ЧИТАЯ ИОСИФА БРОДСКОГО

 Он декларировал себя язычником, ветхозаветным евреем, последователем Жана Кальвина… За всеми этими масками были поиски абсолютной свободы  в культурном поле, как он это поле понимал. Он хотел быть тем, кем ему нравилось быть в тот или иной год жизни, но на самом деле Иосиф Бродский был  рабом, фанатиком языка и гениальным поэтом – все остальное «оборочки». Из интервью Анни Эпельбаум: « Когда мы хвалим того или иного поэта, мы всегда совершаем ошибку, потому что хвалить надо не поэта, а язык. Язык не средство поэзии; наоборот, поэт – средство или инструмент языка… Язык – это важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида»

 Подарил он как-то мэру Питера – Собчаку свою книгу с такой надписью: «Городскому голове от городского сумасшедшего». Бродский и сумасшедшим имел право быть, тем более, что пару раз его запирали и мучили в психушке Питера.

 Он соглашался быть кем угодно. Боялся только клейма: «лучший». Так и говорил об этом: «… я думаю, корень всякого зла – утверждение: «Я лучше других».

 Далеко не всегда соглашаюсь с Бродским. Я часто спорю с ним, как с живым человеком, нервничая и обижаясь. Мне, порой, не хватает дара Божьего и знаний, чтобы понять и принять сказанное поэтом, но, возможно, здесь дело совсем в другом: ему  не удалось по-настоящему состариться. Он умер, так и не заразившись самыми горькими болезнями преклонного возраста: скепсисом и цинизмом.

 Ну, например: Иосиф Бродский просил Вацлава Гавела поверить, что зло не в коммунизме и посткоммунизме, а в самой порочной натуре человеческой и советовал попытаться эту натуру, пока совсем не поздно, исправить талантливыми и добрыми текстами. Ему так хотелось верить: есть Страна Обетованная, где подобное возможно под мудрым руководством власти. Бродский так и писал президенту государства: « «Учитывая  численность населения Чехии,  это  может  быть  сделано даже  указом,  хотя  я  не думаю,  что ваш парламент  стал  бы возражать. Давая вашему народу Пруста,  Кафку, Фолкнера, Платонова, Камю или Джойса, вы можете превратить, по крайней  мере, одну нацию центральной Европы в цивилизованный народ».

 О том же он заговорил в интервью Майклу Главеру: «Будь у меня какая-то власть, я заставил бы все «Правды» и «Известия» печатать Пруста, чтобы его мог прочесть каждый. Пруста, а потом еще Музиля – писателя гениального в своем умении сомневаться».

 Бродский будто нарочно… даже не роняет, а разбрасывает семена спора. О чем бы ни говорил он: о поэзии, политике, искусстве – поэт уходит от общепринятого стандарта, дразнит собеседника и будущего читателя. Ему нравится словесный поединок. Иногда Бродский сражается сам с собой. Он настоящий рыцарь в дуэли и перчатку   бросает не в лицо, а к ногам оппонента. Он разрешает спорить с ним, когда дает низкую оценку романам-идолам ХХ века: «Мастеру и Маргарите» и «Ста годам одиночества». Ему нравится то, что читают и понимают немногие. Он понятия не имеет, что такое политкорректность. Он согласен подчиниться только одному суду – Божьему.

 Объем его знаний огромен, но объять необъятное невозможно, и рассуждения поэта о музыке, живописи, кинематографе кажутся, порой, слишком наивными, зависящими от вкусовых пристрастий автора. Хотя и «наивные» оценки по-своему гениальны. Спросили как-то Бродского о любимом времени года: «Я думаю, что все-таки зима, - ответил он. – Если хотите знать, то за этим стоит нечто замечательное: на самом деле  за этим стоит профессионализм. Зима – это черно-белое время года. То есть страница с буквами. Поэтому мне черно-белое кино так нравится».

 Замечательный композитор Борис Тищенко был знаком с Бродским. Однажды Тищенко спросили о музыкальных пристрастиях поэта: «А он был тонкий ценитель музыки?» Тищенко: «Он был толстый ценитель музыки. У него были свои заштатные симпатии: Альбинони, Корелли — всякая сладкая, якобы (как говорил Дмитрий Дмитриевич Шостакович) старинная музыка. Когда я ему поставил симфонию Прокофьева, он мне сказал: «Не может быть, чтобы Господь Бог выражался так сложно!» Нет, он не был докой в музыке. А поэт он был гениальный".

 Можно ли быть гениальным поэтом и не быть «докой в музыке»? Не думаю, что Альбинони Бродский ставил выше Прокофьева или Шостаковича. Гениальный поэт не может быть «толстым ценителем музыки», потому что он сам отличный композитор. Только его инструмент слово, а не ноты. Особая, избирательная любовь к Корелли, всего лишь, некое «кокетство». Иосиф чаще говорил о Е. Баратынском, чем о Пушкине. Это не значит, что он не понимал разновеликость этих поэтов. Дело здесь в ином: в убежденности, что Бог говорит с людьми  посредством искусства. Без голоса Бога нет музыки, живописи, поэзии, прозы. Бродский и сам был убежден, что ему диктует Бог. Гордыня?

 «В этом бы Бродский с вами согласился. Однажды он заметил, что научился композиции у музыки. А сколько у него в стихах живлписи? Он восхищался Возрождением» В.Полухина из интервью с Лес Моррей.

 Большой художник до последнего часа ученик и не боится признаться в этом. Композиция поэзии Бродского мало похожа на гармонию барокко.

            "Говорят, открылся Пленум".

            "Врезал ей меж глаз поленом".

            "Над арабской мирной хатой

            гордо реет жид пархатый". Ну, какой уж тут Альбинони.

 Гордыня и гордость – разные вещи.  Бродский независим и горд, но он ненавидит пьедестал и трибуну. «Энергия заблуждений», наивная, святая простота, но рядом, в том же интервью Главеру, трезвая, если не жестокая, оценка своей, собственной значимости. И в этом весь Бродский.

