Владимир Соловьев-Американский | Довлатов на проходах
К дню рождения Сергея Довлатова
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Есть мнение – но это только мнение, – что Довлатов был лучшим рассказчиком, чем писателем, и, несомненно, более изощренным выдумщиком. Это мнение довольно широко распространено среди слушателей его устных баек – хороших и шапочных знакомых, круг которых по естественным причинам стремительно убывает. Лучше других эту точку зрения озвучила и обосновала – мемуарно, филологически и психоаналитически – первая Сережина жена Ася Пекуровская. Собственно, начальная фраза этого абзаца есть раскавыченная цитата из ее, безусловно, талантливой, пусть и стилистически чересчур барочной книги, но это дело вкуса. Иногда возникает и не сразу проходит ощущение, что попал в анатомический театр, где патологоанатом препарирует труп Довлатова. Как в фильме Сокурова, где Фауст колдует над мертвым телом в поисках души, но, как назло, все время натыкается на пенис. Ну и, конечно, незабвенный Сальери:
Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп.
Поверил я алгеброй гармонию.
Можно ли – и нужно ли? – рассматривать книгу Аси Пекуровской как «ответный выстрел», как это делает Валерий Попов, имея в виду образ Таси-Аси в повести Довлатова «Филиал»? Оставим этот вопрос открытым, хотя, по мне, это определение относится скорее к самому Валере, который, оборзев от зависти и ненависти, под прикрытием биографии Довлатова в ЖЗЛ сделал не просто ответный выстрел, но открыл стрельбу из тяжелых орудий по ничего не подозревающему покойнику, хотя особой меткостью стрелок не отличается: палит наугад, а потому мимо – Довлатов неуязвим. В отличие от Валеры, Ася Пекуровская, пусть и жесткачка, довольно искусно работает скальпелем, но ее литературоведческий анализ все-таки уступает психоаналитическому мастерству. Тем не менее я готов признать за некоторыми доподлинными Асиными историями преимущество перед художественно домысленными, отретушированными, искаженными рассказами Довлатова. Вот отчет Пекуровской об их совместном посещении Бродского после операции на сердце в больничной палате, где Сережа сообщает еле живому Осе, что Евтушенко выступил в защиту евреев:
– Если он «за», то я «против», – прошептал Бродский умирающим голосом.
– Евтушенко выступил против колхозов…
– Если он «против», я – «за».
Есть ли смысл касаться причин, заставивших Довлатова пойти на это искажение реальности? Вот что пишет вторая Сережина жена Лена Довлатова в ответ на мой запрос:
«Вольдемар, я не знаю, потому что не присутствовала при этом. Хотелось бы сказать, что она (Пекуровская) это сочинила, вернее, переиначила Сережин анекдот, потому что ей все время хочется рассказать Сережины истории по-своему, как бы „как было“. Зачем? Может быть, в этом случае она права, хотя очень уж ожидаемо. Бродский из упрямства даже против евреев, если Евтушенко – за. Ведь Сережа не потому, что защищал Бродского от антисемитского высказывания, придумал колхозы».
Даже если так, что с того? Я и у Пушкина легко нахожу черновые записи, которые сильнее чистовиков, а то и вовсе неиспользованные. Например, гениальная и мало кому известная строка: «Мои утраченные годы…»
А тут и вовсе утверждается прерогатива слушателя над читателем, барда над поэтом, устного предания над писаной историей. Как знать, может, и Гомеровы песнопения были лучше текстов «Илиады» и «Одиссеи»? Куда дальше, когда даже Моисея упрекают, что он создал коррумпированное общество, когда спустился с горы с писаным законом, то есть с простым текстом, – и это после встречи с реальным Богом! С неопалимой купиной – пламенеющим, но не сгорающим кустом!
Нескольких лет кряду я выслушивал ежевечерние рассказы Сережи, хотя наше общение ими, конечно, не ограничивалось. Хохмить он умел, как никто! Ум хорошо, а хохма лучше, говорил Сережа. В наших с Еленой Клепиковой книгах приведены кой-какие его реплики и байки, типа оправдательной формулы импотенции, когда Натан Альтман в ответ на прилюдную жалобу жены «Ты меня больше не хочешь» гениально парирует:
– Я не хочу тебя хотеть.
