… Кстати, я пятнадцатый сын в семье… И только я один остался в живых… Мой последний брат в прошлом году погиб во время автокатастрофы.

 - Какой ужас! – восклицает Царева.

 - Кем вы хочет быть ваш мальчик?

 - Летчиком, кажется.

 - Нет! Это исключено, - категорически заявляет инспектор. – Вам пришлось бы слишком часто смотреть на небо… А несчастных случаев хватает и на земле… Ну, так как? – с нескрываемой печалью гость смотрит на Цареву.

 Скалон резким движением распахивает перед страховщиком дверь.

 - Люди свободной профессии так нервны, - замечает на это гость.

 - Мой муж не художник, - повторяет Ирина. - И  привет вашей маме. Я сочувствую ее горю. Прощайте, сударь.

 Молодой человек уходит, захватив свою шляпу, но на пороге оборачивается.

 - Увы, сударыня, моя мама тоже умерла.

 Шаги по лестнице.

 - Странный тип. Почему он решил, что я не говорю по-французски? – спрашивает Скалон.

 Царева только пожимает плечами, продолжая чистить рыбу. Видно, что запах раздражает Ирину. Она торопится приступить к жарке.

 - Вы сказали ему, что мы бедны, - говорит Скалон. – Это не так, - он подходит к жене, вытаскивает из кармана сверток с деньгами.

 - Что это? – морщась, спрашивает Ирина.

  Скалон молча уходит, опускается в кресло. Грязным от готовки пальцем Ирина касается газетного пакета, но не разворачивает его. Пакет раскрывается, будто сам  собой.

 Ирина видит деньги, много денег.

 Подходит к Скалону, гладит его плечо.

 - Только не спрашивай! – кричит Борис. - Ничего не спрашивай!

 Она и не спрашивает, возвращается к жарке. Царева переворачивает рыбу на сковородке, бормочет: « В разбитом зеркале обломок…. Нет, плохо, плохо!»

 Стук в дверь.

 - Все, я спущу его с лестницы, - обещает Скалон.

 Но на пороге возникает не страховщик, а один из «братьев», сопровождавших Вайса.

 - Мадам Царева?

Ирина вытирает руки о фартук, поворачивается к новому гостю.

- Царева? Я.

«Брат» протягивает Ирине записку. Царева читает, она в полной растерянности, поднимает глаза на вошедшего. Рядом с ней останавливается Скалон.

 - Пять минут на сборы, - тон приказа. – Я жду вас в машине, - «брат» резко поворачивается, уходит.

 - Дайте записку! – требует Скалон.

 Царева молча отходит к камину, бросает бумагу на тлеющие угли, записка сразу же вспыхивает.

28.  Ирина и «брат» (он за рулем) в машине. Вновь узкий переулок. (Где бы не происходили эпизоды этой истории, город похож на гетто).

 Следом за машиной «брата» следует автомобиль, на переднем сидении которого, рядом с Францем, сидит Павловский.

 Как будто нет никакой погони. Медленно движется автомобиль «брата», спокойно следует за ним машина немца.

 И вдруг, прямо перед ней, выкатывает из-за угла тяжелый грузовик и тормозит, напрочь перекрывая для движения узкую улочку.

 Из кабины грузовика выползает толстяк-шофер, открывает капот, копается в моторе.

 Немец выскакивает из машины быстро идет к шоферу грузовика, кричит что-то. Шофер не обращает на него внимания. Он делом занят, но на шоферском месте в кабине появляется человек, прежде незамеченный. Человек этот держит в руке пистолет, словно игрушку.

 Напарник Павловского видит оружие и останавливается, потом возвращается к своему автомобилю, садится за руль. Павловский невозмутимо закуривает.

 - Сколько раз я просил тебя не курить в машине! – раздраженно кричит немец.

 Теперь автомобиль «брата» развивает предельную скорость. Машина мчится по аллее зеленеющих

 - В разбитом зеркале, - бормочет Царева по-русски, - обломок… В разбитом…

 «Брат», не обращая внимания на Ирину, увеличивает скорость.

29.  В комнате полумрак. Вайс и Царева в объятиях друг у друга. Любить они умеют и получают от любви великое удовольствие. Хорошо им вместе…. В любовном затмении хорошо.

 Затем пауза.

 - Почему так? Зачем это, Паша? – спрашивает Царева. – Анна говорит из-за денег.

 - Дура твоя Анна! – обнимает Цареву Вайс. – Все просто: опять с иудошкой - Троцким сорвалось, живуч оказался…. Сразу и вызвали в Москву, на ковер…. А там у меня свой человек…. Все понятно: не на ковер, на плаху…. Нет, говорю себе, Павел Артурыч, мы еще поживем.

 - Тебя могут убить?

 - Здесь, на Лубянке, какая разница…. Потом,…. Я о тебе сразу подумал…. Нет у меня никого дороже… Ты в Париже…. Сразу решил – найду, встретимся. Бросай все, к чертовой матери!... Я отработаю: пяток статей, парочка встреч с журналистами, книгу за меня накатают  – и махнем куда-нибудь в Новую Зеландию, на край света…. Там нас с тобой никто не найдет.

 - Я замужем, Паша… У меня сын…

 - Фила возьмем с собой. Он мой сын, а Борька?... Ну, зачем тебе это ничтожество, сколько можно мучиться?

 - Не говори о нем так… Он твой друг.

 - Друг? Да если бы не ты…

 - Я люблю Бориса… Скалон мой муж, - повторяет Царева.

 - Ерунда! – поднимается Вайс. – Никого ты не любишь, кроме своих стихов…. Пойми, я не знаю, почему так вышло? Капитализм, коммунизм, свобода, рабство – все мразь, все ложь! Может быть, только ради тебя, только ради тебя одной, понимаешь ты это! Я бежал от них, чтобы дальше с тобой, вместе…. Спросил себя однажды, что тебе нужно, Павел Артурыч? И понял вдруг – ничего, кроме одной сумасшедшей! Ничего больше!

 В комнату без стука входит человек в длинном, черном халате. Будто не замечая людей в постели, он забирает телефон, сматывает провод, выходит из комнаты. Дверь  оставляет открытой.

 - Борис мой муж, - повторяет Царева. – Я поползу за ним, как собака.   

 - Перестань! Я слышал… Ты человек, а не животное…. Тебе плохо со мной?

 - Зачем  спрашиваешь, ты же знаешь.

 - Тогда почему?

 - Не знаю…. Завтра у меня вечер, буду читать стихи. Купи билетик?

 - Хоть все.

 - Все не нужно. Ты купи один. Сядешь в первом ряду, и будешь смотреть на меня влюбленными глазами.