 - Стало быть, раздорам, борьбе нет никакой альтернативы?

- Такая альтернатива есть, - ответил Бродский. - Кто-то должен быть совершенно откровенным в отношении будущего. Кто-то, чей голос несет  в себе… ну, хотя бы намек на моральный авторитет.

 - Быть может, Солженицын, как раз считает себя таким вот человеком? Или, возможно, такой человек – это вы?

- Я себя таковым не считаю. Ну и, кроме того, меня никто не будет слушать, поскольку я еврей.

 Здесь, впервые слышна нота природного, неизбежного изгойства. И мужество судить мир с высоты этого самого изгойства.

«Где же проходит главный водораздел — между Солженицыным и Бродским? – пишет Наталья Иванова. - Солженицын негодующе цитирует одну очень важную для понимания обоих фразу Бродского: в ХХ веке для пишущего “невозможно принять [и] себя абсолютно всерьез”. Бродский в этом уверен. И вся его поэзия, исполненная горькой самоиронии, не исключающей постановки самых серьезных, “проклятых” вопросов бытия, это подтверждает. Солженицын уверен — так же абсолютно — в обратном: в ХХ веке пишущий должен принять себя всерьез и нести это бремя».

 Прошли годы. От морального авторитета Солженицына, автора «200 лет вместе», мало что осталось. Голос Иосифа Бродского может слышать каждый, кому еще интересно что-либо слышать и знать.

 Мы родились в одном городе и жили рядом. Он - на углу ул. Пестеля и Литейного проспекта. Я - на углу того же Литейного и Кирочной ул. Три минуты пешего хода от дома до дома. Мы даже учиться начинали в одной школе: 203–ей – «Петершуле», у кинотеатра «Спартак». Наверняка, много раз сталкивались в общественном транспорте, в магазинных очередях и на улице. Если бы я знал то, что знаю теперь…  Если бы… Потом было  поэтическое кафе «Буратино». В Питере открылось такое на волне хрущевской оттепели. Он читал стихи.

    Мимо ристалищ, капищ,

     мимо храмов и баров,

     мимо шикарных кладбищ,

     мимо больших базаров,

     мира и горя мимо,

     мимо Мекки и Рима,

     синим солнцем палимы,

     идут по земле пилигримы.

     Увечны они, горбаты,

     голодны, полуодеты,

     глаза их полны заката,

     сердца их полны рассвета.

 Он читал стихи.  Я слушал и понял тогда, что поэтом мне не стать никогда. Пройдут годы – и он войдет в мою жизнь авторитетом незыблемым,  советчиком, поддержкой в трудные дни сомнений. Судьба разнесет нас в разные части света, но я будто продолжал жить рядом с ним…  Была, впрочем, еще одна встреча с поэтом. Вот я, подростком, иду по Литейному, а он  стоит у будки айсора-чистильщика обуви. Ждет, наверно, кого-то.

 - ЗдравствуйТЕ, Иосиф! – решившись, говорю я.

- Ну, здравствуй! – говорит он, на меня не глядя, и улыбается кому-то за моей спиной. Он идет мимо, навстречу красивой девушке. И сам он красив и силен. Бродскому 20 лет, мне – жалкие 15. Он давно уже ушел из советской школы и советской жизни. Я  там остался, я там застрял на долгие годы. И только после пятидесяти стал лихорадочно наверстывать то, что было утрачено за годы подлого компромисса с системой. Но поздно, поздно… Ничего не поделаешь: человека ведет по жизни сила его дара. У высокого таланта только своя дорога: тяжкая, в ухабах, опасная, у прочих душ человеческих – общая, гладкая, протоптанная толпой.

 Айсора - усатого старика из будки на углу  хорошо помню. Соломон Волков, еврей из Риги, удивился, когда Бродский назвал Сталина Гуталином. Вот и у Владимира Тольца прочел: «Пару лет назад мне пришлось писать реальные комментарии к информационно-образовательному проекту "ХХ съезд". В частности, надо было объяснить одно из прозвищ Сталина - "Гуталин", бытовавшее в конце 1940-х - начале 1950-х годов в среде негативно относящихся к существовавшему политическому режиму (прежде всего это - осужденные по статье 58 УК РСФСР). Мне казалось, все я расписал: и внешнее сходство вождя с уличными чистильщиками обуви -"гуталинщиками" (в Москве и Ленинграде этим промыслом занимались прежде всего айсоры, многие из которых носили "сталинские" усы), и ареал использования этой уничижительной клички; и на Бродского сослался, и на лагерный фольклор, зафиксировавший это словоприменение:

"В кремлевском зале музыка играет,

Благоухают ландыш и жасмин,

А за столом Россию пропивает

Пахан Советов Иоська Гуталин!"»

 Этого гуталинщика Бродский мог каждый день видеть с балкона своего дома. Я его видел реже, но не только видел, но и чинил, по мелочи, у айсора обувь. Весело было думать, что Сталин - «Гуталин» набивает набойки на каблуки твоих ботинок.  Уверен, и Бродскому это было, как нынче говорят, – в кайф.

 Из окна нашей комнаты, выходящей во двор-колодец, я видел близкие купола Спасо-Преображенского собора и слышал его колокола. Сам собор находился через небольшую площадь у окон «полутора - комнат» Бродского. Иосиф Александрович любил поэта и человека Юрия Кублановского. Сам Кублановский писал о Бродском так: « Однажды он мне написал, что его антицерковность продиктована тем, что он жил около Спасо-Преображенского собора и когда пробегал мимо, запах ладана автоматически вызывал у него порыв к рвоте. А ведь мы знаем таких чистокровных евреев, как его друг Анатолий Найман, который все это в себе преодолел и воцерковился”.