Хотя не уверен, что автор этой репризы Альтман, а не сам Довлатов.
Заодно и другая Сережина история на тему мужского бессилия – как одна дама ему выговаривает:
– Он у тебя не только не стоит – он даже не лежит. Он у тебя валяется.
В том и прелесть этого рассказа, что он от первого лица. В «Записных книжках» он передан третьеличному персонажу и тонет в ненужных подробностях и многословии:
«Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна.
Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним.
Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился.
Очнулся голый на полу.
Женщина презрительно сказала:
– Мало того что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся».
Не эта ли история, кстати, послужила основанием для диагноза, который поставил «целому поколению мифических питерских шестидесятников» критик Глеб Шульпяков: «донжуаны-импотенты»?
Сейчас я не об этом. Сам будучи не только собеседником, но и благодарным слушателем Сережиных оральных рассказов, иногда – пусть так – более удачных, чем их письменное изложение, я решительно против попыток иных его слушателей застолбить, монополизировать за собой право на изустного Довлатова, которого они противопоставляют Довлатову – письменнику. Поскольку я сам в некотором роде писатель и рассматриваю действительность меркантильно – в помощь художеству, как сырец для литературы.
Помню, давным-давно, в Новом Свете под Судаком, мы с Леной стояли с бидонами в очереди к цистерне с винным сырцом, которое рабочие с соседнего винного завода контрабандой сцеживали, называли «молодым вином» и продавали отдыхающим задешево. Так вот, пить, конечно, можно, но сильно кислит – чистый уксус. Предпочитаю настоянные вина и письменную литературу, будь то Священное Писание или книги Довлатова.
Однако для нас с Леной Клепиковой как мемуаристов Довлатов на проходах крайне важен для создания его, если угодно, голографического образа. Я не писатель, а рассказчик, говорил он. А был писатель и рассказчик в одном флаконе. В совершенстве владел искусством сказа, которое ему удалось воплотить в писательство. Россыпи устного таланта Довлатова – отменного репликанта, рассказчика, шутника, юмориста – хоть и являются литературным подспорьем, но, как говаривал Тынянов, это рассказы, которые не захотели быть рассказами. Или не успели ими стать. Недаром так торопился Довлатов издать при жизни полностью свои «Записные книжки», но, увы, не успел, и они вышли уже посмертно. Под одной обложкой – питерское «Соло на ундервуде» и нью-йоркское «Соло на IBM». Разница между ними существенная. Не вдаваясь в подробности и не пускаясь в объяснения – как между «12 стульями» и «Золотым теленком».
А мы пока что сузим круг вспоминальщиков до одной семьи Сережиных соседей.
С Шапиро мы познакомились еще до того, как узнали их лично, – заочно, через Довлатова, из его рассказов, устных и письменных. Братья Изя и Соломон были не только его соседями, но и героями уморительных баек, которыми Сережа развлекал меня в наши ежевечерние встречи. Довлатов и вообще любил обыгрывать еврейские имена и фамилии, полагая, что уже сами по себе они синоним смешного:
– Рабинович – уже смешно…
– Родиться Рабиновичем в России – все равно что калекой, – слабо возражал я.
– Вот, вот, – подхватывал Сережа. – Вы можете представить великого русского поэта, ученого или, на худой конец, композитора Рабиновичем?
– Шолом-Алейхем, – вспомнил я.
– Видите! Даже идишному писателю пришлось взять псевдоним!
У Довлатова множество приколов с еврейскими именами. Скажем, как Сережа случайно назвал Льва Захаровича Львом Абрамовичем, и тот смертельно обиделся, а Сережа, поразмыслив, восстановил ход его мыслей: «Вот сволочь! Отчества моего не запомнил, зато запомнил, гад, что я еврей!» Или как у Сережи нет документов, когда у него требуют, и он называется Лазарем Самуиловичем Альтшуллером и дает фальшивый адрес – ему верят, потому что он точно вычислил реакцию блюстителя порядка: «Что угодно может выдумать человек, но добровольно стать Альтшуллером – уж извините. Значит, говорит правду».