  - Не получится…. Завтра никак и послезавтра и…

  -  Иногда мне кажется, что я притягиваю несчастье, как магнит…. Как магнит притягиваю, и ничего не могу с этим поделать.

 На пороге возникает фигура «брата».

 - Нам пора, господин Вайс.

  - Слушай… 74 -271, - торопливо одеваясь, говорит Павел. - Запомни, если захочешь меня снова увидеть. Повтори!

 - 74 – 271, - покорно повторяет Царева.

 Вайс, наклонившись, целует Ирину, кладет на прикроватный столик пачку банкнот.

 - Это тебе.

 - Зачем? Не нужно… Убери!

 - За билеты. И молчи, так надо, - резко повернувшись, Вайс выходит из комнаты следом за «братом».

30. Мансарда. На ладони Скалона пепел от сожженной записки. В комнату без стука врывается  Гном.

 - Где она?

 Борис вздрагивает, стряхивает пепел в камин.

 - Где она?! – снизу вверх кричит на него Гном.

 - Я не знаю, - бормочет Скалон. – Ушла…. Тут…

 Короткий и сильный удар. Сложившись пополам, Борис падает на пол. Стонет, скорчившись.

 - Вставай! – командует Гном. – Хватит скулить! Больше ты здесь не живешь! И быстро…. Ищут тебя. Полиция ищет, сюрте, ты понял!

31. Царева одевается, выходит из комнаты. Дом пуст, в доме тихо, пуста лестница, по которой она спускается, пуст холл, дверь на улицу распахнута….

  

 32. Царева в центре города. Витрина богатого магазина завораживает Ирину.

 Она внутри салона: оборванка среди роскошных вещей. Служащий наблюдает за покупательницей с подозрением.

 - Мадам, чем я могу вам помочь?

 Царева  находит дорогую шляпку, примеривает ее перед зеркалом. Сразу видно, что это первый модный головной убор в ее жизни.

 - Сколько это стоит?

 - Очень дорого, мадам?

 - Сколько?

 - Двести франков.

 Царева кладет все  деньги, полученные от Вайса, на конторку.

 Выходит из магазина в вычурной шляпке.

 В стекле витрины она видит свое отражение, стаскивает шляпку с растрепанных волос. На углу улицы урна. Туда Царева и швыряет шляпку.

 33. Вестибюль роскошного отеля. У лифта Цареву останавливают.

 - Вы к кому, мадам?

 - Алексей Тюленев, писатель из России. Меня ждут.

 - Шестой этаж, 66 номер.

 В лифте она поднимается вместе с горничной. Женщина приглядывается к ней. Позволяет себе радушную улыбку.

 - Царева Ирина, да? Я помню вас по Петербургу. Зал в Тенишевском, на Маховой. Как вы читали стихи! Господи, как вы читали!

 - Спасибо, - благодарит Царева.

 - Нам не положено подниматься на этом лифте, - говорит горничная. – Он – гостевой, но наш на ремонте…. А потом я увидела вас, будто вернулась в Петербург. Это было так… Простите меня.

 - Господи, за что?

 Лифт останавливается.

 - Прощайте, - говорит Ирине горничная и выходит из лифта.

 34. В номерах писателя ее встречает джазовый оркестр: три девицы ( две полуодетых негритянки исполняют партию на духовых инструментах и белая, грудастая дама - на ударных). 

 Сам писатель встречает Ирину распростертыми объятиями. Он в роскошном, нараспашку, халате и длинных, цветных трусах под объемным животом, в руке бокал с шампанским.

 - Ириша! Свет очей моих! – обнимает писатель Цареву. – Ждал с нетерпением. Как же я рад! Мир пуст без тебя. Русская поэзия пуста…  Дома, Ирина, мир широк и огромен. За ним будущее, а здесь, как в клетке. Там есть о чем писать. Здесь мне душно, душно! До тошноты, до блевотины душно.

 Царева молча смотрит на писателя. Тот под ее взглядом несколько трезвеет, делает знак девицам. Трио смолкает. Писатель опускается в глубокое кресло.

 - Извини, - бормочет он. – Устал… Поверь, Ириша, в России тебя встретят колоколами… Ну, может, колокольцами, а здесь… Ничего, кроме нищей старости… Я видел Ивана. Лучше бы мне его не видеть…. Знаешь, как я живу: дом – целое поместье, две машины, челяди дюжина…. И хозяин мне друг! Юродивые ему нужны. Вот я и пляшу! – писатель тяжело поднимается, передергивает плечами, поднимает вверх руку, изображает дробцы.

 Девицы считают его поведение  сигналом к продолжению игры.

 Писателю это не нравится.

 - Молчать! – на этот раз орет он по - французски. – Вон отсюда, шваль!

 Девицы послушно покидают холл номера.

 - У меня завтра вечер, - говорит Царева. – Возьмете билеты?

 - Все возьму, все! – подходит к ней писатель, обнимает властно. – К черту этих парижских сосулек! Ириша, ты само пламя. Обожги меня, обожги…

35. Больница. Перед кроватью Филиппа стоит Гном. На одеяле коробка с конфетами. Подросток ест конфеты, разворачивая фантики, – одну за другой.

 - Даже цветок, дорогой мой, опасно пересаживать из одной почвы в другую, - говорит Гном. – А человек сложней цветка. Сколько есть мудрых, народных пословиц: «Дома и солома едома», «Дома и стены помогают».

 - Человек без родины – соловей без песни, - дополняет Филипп. – Это, кажется, из Даля?

 - Вот именно, - кивает Гном. - В СССР много проблем, да, но это великие трудности – трудности строительства нового мира, мира будущего…. Понимаете, дорогой мой, что такое - подлинный конец эпохи рабовладения? Только в России мы видим зарю великой свободы!

36. Ирина Царева на подходе к больнице. За ней вновь слежка.

В машине Павловский, его  напарник за рулем.

Павловский сыпет на сгиб ладони кокаин, втягивает порошок ноздрями - резко и привычно.

 - Так и сдохнешь лакеем, - косится на Павловского немец.

 - Ты ханжа и мещанин, Франц, - отзывается граф. – Тебе недоступен вкус истинной жизни. – Павловский вываливается из салона.

 - Ты куда? – пробует остановить его немец.

 - Да пошел ты! – отмахивается граф.

 - Стоять, свинья!

 Но Павловский будто и не слышит напарника.

37. Палата Филиппа.

- Да, врагов у этой свободы много, - продолжает Гном. - Но разве не было врагов у Фурье, Чернышевского, Маркса, Ленина…

 - У Томаса Мора, - говорит, жуя, Филипп. – Его казнили…. Ему отрубили голову.