 Кублановский не был человеком круга Бродского, а потому он не мог понять, что дело здесь не в физическом, инстинктивном неприятии церковности. Иосиф Бродский в интервью Аманде Айзпуриете: «… за всей русской трагедией стоит одна простая вещь – качество Русской Церкви. Ахматова говорила: «Христианство на Руси еще не проповедано». И была права».

Два типа характера: кошачий и собачий. Владимир Маяковский любил собак, даже себя идентифицировал с собакой. Письма любимой подписывал «твой Щен». Бродский жаловал  кошек. Маяк, несмотря на свой высокий дар, был предан по-щенячьи Советам и Лиле Брик. Бродский гулял сам по себе и клялся в верности только поэзии, слову. В кошачьем характере он видел возможность свободы от всякого мусора, заполняющего душу человеческую. Привожу финал разговора с Любовью Аркус. Беседа состоялась в ноябре 1988 г. : «… Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество «Память». Или отдел идеологии при ЦК. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?»

  Он любил давать интервью. Здесь я не совсем точен со словом «интервью». Он любил беседовать, разговаривать, спорить с теми, кого уважал и кому, чаще всего, верил. Соломон Волков был точен, назвав свою книгу о поэте: «Диалоги с Иосифом Бродским». В семитомное собрание сочинений Бродского могли с полным правом войти  разговоры, диалоги, беседы с поэтом, но не вошли, образовав отдельное информационное поле, в котором самые приметные сборники опубликованы издательством «Захаров» и журналом «Звезда».

 Наивные люди – спириты. Не нужны столы, магический круг, открытые форточки и горящие свечи, не нужно ждать полуночи. Открой книгу – и вот перед вами даже не дух, а живой Иосиф Бродский.

 Мало у кого из высоких талантов хватило мужества и щедрости заниматься «стриптизом» подобного рода. Не думаю, что страсть к разговорному жанру стала следствием тщеславия лауреата Нобелевской премии.  Бродский был добрым человеком, а добрый человек редко бывает молчальником, по насущной потребности делиться с богатством, отдавать накопленное. Видимо, и отказывать в просьбе о беседе Бродский не любил. Самого поэта было очень много. Избыточность опыта, знаний, идей – все это требовало выхода, причем незамедлительного. Иосиф Бродский всегда знал, что век его, по нынешним меркам, будет недолог.

 О Бродском – гражданине мира и великом поэте - написано множество текстов. О Бродском, национальном поэте не титульной национальности можно прочесть только в интервью с поэтом или с людьми, хорошо его знавшими. Михаил Хейфец нашел простой выход в разговоре с В. Полухиной: «Бродский – конечно, великий российский поэт, но не русский». Это верно – человек раб своих предков, хочет он того или нет. Предков и Бога, в случае еврейского происхождения поэта, даже тогда, когда он клянется в своем атеизме. Пастернаку и Мандельштаму только казалось, что они поэты русские, а не российские, проще говоря, - русскоязычные.

 В том же интервью слова Валентины Полухиной: « Манера чтения Бродским собственных стихов многими воспринималась как имитация иудейской молитвы. Голос, интонация - всегда были для Бродского сутью поэта, «Биографии не оставалось ничего другого, как следовать за голосом, постоянно от него отставая», - пишет он о Цветаевой».

 Здесь Полухина повторяет слова другого героя своего интервью – Анни Эпельбуэн: «… как он читал стихи, это, конечно, удивительно: его манера имела что-то общее с кадишем в синагоге…  Он закрывал глаза, как будто не он читает эти стихи, а целые поколения страдающих, помнящих людей говорят с ним через века».

 Разговор о Бродском: о его поэзии, прозе, судьбе – рано или поздно завершается диспутом или информацией о его вере и национальной принадлежности. Одни об этом говорят с досадой, другие с удивлением, третьи с гордостью. В любом случае, за всем этим - попытка понять, каким образом в тройке великих русских поэтов ХХ века не титульной национальности оказался еще один гений - еврей. Этот феномен русской культуры до сих не осмыслен в должной мере, тем более, что саму эту культуру достаточно верно определил Лесс Моррей, как антисемитскую.

 Тем не менее, еврейство Бродского – всего лишь одна, пусть и заметная, особенность его творчества. Бродский поэт сложный. Стихи его, чаще всего, полны загадок и скрытых смыслов. Сплошь и рядом они существуют ради одной просодии. Свой голос в поэзии дается с великим трудом. Может быть, и по этой причине в интервью и эссе поэт прост и предельно ясен. Тексты эти часто могут служить комментариями, расшифровкой поэзии Иосифа Бродского.

 Время властно над всеми нами, даже над такими большими художниками и мыслителями, как Бродский. Он сам в этом не раз признавался:

«Лишь те заслуживают званья гражданина,

кто не рассчитывает абсолютно ни на

кого - от государства до наркотиков -

за исключением самих себя и ходиков,

кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,…

 Вот «тиканье» образца 1979 года. Бродский дает интервью Еве Берч и Дэвиду Чину: « Я не то, чтобы религиозен, вовсе нет. К счастью или несчастью, я не знаю. Не думаю, что я принадлежу к какому-то вероучению. На самом деле, когда в больнице мне задали этот критический вопрос, потому что все может случиться, я был в затруднении».

  В тот год Бродскому сделали первую операцию на сердце. Впрочем, он и спустя семнадцать лет, в час своей смерти, «был в затруднении».

 1982 год. Интервью Свену Биркертсу: « Вообще я не сторонник религиозных ритуалов или формального богослужения. Я придерживаюсь представления о Боге, как о носители абсолютно случайной, ничем не обусловленной воли. Я против торгашеской психологии, которая пронизывает христианство: сделай это – получишь то, да? Или и того лучше: уповай на бесконечное милосердие Божие. Ведь это, в сущности, антропоморфизм. Мне ближе ветхозаветный Бог, который карает… В этом смысле я ближе к иудаизму, чем любой иудей в Израиле. Просто потому, что если я верю во что-то, то я верю в деспотичного, непредсказуемого Бога».