А тут вдруг Довлатову подфартило – у него появились друзья с анекдотической фамилией! Будь они не братья Шапиро, а братья Ивановы, никаких историй, боюсь, не возникло бы. Как писал московский рецензент моего питерского исповедального романа: «„Три еврея“ – купят. „Трех русских“ – не купят». А потом, ничего не объясняя, спрашивал: «Понятно, о чем я говорю?» Какие там объяснения – и дикобразу понятно.
Некоторые из этих «шапировских» историй вошли в довлатовские книги (в упомянутые «Записные книжки»), но большинство так и остались разве что в памяти его слушателей, если/пока те еще живы. Душа, может, и переживает бренное тело, но память часто умирает еще в живом человеке – не дай-то бог! «Не дай мне Бог сойти с ума» – то есть чтобы память давала ложные показания. Или, как писал Бродский: «Память, если не гранит, одуванчик сохранит». С одуванчика и спрос.
В Старый Новый две тысяча какой-то год (офигеть!) мы вспомним Сережу Довлатова. Блатная наша шобла и без того мишпуха – как и в Москве, а до этого в Питере, – евреятник с вкраплениями «старшего брата», а тут за столом больше всего Шапиров – Соломон и Изя Шапиры с женами Шапирами, и все Шапиры наперебой рассказывают пикантные истории про Довлатова – в пандан, в параллель тем, которые Сережа рассказывал про них.
А теперь истории про Довлатова от Изи Шапиро – будучи оба репликантами, они иногда состязались в юморе.
Однажды, после очередного семейного стресса, я пожаловался Сергею, что у меня, кажется, депрессия. В каждой руке у меня было по пирожку, один я жадно доедал.
– Судя по твоему аппетиту, на депрессию это не похоже.
– Я ем не от голода, а на нервной почве, – сказал я.
***
Сергей терпеть не мог оставаться в должниках.
– Даже представить себе не могу, как это можно занять и не вернуть, – говорил он. – Уж лучше, чтобы тебя на твоем дне рождения при гостях немецкая овчарка на кухне в жопу е**а.***
Однажды Сергей пришел домой в новой кожаной куртке.
– Откуда у тебя эта куртка? – спросила Нора Сергеевна.
– Мне ее Володя подарил.
– Подарил ли ты ему что-нибудь взамен?
– Да, мама, – ответил Сергей. – Шестьсот рублей.
Шутки шутками, но это было железным домашним правилом Довлатовых – возвращать долг. Помню, как занес Сереже для опохмелки початую бутыль, по пути еще разлил, а Сережа вернул мне сторицей – «Абсолют» прямо из магазина. Человек я не сильно пьющий, а потому пытался всучить бутылку обратно Сереже, но он меня убедил: «Мне нельзя – могу снова загудеть».
Мы с Леной выдавливаем из братьев Шапиро рассказы о Довлатове для нашей о нем книги, а заодно – чтобы они не канули в Лету и чтобы Изя и Соломон не остались в долгу перед покойником: столько о них устно и письменно нарассказал! Иногда, кстати, они пытаются опровергнуть его рассказы, но в конце концов их подтверждают – целиком или частично.
Такой вот пример. Как Соломон Шапиро поругался на похоронах матери с раввином: «Понаехало тут всякое говно из Ужгорода». Привожу по памяти Сережин рассказ, который он варьировал от случая к случаю. Раввин, как я понимаю, был из наших, в смысле – эмигрант. Так вот, будто бы он воздел руки к небу и наслал на Соломона страшные еврейские кары, на что Соломон сказал по-английски: «Знаю я вашу веру, электричеством в субботу пользоваться нельзя, а людей обжуливать можно…»
Спрашиваю у Соломона: было – не было?