 - Вот именно, - кивает Гном. – И Томаса Мора… Так вот, с твоим отцом нет проблем. Он готов вернуться. Мать – другое дело. Интеллигентские предрассудки, страх, неверие в народ свой…. Но вас она не бросит. Вы для нее – все. Так помогите своей матери.

 - Я готов, - Филипп разворачивает очередную конфету, фантик сползает с одеяла на пол.

 На фантике кремлевские башни.

39. Клиника. Царева быстро идет по коридору. Останавливается, раздергивает шторы.

 Кровать Филиппа пуста. Ирина беспомощно озирается по сторонам. Навстречу ей сестра милосердия толкает коляску с неподвижным стариком.

 - Мадемуазель! – окликает девушку Царева. – Мой сын – Филипп Скалон? Его нет!

 Девушка и не думает останавливаться. Она будто не слышит Ирину. Только старик, внезапно оживившись, подмигивает ей…

 Впрочем, Царевой и так все ясно. Она подбирает с пола фантик с кремлевскими стенами.

 40. Тесная кладовка в клинике. Вдоль стен полки с постельным бельем: простыни, тюфяки, одеяла…

 Матрос одевает Филиппа. Подросток стоит в кепке, длинном, не по размеру, мешковатом пальто, бриджах. Филипп недоволен, его потревожили, он, хмурясь, бормочет по – французски:

 - Пуркуа иль фо се депеше? (К чему такая спешка?) Можно было подождать до утра. Я не понимаю, зачем было торопиться?…. А потом это пальто… и ботинки жмут.

 - Пошел, пошел! – матрос грубо подталкивает Филиппа к двери. Так грубо, что подросток, споткнувшись, падает. Поднимается в гневе.

 - Вы с ума сошли, сударь! Что вы делаете?

 И новый, резкий толчок, теперь уже в спину, к раскрытой двери.

 41. Во дворе  больницы двое мужчин в длинных пальто подсаживают Филиппа в санитарный фургон. Все это похоже на арест. Один из мужчин забирается в салон следом за подростком, другой садится на шоферское место.

42. Мансарда пуста. На полке камина лист бумаги. Записка в пальцах Ирины, на ней крупно: «Прости меня, Борис!»

43. Кафе напротив дома Царевой. Ирина просит у хозяина разрешение позвонить, тот кивает на стену, где у календаря за 1940 год висит телефонный аппарат.

Ирина набирает номер.

 Хозяин бистро следит за взволнованной посетительницей.

44. Холл виллы. На столике телефонный аппарат с претензией на роскошный дизайн. Анна отвечает Ирине.

 - Да, все понятно…. Не паникуй! Я скоро буду… Где ты?... Хорошо, подожди меня там.

 45. Ирина сидит за столиком в кафе. Через стекло витрины видит остановившееся такси и Анну.

И вот они за одним столиком.

 - Что мне делать? - говорит Ирина. – В больнице никто не знает, где Филипп. Его похитили, вот это! – Ирина протягивает Анне фантик с Кремлем.

 Подруга равнодушно вертит бумажку в пальцах.

- Что мне делать? – повторяет Ирина. - Идти в полицию? … Я думала, он сам направился домой, но пусто и вот еще и это, - она протягивает Анне записку Скалона. – За что я должна Бориса простить? Что все это значит?

 - Свои грехи мы знаем, - возвращает записку и фантик Анна. – Чужие – Терра инкогнито…. В полицию не советую, категорически не советую.

 - Но что мне делать?

 - Ждать, все уладится ….  Перебирайся ко мне, - предлагает Анна.

 - Нет, спасибо… Надоели чужие стены!.. А потом, может быть, Филипп, Борис… они вернутся, а меня нет.

 - Они не вернутся, - поднимается Анна. – Держись, милая, ты знаешь, мой дом – твоя крепость…. Вот и полиция!…. Сами явились. Тебе и идти никуда не нужно, – смотрит в окно.

 У дома Царевой останавливается черный автомобиль, из машины выбираются два господина в штатском. И эти двое удивительно похожи друг на друга.

Кафе.  Ирина идет к выходу на улицу.

- Стой, куда ты! – пробует остановить ее Анна. – Это глупо, пойми. Полиция, зачем?

 Ирина не слышит подругу.

46. Мансарда. Царева стоит у камина. Агенты в штатском по обе стороны двери.

 - Мадам, - говорит один из ажанов. – Причем здесь ваш сын? У нас ордер на арест не Филиппа, а Бориса Скалона.

 - Арест?… Это невозможно, - подходит к ним Царева. – Это его били там, в кинотеатре…. Он никого не бил… Он не умеет драться, совсем не умеет.

 Полицейские недоуменно переглядываются.

 - Госпожа Царева, - говорит один из них. – Причем здесь кинотеатр? Ваш муж принимал активное участие в похищение генерала Гартвига… Борис Скалон – агент НКВД.

 - Нет, - почти кричит Ирина. – Он не большевик!

 - Мадам, - устало продолжает полицейский. – Нас не интересуют политические взгляды вашего мужа. Мы живем в свободной стране… Наша задача – покой во Французской республике. Вы вольны разбираться в ваших проблемах, где угодно, но только не в центре Парижа…. Повторяю, где мы можем найти вашего мужа?

 Ирина молчит, покачивает головой, отходит на прежнее место, у камина, бормочет:

- Так со смертными судьба порой играет. То вознесет их вверх, то в пропасть низвергает. И так устроен мир, что в счастье иногда уже заключена великая беда, - поворачивается к полицейским, сообщает даже с радостью какой-то: – Это гений Франции, господа, Пьер Корнель.

 Полицейские в нерешительности переглядываются.

 - Мадам Царева, - говорит один из агентов. – Нам известно, что вы далеки от деятельности вашего супруга. Нам также известен род ваших занятий, вполне безвинных, но повторяю – ваш гражданский долг…

 - Решенье принято, час перемены пробил, - не слушая его, продолжает читать стихи Царева. – Узор Трезенских стен всегда меня коробил, в смертельной праздности, на медленном огне….

 - Молчать! – не выдерживает один из полицейских.

Царева вздрагивает, будто ее ударяют по лицу, но быстро приходит в себя.

 - А это Жан Расин, - говорит она. – Еще один гений Франции. Их было двое таких: Расин и Корнель…. И вас тоже двое ….

 Тот, кто кричал на Ирину, делает шаг вперед. Второй агент останавливает напарника.

 - Мадам, - говорит он. – Я сожалею, что у нас только один ордер на арест, а не два.

Царева достает свою коробку с дешевыми сигаретами, закуривает, пробует разжечь огонь  в камине. Ей больше нет дела до полицейских.