 Отказ от корней, от своего рода – напрямую связан с косвенным сиротством. Проще говоря, добровольным отказом от родителям. Как это было в дикие времена сталинщины. Детям «врагов народа» предлагали отказаться от отца с матерью, стать предателями. Бродский не раз, и не только в эссе «Полторы комнаты», говорил о своей органической, биологической и душевной связи с родителями. В беседе с Евгением Рейном об отце: «Но в принципе, я думаю, что на самом деле все гораздо интересней, потому что не то чтобы он на меня влиял, а просто я был частью его, по сути, я – это он».

Бродский категорически не желал быть выкрестом, но он и к еврейскому движению в мире и США относился настороженно. Бродский, убежденный      враг левого либерализма, не хотел быть «политически обязанным» ни кому, так как считал, что у поэта один долг перед обществом - «писать хорошо». Он хотел быть человеком свободным и «отдельным». Позиция опаснейшая. Талант, значимость его творчества, спасли, хранили Иосифа Александровича в эмиграции от зависти, мести и козней людских… Что еще? Повторюсь - доброта. Доброта, как единственный вид правоты. Она помогала ему выжить в России, помогла и в мире, говорящем на других языках.  В одном из интервью Бродскому задали редкий вопрос: « У вас есть что-то от матери. Или?...  «Вы знаете, - ответил он, - мне трудно говорить об этом, но я думаю, что если во мне есть какие-то положительные качества и какая-то степень душевной доброты, то это от нее».

 Доброта и нервы. В интервью Биргит Файт: «… у меня нет ни философии, ни принципов, ни убеждений. У меня есть только нервы». Бродский считал, что этого достаточно. И был прав. Из книги Симона Шноля «Гении и злодеи русской науки»: «Условие благополучного завершения метаморфоза — сохранение нервной системы. Нервные центры — скопление нервных клеток (ганглиев) — видоизменяются, но сохраняются, а с ними сохраняется память о приобретенных личинкой рефлексах и способах поведения. А потом в этом кажущемся хаосе формируются новые органы: суставчатые конечности, другой ротовой аппарат (чтобы питаться нектаром, а не грызть листья), образуются мохнатые антенны для ориентировки и прекрасные крылья. Оболочка разрывается. Над цветущим лугом в голубом и солнечном небе летит чудесная бабочка... Условие биологического метаморфоза всегда одно — сохранение и совершенствование нервной системы».

 По Симону Шнолю гений нации и есть ее нервная система: ученые, поэты, композиторы… Исчезнут они – и никогда червяк гусеницы не превратится в «чудесную бабочку». К какому народу принадлежала нервная система Иосифа Бродского: еврейскому, русскому, английскому? Глупый вопрос. Поэт и здесь хотел принадлежать только слову, как таковому, чудесной способности рода людского к речи, то есть к крыльям, могущим поднять человека над цветущим лугом к голубому, солнечному небу.

 Бродский не считал, что он что-то должен «обществу», как и не думал, что «общество» что-то должно ему. Он не был трибуном, «горланом и главарем».  Из интервью Адаму Михнику, 1995 г.:  « То, что говорит Солженицын – монструозная бредятина. Как политик он полный ноль. Обычная демагогия, минус изменен на плюс… Факт, что Россия не Франция или Англия. И нам еще предстоит кое-чему научиться. Особенно писателям. Их задача – писать книги, а не лезть на трибуны. Если же он лезет на трибуну, то мы говорим о нем, ты знаешь, как о ком… Только не как о писателе».

 Боюсь, что Бродский не подозревал, как плохо станет с читателем через 17 лет, а потому писателям не останется ничего другого, как «лезть на трибуны».  Но в те годы поэт не мог пожаловаться на отсутствие внимания к его слову. Он и по этой причине  ни к кому и к чему не хотел примыкать открыто. Тем не менее, Биркертс сообщает поэту, что его стихи Бостонский университет включил в список обязательного чтения по курсу «Новейшая еврейская литература».

 - От души поздравляю Бостонский университет! – смущен Бродский. – Не знаю, право, как к этому отнестись. Я очень плохой еврей. Меня в свое время корили в еврейских кругах за то, что я не поддерживаю борьбу евреев за свои права. И за то, что в стихах у меня слишком много евангельских тем. Это, по-моему, полная чушь. С моей стороны тут нет никакого отказа от наследия предков. Я просто хочу дать следствию засвидетельствовать свое нижайшее почтение причине – вот и все».

 Бродский хотел думать, что христианство должно быть полно «нижайшего почтения» к иудаизму. Собственно, уже тогда он, в этом смысле, идейно примыкал к нынешнему движению евангельских христиан в США. Повторю, человек добрый, он искал мир между «причиной и следствием», ясно сознавая опасность наступления варварства. Именно в этом корни «отдельности» Иосифа Бродского.

  Из интервью  Дэвиду Бетеа «Наглая проповедь идеализма», 1990 год:

- … Вам не нравится, когда о вас говорят как о русско-еврейском поэте. Вы не хотите принадлежать ни к еврейской, ни к какой-либо другой группе…. Вы не были воспитаны этнически и религиозно как еврей… Три великих поэта и интерпретаторы христианства – Мандельштам, Пастернак и вы – евреи. Как вы расцениваете статус еврея в русской культуре?

- Я стопроцентный еврей, у меня еврейская кровь. Так что здесь для меня вопроса, кто я, не существует. Но в течение всей жизни я так мало обращал на это внимания, даже будучи молодым человеком, хотя в России молодым еврейским людям напоминают об их происхождении каждые пять минут…. Как бы вам сказать? Я в сущности до конца не осознавал себя евреем. К тому же, если вы живете в контексте тотального агностицизма и атеизма, не столь уж важно, кто вы: еврей, христианин, аристократ или не знаю, кто еще. В каком-то смысле мне это помогло забыть свои исторические и этнические корни… С течением лет я чувствую себя куда большим евреем, чем те люди, которые уезжают в Израиль или ходят в синагоги. Происходит это в силу одной простой причины: мое понимание, мое чувство своеволия Всевышнего более глубокое… Моя причастность… не столько, может быть, к этносу, сколько к его духовному субпродукту, если хотите, поскольку то, что касается идеи Всевышнего в иудаизме, довольно крепко привязано к тому, чем я  занимаюсь».