– Известное дело, Сергей, как всегда, гиперболизует…
– Художества ради, да? А как было на самом деле? Скандал был?
– Точно не помню. Человек я несдержанный, могу иногда жопу показать.
– В смысле?
– Ну, когда пьян…
– Вы были пьяны?
– Ну да. С горя же…
– Соломон, хватит ходить вокруг да около! Вы сказали раввину, что понаехало всякое говно из Ужгорода?
– Не исключено. Ну, сказал. Вышел такой и начал ханжить. Общие слова, риторика, еле по-русски говорит – вот я и не выдержал. Но никаких проклятий он на меня не насылал. Этого еще не хватало! Сергей домыслил.
– Как насчет субботы? – продолжаю пытать Соломона.
– Да нет же. Наоборот, я чувствую себя евреем, отношусь с уважением к обычаям…
– Про субботу говорили или не говорили? – наседаю я.
– Откуда я помню? Это же в 1982 году было. Столько лет прошло. Мог, конечно, сказать. Такой тип был, что я мог что угодно сказать. Сам напросился!
– Соломон, – спрашиваю его в другой раз, – а правда, что вам платят зарплату только за то, что вы ходите на работу. Сережа говорил, – тороплюсь я сделать ссылку.
– Зачем же так? Опять довлатовское преувеличение. Работа и правда не пыльная. Помните, как в Союзе говорили? Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем.
– Погодите, Соломон! Здесь-то вам платят в долларах, а работаете вы, как в Союзе, да?
– На совести Сергея, – отрезает Соломон, и я понимаю, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.
Наша дружба с Сергеем завязалась в начале 80-х. Встречались нередко, Сергей приходил к нам с Леной. Иногда мы к ним. В отличие от Соломона, у которого с Сергеем сложились довольно нежные отношения, я всерьез Довлатова не воспринимала, дышала ровно. Сергей дарил нам свои книжки с надписями – остроумными и неглубокими. Когда у него вышла очередная книга, «Заповедник», он сделал на ней такую надпись: «Дорогим Свете и Соломону. Вы – единственная награда за все эмигрантские потери». Таким автографом можно гордиться и такие отношения надо было ценить и беречь. Через несколько дней я зашла к Довлатовым и увидела на столе стопку «Заповедников». Машинально открыла книгу и прочла на первой странице: «Дорогому Науму Сагаловскому. Вы – единственная награда за все эмигрантские потери». Открыла следующую: «Дорогому Аркадию Львову. Вы – единственная награда за все эмигрантские потери». И так в каждой книжке.
Мне эта история показалась забавной, но никак не предосудительной. Знаю по себе – иногда придумать оригинальную надпись на книге труднее, чем сочинить целую книгу. Ладно, шучу. Между прочим, сам Довлатов приводит аналогичный случай с Бродским, когда Сережа попросил его подписать сборник Галчинского, где четыре стихотворения были переведены Осей.
Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:
Двести восемь польских строчек
Дарит Сержу переводчик.
Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.
Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр.
На первой странице читаю:
Двести восемь польских строчек
Дарит Толе переводчик.
У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:
Двести восемь польских строчек
Дарит Жене переводчик.
Невинный и дружеский вроде бы подкол, но Довлатов, чтобы не прогневать Бродского, добавляет ни к селу ни к городу: «И все-таки он гений». В чем, кстати, Люда Штерн права, так это в объяснении, почему Довлатов, обидев в своих письмах всех своих друзей, приятелей, любовниц, знакомых – «не только пальцев на руках и ногах, но и волос на голове недостаточно», – сделал одно-единственное исключение для Бродского: «…только Бродского пощадил, и то из страха, что последствия будут непредсказуемы».
Уж коли зашла речь о Кате, то хотя Катя, судя по среднему баллу, в школе училась прилично, это не мешало Сереже рассказывать про нее и ее подружек дико смешные истории. Без разницы, что в них правда, а что вымысел. Привожу несколько, извлеченных мной из памяти Изи Шапиро.