   47. Царева быстро идет по узкой улочке. Ее настигает «Фиат» Гнома.

   Гном распахивает дверцу.

 - Ирина Ивановна, прошу садиться!

 - Я вас не знаю, - останавливается Ирина. – Кто вы?

 - Неважно, - оглядывается Гном. – Большой привет от сына…. Ну, садитесь же!

  Ирина занимает место рядом с ним.  Матрос стразу же трогается с места.

 - Что с Филиппом?

 - Ничего особенно, - бормочет Гном. – На родину катит мальчик, в  столицу, город Москву. Глядишь, поспеет к параду. Такие бывают парады на Красной площади…

 Царева достает фантик с кремлем.

 - Это ваша конфета?

 - Моя, - не спорит Гном. – Отличный шоколад, отечественный….

 - Все было подстроено, да?… И этот приступ, и больница?

 - Не извольте гневаться, Ирина Ивановна. Что нам было делать? Вы были категорически против, а Филиппок не хотел вас огорчать…. Потом мальчишки…. Вы же их знаете….Они так любят романтику дальних странствий.

 - Любят, да, - роняет Царева.

 Гном кривится, как от боли.

 - Печень, - говорит он. – Мне бы парочку бутылок «Боржоми». Или на месячишко в Кисловодск. Здешняя минеральная вода – сущая дрянь.

 Он кладет таблетку на язык, запивает ее жидкостью из фляжки.

- Это подло, тайком, - говорит Ирина. – Это как кража! Кража ребенка у матери. Филипп – мой сын! Мой единственный сын! Это подло!

 - Ага, - не спорит Гном. – Подлец я, вор, быдло, черная кость, что еще?

 - Вы  урод, - потупившись, бормочет Царева.

 - И это верно, - согласен Гном. – Какая честь слышать столь лестную характеристику из уст королевы стиха.

 - Сука она, - впервые открывает рот шофер,- а не королева.

 - Молчать! – орет на матроса Гном. – Ты с женщиной дело имеешь! С великим поэтом, солью земли русской!

Пауза.

- Что вам от меня нужно? – спрашивает Царева.

- Мне – ничего, - удивленно смотрит на Ирину Гном. – Но вас ждут, с нетерпением.

- Кто?

- Сюрприз от урода.

 

 48. Складские помещения на берегу реки неподалеку от порта. Здесь и останавливается машина Гнома, тормозит у конторского здания, больше похожего на обычное складское помещение.

 Гном и Царева идет по длинному коридору. Время от времени по обе стороны коридора открываются двери, пропуская озабоченных чем-то, деловых мужчин. Создается такое впечатление, что этой публики очень много.

 Гном и Царева двигаются через «снующий хаос» пространства.

 Никто не здоровается с Гномом, и он никого не приветствует.

 Наконец, они у цели. Перед Ириной распахивается дверь.

 Дальше - тесная комната, где у мутного оконца, забранного решеткой, стоит  муж Царевой. На шаги оборачивается, видит Ирину, бежит к ней, обнимает крепко, плачет.

 Царева гладит мужа, утешает, как ребенка, шепчет что-то… Скалон выдыхает остаток слез, вновь отворачивается к окну.

 Дверь в коридор остается открытой. Гнома за ней не видно, но тени мужчин то и дело пересекают раму проема.

 Скалон бормочет, обхватив голову руками: «Один и тот же сон. Вот уже 20 лет одно и тоже. Белые, красные, кровь огонь… Узловая станция вся забита солдатней… Мешочники, женщины, дети… Бедняги лезут в вагоны, отпихивая и затягивая друг друга. Вот и я в теплушке. Какое счастье! Третий звонок – поезд тронулся, но вдруг в смертном ужасе сознаешь, что попал не в тот поезд. И едешь не туда, куда тебе нужно. А твой состав ушел с другого пути. И обратного хода тебе нет».

 Поднимает глаза на жену.

 - Обратно можно только пешком, по шпалам – всю жизнь. Вот что такое эмиграция…. А там, дома… Вы поймите, мир стоит на пороге новой эры, подобной той, что началась с рождением Христа…

 - Полицейские были, французы, - прерывает мужа Царева. -  Ордер на ваш арест… Они сказали, что вы работаете на чекистов.

  - Я работаю на Россию! – будто на цыпочки поднимается, и без того высокий, Скалон. – На родину нашу многострадальную. Я работаю на ее будущее, будущее нас с тобой и нашего сына.

 - Звонков не было, - говорит Царева, переворачивая «пластинку».

 - Каких звонков? – опешив, переспрашивает Борис.

 - Третьих, к отправлению в те годы…. И первых не было, и вторых… Поезда трогались без расписания, когда могли…. Однажды… Я видела… Старик-инвалид пробовал уцепиться за поручни вагона идущего поезда, а на него сверху лили кипяток….

 - Перестаньте! – Скалон подходит вплотную к жене. - Заклинаю Вас, во имя всего лучшего, что было с нами…. Иринушка, помните Крым, Коктебель?… Я – рыцарь, вы – амазонка…. И море! Какое было море!..

 Царева молчит.

 - Филипп не в Россию бежит, а от вас! – истерично кричит Борис. – Я тоже. Плевать на полицию! … Понимаете, от вас! Всю жизнь бегу, а вы за мной, как командор железной поступью, - он приходит в себя, вновь обнимает Ирину. – Простите, простите…. Сам не знаю, что говорю.

 Царева, привычно подняв руку, гладит мужа по голове все тем же, «собачьим» жестом.

Больше им говорить не о чем. Коридор, хлопанье дверей, люди – навстречу, вокруг, позади….

 49. Гном провожает Ирину. На этот раз он крайне деловит и серьезен.

 - Мадам, - говорит Гном. – Даю вам  сутки на размышление. Ирина Ивановна, вы обязаны нам помочь. Есть настоятельное желание провести беседу с Павлом Артурович Вайсом…. Вы меня понимаете…. В противном случае, ваша встреча с сыном становится нереальной... Я внятно изъясняюсь?

 Царева молчит.

 - Я – урод, да, - вдруг с сердцем произносит Гном. – Но весь пошел в корень. Хотите глянуть, мадам?

 Ирина идет к выходу, крепко закрыв глаза.

50. Поздний вечер. Невидящие глаза Царевой широко открыты. За высокими, чугунными, витыми воротами, на ярко освещенной лужайке, что-то вроде бала в честь писателя Тюленева.

 Сам Тюленев в центре внимания двух дюжин гостей. Писатель облачен в смокинг, но на голове его буденовка.