 «Каждые пять минут». Невольно вспомнил слова Михаила Шемякина о том, почему его друг так и не посетил Питер: ««Я знаю, почему Иосиф Бродский не хотел возвращаться в Россию с его измученным, больным сердцем. Он боялся услышать из зала «жидовская морда» и получить инсульт или инфаркт».

  Бродский не боялся смерти, но очень больное сердце заставляло помнить о ней. Впрочем, и мысли о неизбежном и, вернее всего, близком конце  поэт считал благотворными, неким «редактором» того, что он писал. Все так, но самоубийцей Бродский не был.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили гнилой,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

 Он и в самом деле был благодарен своему больному сердцу, и коммунистам, загнавшим Бродского в ссылку, а потом выбросившим его  из России. И, конечно же, человек со счастливым характером, он искренне был благодарен своему еврейству. И не желал понимать собеседников, которым хотелось сродниться с ним не только на почве поэзии. Думаю, понимал он и то, что причиной подобных попыток может быть латентный антисемитизм.

 - Мне жаль тебя, - говорил Бродский, беседуя с Адамом Михником, - но я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть евреем большим, чем я. Отец и мать – никаких сомнений, без капли примеси. Но я думаю, что я еврей не только поэтому. Я сознаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. Если же взять религиозный аспект, если бы я сам себе формулировал понятие Высшего Существа, то сказал бы, что Бог – это насилие. Ведь именно такой Бог по Старому Завету. Я это ощущаю очень сильно. Именно ощущаю, без каких-либо доказательств».

 В одной из своих прежних заметок о поэте я писал, полемизируя с неким И. Спиваком: «Итак, Иосиф Бродский считал себя евреем не только по папе и маме, но и по ВЕРЕ. Здесь не место доказывать, что под словом "насилие" далеко не всегда нужно понимать зло... И все же скажу несколько слов. Насилие над рабством в душах человеческих, над языческими предрассудками, над злыми и порочными страстями потомков Иакова - разве это не Бог Ветхого Завета. Разве не насилие сотворил Всевышний над праведником и страдальцем Иовом, да и над всем еврейским народом, сделав его народом "отдельным", "избранным".»

 Думаю, что и религиозность Иосифа Бродского была искренней и абсолютной по тому «ритуалу», который он неукоснительно соблюдал. Из интервью Дэвиду Бетеа: «… мне кажется, что моя работа по большому счету есть работа во славу Бога. Я не уверен, что Он – насколько я могу себе представить Его – обращает на нее внимание… что я ему любопытен… но моя работа, по крайней мере, направлена не против Него. Не важно, что я там провозглашаю в каких-то заявлениях. Ему это по душе. Главное, каким ты представляешь себе Всевышнего и как он довлеет над доктриной и твоими возможностями. Я думаю, именно это нам зачтется, и пусть меня изжарят на сковороде, но я уверен, но я уверен, что наша работа в наших областях  куда больше значит, чем стандартная набожность… Однажды у меня у меня состоялся любопытный разговор с Тони Хектом… он сказал: «Не кажется ли вам, Иосиф, что наш труд – это в конечном итоге элементарное желание толковать Библию». Вот и все. И я с ним согласен».

 «Главное, каким ты представляешь себе Всевышнего». Большой поэт и здесь не мог обойтись без изысканной образности. Из интервью Давиду Бетеа: « Я понял, что в сравнении с горными вершинами индуизма иудаизм является чем-то, вроде сильного воздушного течения в пустыне, у которого нет конца и начала, и что мне предстоит войти в это течение».

 Вот не был человек в Израиле, не бродил по Негеву и Синаю, а все почувствовал и все понял. Фанатик слова вполне мог услышать голос предков, ищущих Бога не в горах, а в тишине пустыни под звездным небом.

«У православного, вовлеченного в проблемы своей церкви, знающего ее историю Солженицына, в творчестве религиозная тема почти отсутствует, - писал Лев Лосев. - Для “плохого еврея” и “христианина-заочника”, по собственным ерническим определениям, Бродского вера, “свет ниоткуда” — самая постоянная тема самой страстной лирики».

 Как мы видим, не только лирики.  Атеист по воспитанию Иосиф Бродский «с течением лет», приходит к мысли Федора Достоевского, что «еврей без Бога как-то немыслим». Значит, и он, как еврей, без Бога немыслим. Но читаем дальше в интервью Дэвиду Бетеа:  - … Это происходит оттого, что мы народ Книги, - говорит Бродский. – У нас это, так сказать, генетически. На вопрос о том, почему евреи умные, я всегда говорил: это потому, что у них в генах заложено читать справа налево. А когда ты вырастешь и оказываешься в обществе, где читают слева направо… И вот каждый  раз, когда ты читаешь, ты подсознательно пытаешься вывернуть строку наизнанку и проверить все ли там верно.

 - Как в Талмуде…

- Верно…  Я не люблю громких слов, вроде «сохранения культуры»… Мы защищали культуру, но в самом  широком смысле слова, не русскую, не еврейскую культуру, а просто – цивилизацию от варваров.

  Иосиф Бродский не был расистом, но в безразличии к проблеме «крови» поэта не упрекнешь. Он предельно откровенен в разговоре с Элам Рот: « По вопросу души мне, полагаю, придется вернуться к Библии. У каждого, кто слышит о подобных вещах, возникает естественный вопрос: где помещается душа в человеческом теле? И я, помнится, читал в Книге Левит; там описывается жертвоприношение, и это была инструкция, как поступать после принесения в жертву животных. «Ешьте мясо животных, но что до крови, не пейте кровь, потому что в крови их душа. Поэтому я начал воспринимать кровь как вместилище души. И настолько, что однажды, когда у меня была операция, и мне делали переливание крови, я был озабочен тем, какую кровь получу».

 Бродский не соблюдал кашрут, при точном понимании этого табу, но варвар для него – это существо вне Закона,  пьющее кровь жертв.

 Человек, Бога ищущий или к Богу идущий, не может обойтись без попыток определить сущность добра и зла. Иосиф Бродский, исполненный хасидского духа (о чем он не догадывался), был убежден, что концентрация на зле – ловушка дьявола. Тезис этот поэт и философ повторял неоднократно. В разговоре с Чеславом Милошем остановился на нем  подробно: «… не кажется ли вам, что размышления о зле как таковое уже есть его, Зла, или частичного зла, победа, поскольку человеческому рассудку легче сконцентрироваться на зле, чем на иных, скажем так, метафизических категориях?»

 Бродский прав, рассуждая о добре, ты открываешь перед собой горизонты света, думая о зле, попадаешь в тупик ада, но одно дело теории, а другое – практика. Без точного определения зла, человек беззащитен перед ним, он не способен сохранить свой дом, свою семью и свои идеалы, если не расставит по местам добро и зло. Защита не терпит полутонов. Не знаю - стал бы настаивать на своем тезисе Бродский, если бы оказался в Израиле, а не в США.

 Впрочем, Бродский был плоть от плоти российской культуры, настоянной на слезе пессимизма. Он говорил, отвечая на вопросы Свена Биркертса: «Мир меня давно не удивляет. Я думаю, что в нем действует один-единственный закон – умножение зла. По-видимому и время предназначено для того же самого».   Да и сам Иосиф Бродский не страшился, иной раз, попадать в «ловушку дьявола», особенно тогда, когда ему приходилось говорить о России и СССР. В беседе с Мириам Гросс была помянуты интеллектуалы Запада, симпатизирующие большевицкому режиму.

 Бродский: «Всякий, кто симпатизирует политической системе, уничтожившей шестьдесят миллионов подданных ради укрепления своей стабильности, должен быть признан законченным идиотом. В лучшем случае может идти речь о задержке в развитии».

 Поэт – добрая душа и не подумал о корысти, но как часто только ради денег мы можем наблюдать «симпатии» к чуждой «системе», враждебной твоему народу и твоей же стране. Предательство отлично оплачивается. В этом нетрудно убедиться в Израиле, где подобное считается издержками демократии, а не преступлением.

 В интервью Виллему Г. Вестстайну: «… несправедливость во имя коммунизма задевает меня больше, чем несправедливость на Западе. Коммунизм означает безысходность, это источник зла, он излучает зло. На Западе есть всегда надежда на улучшение».

 Но вот пришел конец очередному кровавому эксперименту, и Бродский ясно видит контуры очередного зла.  «Наш мир становится вполне языческим. И я задумываюсь, а не приведет ли это язычество к столкновению – я страшно этого опасаюсь, - к крайне жесткому религиозному столкновению – пусть слово «религиозное» здесь не очень удачно – между исламским миром и миром, у которого о христианстве остались лишь смутные воспоминания. Христианский мир не сможет себя защитить, а исламский будет давить на него всерьез». Все это сказано Бродским  Гжегожу Мусилу в 1990 году, за 11 лет до крушения башен – близнецов, своего рода объявления фанатиками ислама войны Западу. 

 Бенгт Янгфельд пишет: «Заявление Бродского, что он «никогда не был более счастлив, чем во время шестидневной войны», звучало не столько декларацией о поддержке еврейского государства, сколько выражением удовлетворения тем, что арабские государства и их покровитель СССР получили по заслугам». Написано это левым либералом. Верно, сионистом Бродский не был, но в битве Израиля с арабами он видел сражение цивилизации с варварством. Этого швед не понял, и понять, как человек идеологически ангажированный, не мог.

 Агрессия варварства - один из главных лейтмотивов  в творчестве Иосифа Бродского. Здесь он охотно и часто концентрировался на зле. Стихи и проза поэта на эту тему сегодня носят характер пророчеств. Гуманист Бродский был далек от химер общепринятого либерализма, продиктованного глупостью и трусостью. Вот строки из эссе «Путешествие в Стамбул»: «О эти  бесконечные,  непрерывные  войны: против неверных, против  своих же  мусульман-но-шиитов,  за  расширение империи,  в отместку за нанесенные обиды, просто так и  из самозащиты. И о этот институт янычар,   элита   армии,   преданная   сначала   султану,   но    постепенно вырабатывавшаяся в отдельную, только со своими интересами считающуюся касту, - как все  это знакомо! О  все эти чалмы  и  бороды - эта униформа головы, одержимой только одной  мыслью:  рэзать -  и  потому  - а не  только из-за запрета, накладываемого исламом на изображение чего бы то ни было живого, - совершенно неотличимые друг  от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто не бреется. ""Рэжу", следовательно существую".

 Толпа однолика. Как это все ненавидел Бродский.

« Мы здесь и сгинем. Горькую судьбу

гордыня не возвысит до улики,

что отошли от образа Творца.

Все будут одинаковы в гробу.

Так будем хоть при жизни разнолики!» АNNO DOMINI

 Все знакомо. Сначала безликие, беснующиеся толпы, вопящие: «Аллах акбар!» А затем типичная информация в СМИ: «В половине одиннадцатого утра в иерусалимском трамвае на военнослужащую ЦАХАЛа напал араб и ударил ее ножом в районе груди. 19-летняя девушка была госпитализирована в больницу "Шаарей Цедек". Ее состояние врачи оценивают как тяжелое». Они существуют, только когда режут. Мыслить, по определению Рене Декарта, соседи Израиля категорически отказываются. К чему это народу, пьющему кровь жертв? Народу, для которого смерть каждого, пусть грудного младенца, но еврея – национальный праздник.