 Знакомый нам джаз-оркестр: две негритянки и белая дама - услаждают слух собравшихся. Кто-то сидит за белыми столиками с богатой закуской, кто-то танцует.

 Вокруг Тюленева узнаваемые лица: Анна, Лемперт, даже старушка в буклях, с которой Царева собирала хворост.

 Узнать этих людей на расстоянии Ирина не в силах.

 Один из лакеев докладывает о чем-то Анне. Та не без испуга  смотрит в сторону ограды.

 « В разбитом зеркале, - бормочет Ирина, прижав лицо к чугуну ворот. - В разбитом? Нет! В осколке зеркала обломок от лица! Как след греха глубокие морщины… Нет! Как трещины глубокие морщины, а между строк последствия – причины начала чудного и горького конца… Горького…. Да, пусть так…»

-         Ирочка, ты! Как хорошо! – это Анна перед Царевой, по ту сторону чугунной готики. – Я рада…. Ну, входи же! …Откройте! – командует Анна. На подруге Ирины роскошное, бальное платье, прямо «луч света в темном царстве».

Ворота распахивает сутулый лакей, на нем что-то, вроде ливреи. Анна за руку тянет на себя Цареву.

-         Ты умница, что пришла…. У нас  проводы…. Завтра отбывает Саша Тюленев. Его ждут там, но мы его любим здесь…. Любим, несмотря ни на что. Он – великий талант. И это главное! Да что с тобой?

-         Я пойду, - пробует вырваться Ирина. – Зря все…

-         Нет! Никуда тебя не отпущу. Товарищи! Господа! – кричит Анна. – С нами великий поэт – Ирина Царева!

Все, похоже, рады великому поэту…. Нет, не все. «Темная», бородатая, явно пьяная личность  свистит оглушительно, а потом кричит: «Долой агентов Кремля!» Личность эта явно выпадает из общего тона. Широкоплечий мужчина берет кричащего за локоть, что-то шепчет на ухо. Бородатый скисает на глазах.

 - Долой всех, всех долой, совершенно всех, без исключения, - пьяно   бормочет он.

 - Девочка моя! – Тюленев тянет Ирину в танец, шепчет на ухо. – Там сквозняк…. Холод, бррр…. Не хочу… Окна, двери - все нараспашку, щели в стенах…. Он видит насквозь каждого… Вампир! Каждую ночь пьет кровь людскую.… Не спит по ночам.

 Царева вырывается из объятий Тюленева, но тянет ее за руку к себе, за столик, старушка в буклях, наливает бокал вина, делает это неловко, бокал опрокидывается, красная жидкость заливает белую поверхность столика.

 - Волки превращаются в ягнят, а ягнята в волков, – улыбается старушка Царевой. – Кого любить, кого жалеть, кого ненавидеть? Вы, милая, не поняли вашу матушку, а она вас… В тот час, в час непонимания, все возможно: волки в ягнят, ягнята в волков…. Куда же вы?!

 Лемперт на пути Царевой.

 - Иринушка, вы удивлены? Я здесь…. Я остался. Отправил семью, а сам здесь… Я – жертва, кто-то должен быть жертвой. Иначе дракон истребит всех. Всех! Все живое!

 Троица джазменш входит в раж, поднимая всех собравшихся к танцу.

 Царева смотрит поверх дергающихся голов, на освещенные окна виллы.

 Вдруг в одном из окон второго этажа она видит  сына – Филиппа.

 Лишнее исчезает: лица, звуки. Царева вырывается из круга пляшущих гостей, бежит к дому, стараясь не терять из виду сына.

 Но за окном - никого. Филиппа, будто насильно, втаскивают в глубину помещения.

 51. Двери виллы открыты. Она поднимается по лестнице, бежит через анфиладу комнат, затем по коридору. Распахивает первую попавшуюся дверь, вспугнув любовную парочку, другую: за ней мужчины в объятиях друг у друга.

 Навстречу Царевой быстро идет Анна, насильно удерживает Ирину. 

-         Я видела Филиппа! - вырывается Царева. – Здесь, в окне. Это был он! Пойми, это был он!

-         Ты бредишь, это бред, - удивлена Анна.

-         Филипп в одной из этих комнат. Здесь, точно!

Анна распахивает указанную дверь. В библиотеке, спиной к окну, сидит в кресле у патефона Авдашев – пальцы подрагивают, лоб потен.

Авдашев  слушает музыку на пластинке.

-          Николаша – меломан великий, – представляет юношу Анна. – Кажется, вы знакомы. Обожает Гершвина. Пишет стихи. Ты обозналась, Ирочка.

-         Здравствуйте, Ирина Ивановна! Я так рад вас видеть, - поднимается Авдашев.

-         Мы знакомы, да, - Царева пристально смотрит на молодого человека. – Но я видела не его в этой комнате…. Нет, не его. Я видела Филиппа!

-         Все двери перед тобой открыты, ищи! Впрочем, я могу обидеться, сударыня…. Это мой дом и в нем нет чужих детей.

 Музыка Гершвина («Американец в Париже») притягивает. Царева, почувствовав чудовищную усталость, опускается в кресло.

 Авдашев, будто выполнив задание, закрывает патефон и выходит из комнаты. На пороге, впрочем, останавливается, принимает позу: в общем-то нелепую, так как держит перед собой патефон, читает с пафосом:

 Храни очаг без поисков ответа.

 Ты вечно изгнан. Ты ничей кумир.

 Храни очаг, как горсть тепла и света,

 Себя спасая и спасая мир.

-         Уйдите, - просит Ирина. – Прошу вас.

Развернувшись неуклюже, Авдашев уходит.

Анна устраивается рядом с подругой.

- Не обращай внимания,  - говорит она. – Всегда дураки будут жениться на дурах и плодить дураков, - хочет поцеловать Цареву, но видит перед собой мертвое лицо. – Что с тобой? – спрашивает, отпрянув.

 -  Все это я себя придумала, - тихо говорит Царева. – Мужа, сына, Россию, Москву, Германию…вот этого юного меломана-поэта….  Понимаешь, все!

-         Помнишь, как я вытащила из помойного ручья сливочной чистоты лилию? – еле слышно произносит Анна, обнимая Цареву. – Грязный ручей – это жизнь, а лилия – ты, Иринушка.

 -   Я пойду, - вырывается Царева.

-         Погоди, - удерживает ее Анна. –  Я нашла тебе работу… Софья Шлегель. Ты с ней знакома?

-         Ничего не понимаю в балете.