 Еще более резко, в лоб, в интервью Гжегошу Мусялу: « Наш мир становится вполне языческим. И я задумываюсь, а не приведет ли это язычество к столкновению – я страшно этого опасаюсь – к крайне жестокому религиозному столкновению…  Прагматики утверждают, что разница между двумя мирами не столь уж велика. Я же в это ни секунды не верю. И полагаю, что исламское понимание мироустройства – с ним надо кончать. В конце концов, наш мир на шесть веков старше ислама. Поэтому полагаю, у нас есть право судить, что хорошо, а что плохо».

 Сказано это Бродским за шесть лет до крушения «башен – близнецов».  Сказано точно, но здесь он невольно забыл, что «наш мир», а точнее и его, еврейский мир, старше ислама не на века, а на тысячелетия, но и с этой поправкой сказанное поэтом наивно. Бродский, новатор поэтической речи, был убежден в своем святом праве на эту, особую речь. Точно так же адепты новых идеологий  (коммунизма, фашизма, ныне фанатики ислама) убеждены, что старый мир им не указ.

 Сам Бродский хотел и был причастен к этому «старому миру», миру иудео-христианской цивилизации, чья основа была положена текстами Библии. Он говорил в интервью Чеславу Милошу: « Я бы, надо сказать, почаще употреблял выражение иудео - христианство, потому что одно немыслимо без другого. И в общем-то это примерно та сфера или те параметры, которыми определяется моя, если не обязательно интеллектуальная, то, по крайней мере, какая-то душевная деятельность».

 Мудрец-Бродский в сравнительно-вегетарианское время понимал то, что упрямо не хотят понять сегодня русскоязычные писатели -  евреи выкресты .  «Лично мне никогда не справиться с моим личным еврейством, - пишет Людмила Улицкая, - оно надоело мне хуже горькой редьки… Я так хочу быть свободной – еврейство не даёт мне свободы». Бродскому не мешало еврейство быть свободным.  Напротив – помогало. Улицкой – мешает. Думаю, ей и таким, как она, оковами не «пятый пункт», а банальная юдофобия. Ненависть к своему народу – распространенная форма духовного рабства.

 Конечно же, великий миротворец – Бродский принимает желаемое за действительное. Иудаизм прекрасно мыслил и мыслит себя без христианства, способен находится в одиночестве и сегодня, но поэт понимал, что угроза наступления варварства делает неизбежным согласие между двумя родственными религиями.

 Он сам хотел быть этим связующим звеном. Больше ни к какой партийной, гражданской, классовой и или расовой общности Бродский примыкать не желал. Причину такого выбора он ясно указал в интервью с Дереком Уолкотом: «Задача человека, прежде всего, в том, чтобы понять, что он такое. Первый его заданный себе самому вопрос должен касаться не того, американец он, итальянец, швед, швейцарец или японец; не того, верит ли он в Бога и какой философии придерживается. Вопрос таков: труслив я или, может быть, храбр, честен или бесчестен я с людьми, как я обхожусь с противоположным полом?»

  Замечательно! Но может ли  сам человек ответить на эти вопросы? Его ли это персональное дело, а не друзей, родных, знакомых, его женщин, наконец? Человек рожден быть человеком. Здесь спорить трудно, но все это общие слова. Существенные разборки и в жизни личности, в жизни народов и государств начинаются с тех определений, которые поэт считал не столь важными. Проще говоря, с вопросов анкеты, на которые человек способен ответить искренне. Нужно быть одиноким великаном в пустыне, чтобы рассчитывать только на себя и власть времени. Людям «нормального роста» приходится считаться с другими, прямыми вопросами анкет. Тем не менее, Бродский прекрасно понимал, что без ясных ответов на эти вопросы человеку не обойтись. Не захочешь ответить сам, за тебя ответят другие.

 Из интервью Джейн Б. Катц: « Довольно рано пришло ко мне понимание того, что я еврей. Мою семью ничего не связывало с иудаизмом, абсолютно ничего. Но у системы был способ заставить осознать свою этническую принадлежность. В Советском Союзе есть удостоверяющий ее документ… Антисемитизм в России в значительной степени порождается государством… В школе быть «евреем» означало постоянную готовность защищаться. Меня называли «жидом». Я лез с кулаками. Я довольно болезненно реагировал на подобные «шутки», воспринимая их как личное оскорбление».

 Бродский постоянно возвращался к «еврейской» теме или его упрямо извращали к ней. Из интервью Мириам Гросс: « Я был воспитан вне религии, но  не мог не знать, каково быть евреем: это вроде отметины. Люди называют тебя «жид», тебя преследуют антисемитские замечания; в какой-то степени человек становится изгоем. Но может быть, это и хорошо: это вынуждает тебя быстрее проверить, что ты собою представляешь».

 Далее следует точнейшее наблюдение. Я сам не раз думал, почему юдофобия так развита в двух сферах: в среде детей-подростков и интеллектуалов разного рода. Почему простой мужик в Вологодской деревне мало задумается, какой национальности встречный, а его земляк – писатель В. Белов – теоретик юдофобии. В ответе Бродского это звучит так: « Позже, работая на заводе, в деревне, даже сидя в тюрьме, я удивительно мало сталкивался с антисемитизмом. Сильнее всего антисемитизм проявлялся  у литераторов, интеллектуалов».

 Зависть, тщеславие, гордыня – извечная почва для юдофобии. Острота конкуренции ведет к смертельному поединку. Литератор, сплошь и рядом, отрицает достоинства и значимость коллег по труду. Он желает быть на Парнасе в одиночестве, подталкивая к обрыву соседей. Еврей, по традиции и привычке, кажется ему самой легкой жертвой.

 Но вернемся к Бродскому.  Мириам Гросс спешит поставить все точки над i.

 - А как вы переживали свое еврейство как таковое?

- Я мало задумываюсь об этом, - ответил Бродский, – хотя бы потому, что всегда старался, возможно самонадеянно, определить себя жестче, чем то допускают понятия «раса» или «национальность». Говоря иначе, из меня плохой еврей. Надеюсь, что и плохой русский. Вряд ли я хороший американец. Самое большее, что я могу о себе сказать: я есть я, я – писатель».

 Сказанное Бродским достаточно банально, чтобы быть правдой. Еврейство обрекало на изгойство. Выбор невелик – Иосиф Александрович выбрался из одной одиночной камеры, чтобы попасть в другую, на которой висит  табличка – «Поэт». Об этом не раз напоминала коллегам по перу обоготворяемая Бродским Марина Цветаева.

 Он сам говорил об этом часто. Из интервью Дэвиду Бетеа: « …идея Всевышнего в иудаизме, довольно крепко привязана к тому, чем я занимаюсь. Более того, природа этого ремесла в каком-то смысле делает тебя евреем, еврейство становится следствием. Все поэты по большому счету изгои в своем обществе».

 - Что означают слова Цветаевой, что все поэты – жиды? – спрашивает у Бродского Адам Михник.

 - Что их положению не позавидуешь, - отвечает Бродский. – Что они все изгои. Что они не нужны. Отчуждены.

 Ярко и трагически точно об этом в разговоре с Дереком Уолкоттом: «… вы всякий раз - где бы вы ни были – являетесь чужими. Я очень ясно помню, как сидел у себя в комнате, в своем родном городе, в России, и писал стихи – а потом прогуливался по улицам, и люди вокруг производили  на меня впечатление абсолютных иностранцев… Поэтому совершенно нет разницы, когда ты обнаруживаешь себя где-нибудь в другом месте, в другой стране, среди действительных иностранцев, говорящих на ином языке».

 Но за сказанным не только вечное и неизбежное одиночество творца. Все усугубляется чудовищным опытом ХХ века, опытом фашизма и коммунизма, кровавой практикой геноцида и террора. Большой поэт оказывается не только иностранцем в любой стране мира, он утрачивает веру в ценности, некогда казавшиеся незыблемыми. Из беседы с Адамом Михником: « Выражаясь брутально, пусть Х1Х век не учит нас жить. В двадцатом столетии мы увидели совершенно иной образ. В Х1Х веке существовала идея народности. Идея  справедливости, которую каким-то способом следует достигнуть. В ХХ веке идея народа как носителя некоей истины – попросту уровень детского сада».

 Бродский не кичится своим одиночеством, изгойством, отсутствием веры в любой народ. Он не видит трагедии в том, что в обозримом будущем людям не достичь справедливости, но он верит в правоту и силу одиночества. Мне кажется, что и в этом выражается глубинное еврейство поэта.

 Гений обречен на ужас, отчаяние и восторг одиночества. Но и здесь есть место дуализму. Иосиф Бродский был счастлив  в ссылке, когда в 6 часов утра, вместе со всем народом, шел за нарядом. Он сам в этом признавался.  Как и признавался в своем одиночестве: «…человек, создавший мир в себе и носящий его, рано или поздно становится инородным телом в той среде, где он обитает. И на него начинают действовать все физические законы: сжатия, вытеснения, уничтожения». Вот и Франц Кафка – как он бежал от потомков Адама и Евы, как он боялся их, а в Дневнике: «Какое счастье быть вместе с людьми».

  «Вместе» подразумевает: хочу быть, как все, а это невозможно. Ты рожден другим, отдельным. Нравится тебе или нет, ты вынужден глодать черствый сухарь одиночества.

«Сколько мог, я старался жить сам по себе, - говорил Бродский, - на отшибе, по возможности приватным образом, заниматься своим делом, жить своей собственной жизнью и не играть чью-то, даже свою, роль, потому что я знаю, что никакой роли я сыграть до конца как следует, не сумею». Он прав. Роль еврея, христианина, сына, отца, что там еще? Бродский сыграть должным образом не смог. Вот роль поэта удалась наилучшим образом. А когда человеку удается сыграть хотя бы одну роль – это большая удача и подарок судьбы.

 «Без господдержки смерть «толстых» журналов — вопрос времени. Надо наконец-то понять: серьёзное искусство неконкурентоспособно! Ради голой девки газету купят скорее, чем ради стихов Бродского или изречений Бодрийяра». А. Василевский,  гл. редактор журнала «Новый мир».

  Не так все просто. Бодрийяр – философ, личность специальная для «специальных» людей. Иосиф Бродский умер на излете ХХ века. Все его стихи сотню раз перепечатаны. С тем же успехом главред может жаловаться, что он печатает стихи Пушкина, а читатель к журналу равнодушен. Нужна «новая кровь» вместо «голых девок», а ее нет. Нет «серьёзного искусства», а есть подделки под него. Натуральная «голая девка» лучше имитации разных художеств. Кризис – исчезает «нервная система» человечества. Вот и весь секрет.

 Долго искал текст для завершения этого  монтажа документов и нашел его в январском номере питерского журнала «Звезда», за 1997 год, полностью посвященного умершему год назад Иосифу Бродскому.

Валентина Полухина спрашивает Льва Лосева:  -… Не кажется ли вам, что Бродский находит духовную опору скорее в языке, чем в вере?

 -… Мне смехотворны нападки на христианство Иосифа или иудаизм Иосифа, или атеизм Иосифа и т. д., - отвечает Лосев. – У меня лично есть свои соображения на этот счет. Я думаю, что в русской литературе нашего времени, в русской поэзии после Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама не было другого поэта, который с такой силой выразил бы религиозность, как таковую, в своей поэзии… Но обсуждать его личные верования я совершенно отказываюсь».

 Уверен и нам это ни к чему. Достаточно убедиться, что всю свою жизнь великий поэт Иосиф Бродский искал Бога, стремился к Богу и боролся с Богом, словно имя ему было не Иосиф, а Израиль.