-         Жаль! Сонечка звезда первой величины. Наконец-то ее пригласили на гастроли в СССР. Представляешь, Большой театр, в ложе Сталин…. Кстати, об этом грузине говорят, что он неплохо разбирается в искусстве…. Так вот, Сталин сидит в глубине царской ложи, а на сцене царит Софья Шлегель. Она готовит новую программу по мотивам поэмы Маяковского «Хорошо». Так вот, Софочка решила доверить либретто тебе. Звезде балета должна помочь звезда поэзии. Какой это будет  потрясающий спектакль. И деньги! Наконец-то ты забудешь, что такое нужда.

 52. Царева уходит. Она старается проскользнуть незамеченной мимо танцующих гостей. И это ей удается.

 53. Из окна виллы наблюдает за ее уходом подруги Анна. За спиной Анны возникает большая, лобастая голова  Гнома.

-         Божий ребенок в мире людей, - говорит Анна. – И этот мир ее ранит и режет своими углами. Она мне сказала когда-то: «Я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности – людей. Я люблю небо и ангелов: там с ними я бы сумела». Что сумела?

 Гном безучастен. Он человек дела. Он не отвечает на глупые вопросы.

  54. Сутулый сторож в ливрейке открывает перед Ириной ворота. Стоит так, будто ждет чаевые. Царева сует ему в руку пачку билетов на свой вечер.

 - Что это? – смутившись, спрашивает француз.

 - Билеты на мой вечер.

 - Благодарю вас, мадам, - кланяется вышколенный лакей.

 55. Ночь. Полумрак мансарды. Царева в одиночестве. Она пробует заснуть, но тщетно. Ирине кажется, что ей мешают химеры.

 Она ворочает тяжелые статуи, стаскивая их в одно место, в дальний угол. Она закрывает их драной холстиной…

Рассвет. Царева стоит у косой рамы окна. Смотрит на дымы города. Затем отходит к камину, пробует зажечь  хворост.  Не с первой попытки, но ей это удается. Царева смотрит в огонь, бормочет:

 - В осколке зеркала обломок от лица…Обломок от… плохо…

В дверь стучат.

 - Не заперто!

 На пороге знакомая фигура – агент по страховке.

 - Сударыня, - произносит он. – Прошу извинить мою невольную назойливость, но, вполне возможно, вы все-таки решили позаботиться о страховке.

 - Вы полицейский? – стремительно подходит к молодому человеку Ирина.

 - Нет, что вы…

 - Вы агент немцев, чекист? – кричит Царева.

 - Что с вами, мадам? – растерян молодой человек. – Я – страхую жизни людей, оформляю полюс, выдаю премии…. В наше время, когда столько опасностей…. – он продолжает бормотать, уже понимая, что все его усилия впустую, пятится к двери, уходит…

Царева лихорадочно выуживает из газетного пакета кредитки, бросается следом за страховщиком.

 - Сударь! Постойте!

Страхового агента и след простыл. Но далеко внизу, у первого проема, Ирина видит два светлых пятна, слышит шорох платьев, женские голоса.

 Анна и  Софья Шлегель  поднимаются по лестнице. На Шлегель роскошное платье, причудливая шляпка. Выглядит звезда, в оправе черной, узкой и грязной лестницы, как райская птица на городской свалке.

 Но Шлегель – балерина и поднимается   наверх не без изящества.

-         Прошу простить, - говорит Анна. – Здесь запахи и все такое.

 Мансарда. Ирина мечется от окна к двери. Наконец, решает исчезнуть. Она прячется за снесенными в угол химерами, накрывает себя  для страховки холстиной. Сидит на грязном полу, скорчившись.

 Стук в дверь. Пауза, вновь настойчивый стук. Дверь, как обычно, не заперта.

 Анна пропускает вперед балерину. Оглядывает пустое пространство мансарды.

-         Ничего не понимаю… Мы договорились, я предупредила, -  бормочет Анна.

-         Она здесь живет? – переступив порог, Шлегель будто боится двинуться дальше.

-         Да, здесь.

-         Здесь нельзя жить, - морщится балерина. – Это ужасно…. Я буду ждать вашу подругу у себя, в час по полудни. Попросите ее не опаздывать. 

 Балерина удаляется. Следом за ней, извиняясь, то и дело оглядываясь, уходит Анна.

 56. На улице, перед подъездом дома Царевой, стоит роскошная машина. Увидев хозяйку, шофер выскакивает навстречу балерине, распахивает дверцу.

 Такой визит не  обычен в этом бедном квартале, потому за отъездом звезды с  любопытством наблюдают зеваки.

57. Ирине, судя по всему, понравилось играть в прятки. Она не спешит покинуть укромное место за холстиной.

 Скрип двери. Царева видит туфли своей подруги.

-         Выходи! – сухо произносит Анна. – Как это прикажешь понимать?

Ирина оставляет свое убежище.

-         Объяснитесь, сударыня! Ну же, я жду!

-         Не люблю балет, - бормочет Ирина,  пряча глаза. – Не понимаю балет…. Язык жестов…. Ты же знаешь, я плохо вижу.

-         Ты не хочешь видеть. Тебе достаточно очков, чтобы стать зрячей.

-         Не хочу, - согласна Царева. – Мне хватит слуха.

-         Так слушай! – форсирует голос Анна. – Не так просто вернуться домой. Ты знаешь свои  грехи. Все эти песни во славу белой сволочи. Тебе  предложили работу. Работу, нужную советам. И балет тут не при чем…. Да пойми ты! Здесь, в Париже, ты не европейская знаменитость, а нищая беженка.

 Царева улыбается, вытаскивает из кармана кофты пакет.

 - У меня есть деньги…. Вот – много франков…. Здесь   был страховщик – чудный мальчик… Страхует на случай смерти… Только он не понимает главного: кому-то не хватает одной жизни, другому – ее слишком много.

-         Бред! – мечется по мансарде Анна. – Хватит бреда. Тебя ждут в России, но за билет нужно платить, пойми  это! Ты упрямо упускаешь последний шанс!

 Молчит Царева

-         Ты злой, даже жестокий человек, -  говорит Анна. – Тебе  плевать на мужа  и Филиппа. Они не пустой звук – они люди. Всего лишь люди из плоти и крови, а не слова.

Царева отходит к камину,  следит, как, потрескивая, догорают остатки подсохшего хвороста. Поворачивает лицо к Анне, смеющееся лицо. Смеется Царева, почти истерично, повторяя за Анной: «Пустой звук, пустой….»

 - Ты что? что ты? – испуганно пятится подруга.

 58. Вновь «черная» лестница. Такая же мрачная, узкая, но на этот раз не скрипучая, деревянная, а «громкая», железная.

 Царева поднимается по этой лестнице.

В тесной каморке Павловского стоит реклама отеля, на стене висит упряжь, рядом форма служащего, сам Павловский сидит у загаженного стола в полной прострации.

 Стук в дверь. Граф с трудом поднимается. До двери всего три шага, но Павловский с трудом их преодолевает.

 В двери щель. Он видит лицо Царевой, отбрасывает щеколду, бормочет:

- Ириша, свет очей моих, входи.

- Что с вами, граф? – спрашивает Ирина. – Вы пьяны?

- Пьян и давно, - бормочет Павловский. Тяжело опершись на спинку стула, садится. Будто забыв о гостье, высыпает на поверхность стола новую порцию кокаина. На этот раз он использует трубочку, свернутую из бумаги. – Граф!? – восклицает он, оживившись после понюшки. – Я даже не каштаны от благородной клячи. Дерьмо я собачье, а не граф…. Не зови меня так, Иринушка, душа болит…. Но я их всех послал, послал!... А ты чего, зачем?

Молчит Царева.

 - А, - догадывается Павловский. - Ну, где там наш доблестный враг большевизма - Павел Вайс?...  Впрочем, это уже неважно.

 - Мне нужен пистолет, - говорит Царева. – Маузер, револьвер – все равно. Вы мне дадите?

- Царица, какое оружие…. Видишь, человеку плохо… Совесть у тебя есть?

- Совесть? – переспрашивает Царева. – Одни носят ее ремнем. Нажрутся – распустят. У других она – петля на шее.

 - Сложно, не понял, - мотает головой Павловский. – Повтори.

-  Мне пистолет нужен.

- Сама хочешь, - догадывается граф. – Правильно…. Пиф-паф – и нет проблемы. Русские платят больше. Немцы, суки, дают гроши…. Самое подлое этот их гнусный порядок: отчет требуют в письменном виде: сальдо - бульдо… Фу, мерзость! Я их послал! Правильно, Ириша, русские платят больше, и никакой писанины.

 Шаги по лестнице. Будто дурман мгновенно оставляет Павловского.

Он мечется по каморке.

 - Сюда! – хватает Цареву за руку, увлекает ее к входу в соседнее помещение, распахивает низкую дверь, прячет за ней Цареву.

 Резкий стук в дверь. Павловский подходит к щели на цыпочках, сжав в руке пистолет. Видит тех, кого бы он не хотел видеть, но это последнее, что он видит на этой земле.

 Один из мужчин, это напарник Павловского, разряжает пистолет прямо по щели, в лоб хозяина каморки. Затем выбивает хлипкую дверь ударом ноги.

 Смотрит на лежащего графа и делает контрольный выстрел.

 - Хватит с него, пошли, - говорит стрелявшему по – немецки второй мужчина.

Они спускаются по лестнице, не торопясь, лениво переговариваясь о чем-то.

Царева  смотрит на окровавленный труп Павловского. Помешкав, опускается на колени, зажмурившись, пробует вытащить пистолет из руки графа, но пальцы убитого так крепко сжаты в предсмертной судороге, что ей не удается это сделать.

 В отчаянии Ирина рвет оружие из руки убитого – тщетно.

 Тогда она направляет руку Павловского с пистолетом на себя, дергает курок. Щелчок – нет выстрела, она нажимает еще раз, еще – все впустую.

 59. Царева в знакомой лавке рыбника.  Она стоит над садком с живой рыбой. Вялое движение рыбин в мутной воде ее завораживает.

 - Сколько это стоит? – спрашивает Ирина у хозяина лавки.

 - Что?

 - Это все.

-  Много, мадам.

 Ирина швыряет на грязный прилавок пакет с деньгами.

 - Этого хватит?

60. Царева бредет по набережной. За спиной шевелящаяся дерюга с рыбой. Капли – по следу ее шагов.  Цареву догоняет Авдашев.

 - Ирина Ивановна! Позвольте! Я хотел бы объяснить.

 - Уйдите! – резко поворачивается к нему Царева. – Не хочу вас видеть. Я никого не хочу видеть.

 - Ирина Ивановна! Вы догадались, да?… Я, как и ваш супруг…. Но это одно. Человек слаб! Да, он ничтожен! Но стихи, поэзия – это другое. Это свято. Это на века….

 61. Гном ведет за Ириной слежку из машины. Видит рядом с ней Авдашева, бормочет:

 - Кретин, вечно он под ногами…Что это она тащит на горбу?

 Матрос над рулем откровенно зевает. Скучно матросу. Он – человек дела.

 - Не спать! – требует Гном.

Матрос включает дворники, затем протирает тряпкой запотевшие окна внутри машины.

 62. Автомобиль медленно движется за Царевой. И Авдашев, бормоча что-то невнятное, плетется за ней следом.

 Но Ирина его не слышит. Лицо Царевой искажает гримаса боли. По камням лестницы, неподалеку от моста, она спускается к мутной и грязной воде у причала.

 Вываливает из дерюги рыбу в воду.

 Под мостом обычное «стойбище» клошаров. Они греются и жарят что-то на чугунной печурке. На Цареву и Авдашева реагируют лениво. Только один из бродяг, существо неопределенного пола, делает шаг в сторону «гостей».

 Гном и матрос выходят из машины, следят за Царевой и Авдашевым сверху.

 - Вы сама музыка, - бормочет Авдашев. – Мне не нужно вас слышать. Только я вижу вас, как слышу волшебные звуки.

 Опустившись на колени, Ирина следит за рыбой, но почти весь ее «улов» всплывает вверх брюхом…. И Царева, вдруг, не выпрямляясь, роняет себя в реку к дохлым рыбинам и сразу идет ко дну.

 Авдашев мечется по краю спуска. Он способен только на крик: «Помогите! Помогите!»

Матрос, не дожидаясь приказа, бежит по лестнице, стягивая с себя на ходу бушлат. Сейчас он в своей стихии.

Теперь уже все клошары следят за происшествием. Матрос ныряет, но ловит Цареву только со второго раза. Подтаскивает тело женщины к причалу, выбрасывает его из воды. Выбирается сам. Сразу же умело и энергично делает Ирине искусственное дыхание.

 - Я не умею плавать! – кричит Авдашев. – Не умею, совсем… Я не умею плавать.

 Клошарам, похоже, наплевать на все, кроме дармовой рыбы. Они ее вылавливают из реки, подтаскивая к берегу палкой и костылем. Впрочем, один из них, судя по всему, рыбу не ест.

 - Русские, бедняги, - безошибочно определяет существо неопределенного пола. – Трудно жить без родины.

 Ирина открывает глаза и сразу же, будто испугавшись чего-то, поднимается на ноги.

 - Я не умею плавать! – дергается ей навстречу Авдашев.

 И натыкается на кулак матроса. Удар так силен, что Авдашев падает на камни, как подкошенный.

 Клошаров драка не интересует, да и к ожившей Ирине они не проявляют   интерес, возвращаются к своей печурке, захватив с собой нежданный улов.

 

 Авдашев медленно приходит в себя от нокаута, подползает к гранитной стене, пробует подняться на ноги, но тщетно…

 Матрос и Царева медленно поднимаются по лестнице.

63. Мансарда. Гном разводит в камине огонь. Царева переодевается в сухое, не обращая внимания на мужчину рядом с ней.

 - А вы ничего, - говорит Гном. – Только седая… Лет-то сколько?

 Молчит Ирина.

 - Выпивка есть у вас? – спрашивает Гном.

 - Что? – поворачивается к нему Царева.

 - Выпить вам надо, - советует Гном.

 Ирина достает из корзины бутылку шампанского. Гном ловко вытаскивает пробку, находит стаканы, разливает пенящийся напиток.

 - Ну, за ваше спасение, сударыня! Родина вас ждет, Ирина Ивановна. Россия собирает лучших своих сыновей и дочерей. Нам так нужны инженеры и конструкторы душ человеческих.

-         Кто нужен? – Ирина залпом выпивает шампанское, поднимает на Гнома пустые, незрячие глаза.

 -  Да, ладно, замнем, - отмахивается Гном, подходит к окну. – С крыши бросаться не будете?

 - Нет, - сделав еще глоток, отвечает Ирина. – Это страшно.

 - Вены резать?

 - Нет…. Кровь…. Много крови…

 - Тогда пошел, - Гном направляется к двери, но на пороге останавливается. – Я – урод,  вы – седая, можем и договориться.

 Молчит Царева. Молча подходит к камину, протягивает руки к огню. Опускается на пол, рядом ставит бутылку.

 Гном возвращается «лисьим» шагом.

 - Да, - говорит он, между прочим. – Совсем забыл… О Вайсе можете не беспокоиться. Жить ему, бедняге, часа два, не больше. Разведка не дремлет. У хозяина длинные руки.  Адью, мадам!

64. Улица. Дождь. Матрос в машине поджидает Гнома. Гном вновь устраивается позади, сидит, по обыкновению, скорчившись.

 - Аристократов на фонарь, - бормочет он. – Даже благодарить, гады, не умеют… Инженеры, мать их…. На фонарь!

 - Фонарей не хватит, - зевает матрос. – Ну, едем?

 - Куда?! – повышает голос Гном. – Успеешь отоспаться, сиди!

 Запотевают стекла, Гном протирает ладонью окошко и видит в нем Цареву. Нетвердой походкой, в простом платье, под дождем, Ирина пересекает узкий переулок.

 65. В  кафе напротив она вновь просит разрешения позвонить. Хозяин заведения смотрит на Цареву с недоверием, но говорит что-то, кивнув на аппарат у календаря.

 Царева сосредотачивается, стирает капли дождя с лица, вспоминает номер, вертит диск.

 Гном через стекло витрины следит за ней с улицы.

Поговорив, Ирина опускает трубку на рычаг, поворачивается к хозяину.

 - Я могу вызвать такси?

 - Сколько угодно, - криво улыбается хозяин. – Только за деньги.

66. Предместье. Снова узкий переулок. Ирина просит шофера затормозить, но остается сидеть в машине.

Черный «Фиат» преследователей тоже тормозит.

- Ну, с Богом, - говорит матросу Гном и выходит из машины.

 Из виллы напротив появляется Вайс. С Павлом двое охранников. Вайс видит Цареву в такси, улыбается и поднимает руку.

 В этот момент из-за угла выкатывает «Фиат», стремительно набирает скорость, слишком большую скорость для этой улочки, мощенной булыжником.

 Куда подевалась флегма матроса. На его лице бешеная радость охотника, наконец-то выследившего жертву.

 Ирина видит, как матрос, резко свернув, сметает Вайса и его охранников. Цель убийцы - Павел, и на этот раз удар оказывается точным.

 Второму секретному агенту удается отскочить в сторону, и он открывает огонь из пистолета по черному лимузину, выруливающему на дорогу. Один из выстрелов оказывается точным.

 Автомобиль врезывается в стену, останавливается. Окровавленная голова все еще улыбающегося  матроса лежит на баранке.

 Ирина выскакивает из такси, бежит к раздавленному телу Вайса, падает перед ним на колени.

 - Нет! – кричит она. – Нет! Нет!

 Обалдевший таксист тоже выбирается из машины. Видит перед собой Гнома.

 - Она не заплатила, - говорит он первому, попавшемуся на пути человеку, показывая дрожащим пальцем на Цареву.

 - Заплатит, - обещает Гном.

67. Звуки в финале этой истории случайны, приглушенны, хаотичны.

 Пустая, крошечная площадь – все тоже гетто. Две машины. У одной из них две темные, неподвижные фигуры.

 Скалон и Царева прощаются.

 - Я на пароходе, прости, так нужно, - бормочет он, - вы – поездом… Филипп…. Все будет замечательно!… Ты веришь?

 Царева молча смотрит на мужа.

 - Нет! Ты должна верить! – бормочет он. – Верь мне…. Впереди новая жизнь, полная света, надежд, свершений… Помнишь, мы… Вот еще, - он комом, неряшливо сует в равнодушные руки Царевой деньги. Банкноты разлетаются по площади.

 Двое у автомобиля решают, что пришло «объекту» время расставаться. Они берут Скалона в «коробочку», уводят…

 Ирину ведут к другой машине, буквально заталкивают в салон. Царева невольно сопротивляется. Ее напутствуют. Впрочем, без злости. Так, в рабочем порядке.

 - Да садись ты, блядь!

 

68. Машина мчится по пригородной трассе. Ирина на заднем сидении, рядом с ней двое молчаливых мужчин в  штатском.

 69. Затем железнодорожная станция провинциального городка. Снова ее сопровождают до места в купе.

 И здесь ее не оставляют одну.

 Даже ночью не оставляют.

 Царева пытается заснуть, укрывшись пледом.

 Мужчина напротив не сводит с нее глаз.

 Утро. Скрежет тормозов. Оживление в коридоре. Стук дверей, русская речь, отрывистые команды.

   Ирина выходит в коридор. Ее спутник провожает Цареву равнодушным взглядом.

 За окном туманное утро. Платформа. Ирина пробует опустить окно, но безуспешно, протирает грязное стекло.

 Видит на платформе солдат, неподвижных солдат с винтовками у ноги. Пограничники стоят на равном расстоянии друг от друга.

 Шеренга  людей с бесстрастными лицами в военной форме кажется бесконечной.