У Кати была одноклассница Фира, полная еврейская девочка тринадцати лет из Черновцов. Вечерами Фира курила с пуэрториканскими мальчиками на капотах машин. Бабушка Фиры вышла, чтобы загнать Фиру домой делать уроки. Затянувшись, Фира крикнула:
– Бабушка, иди-ка ты сама домой, старая педерастка!
***
У Кати был экзамен по английскому, который она завалила, получив 36 баллов. Проходной балл был 50. Для проходного балла надо было правильно ответить на десять вопросов из тридцати. Сергей пожурил Катю и заодно поинтересовался, какой балл получила Фира.
– Семь, – ответила Катя.
***
Катя однажды принесла домой искусственный член.
– Что это за гадость! – сказал Сергей.
– Это никакая не гадость, папа. Мы это проходим в школе на уроке сексологии.
– И что, бывает экзамен?
– Да. Я набрала сто из ста, – гордо сказала Катя.
Или вот еще, здесь как нельзя кстати.
– Ну, почему, почему ты не хочешь со мной разговаривать? – пытал Сережа Катю.
– О чем с тобой говорить? Мне с тобой неинтересно!
– Катя, побойся бога! Люди платят деньги, чтобы пойти на мое выступление, послушать, о чем я говорю, задают вопросы. Им же интересно!
– Идиоты!
А та история с Сережиным автографом на этом не кончилась. Снова звонит Света Шапиро и говорит, что ошиблась, – идентичные автографы были, оказывается, на другой Сережиной книжке – «Зоне». Иду снова к заветной полке с автографами коллег-писателей, раскрываю «Зону»: «Лене и Володе с ощущением их неизменной доброжелательности». Да, так он не мог написать больше никому, ведь все его коллеги обзавидовались Сережиному американскому успеху, особенно публикациям в «Нью-Йоркере».
Пытаю сейчас свою память, но никак не могу вспомнить, кому из нас принадлежит образное определение ситуации на нашей географической родине, когда там в очередной раз пошли разговоры о пятой колонне:
– Колонна №5 и Палата №6.
Наверное, все-таки мне, потому что если и возникал у нас стеб о политике, то исключительно по моей инициативе. Как-никак, я – профи политолог.
Другой негатив от Светланы Шапиро связан с любовными похождениями Довлатова. Впрочем, «любовные» слишком громко сказано. Насколько мне известно, в его жизни было две любови – и обе к собственным женам: Асе Пекуровской и Лене Довлатовой. «Что я, хунвейбин какой-то? Влюбился – женился!» – Сережины слова. В отношении к другим женщинам Сережа был не могу сказать, что очень разборчив. Скорее – неразборчив. Может, это связано с его алкоголизмом, не знаю. Или с тем, что главные его женщины, его жены, Ася и Лена, стояли на такой недосягаемой высоте и жизнь с ними была как непрерывный экзамен, что ему позарез необходимо было расслабиться на стороне – с женщинами, которые ничего от него не требовали и принимали таким как есть. Вот он время от времени и давал левака, чтобы опорожнить семенные пузырьки, но ходоком не был. Сам по себе процесс соблазнения женщины его увлекал не меньше, чем конечная цель этого процесса, хотя еще вопрос, кто кого соблазнял. Уболтать женщину он считал своей мужской обязанностью – и доблестью. Да и убалтывать особенно не приходилось: настоящий мужчина всегда добьется от женщины то, чего она от него хочет.
Почему, кстати, выражение «гулял налево» относится только к нашему мужескому племени? Дискриминация слабого пола, хотя слабым его тоже не назовешь. Взять хотя бы продолжительность жизни…
Помню, встретил Сережу с весьма вульгарной на вид девицей латинского происхождения заходящим в секс-клуб у нас на 63 Drive. Сейчас как раз ее отрезок ближе к 108-й улице, по месту его жительства, переименовали в Sergei Dovlatov Way. Я хотел воскликнуть «Беспрецедентно!», но, оказывается, у нас в Нью-Йорке уже есть две писательские улицы – Тараса Шевченко и Шолом-Алейхема.
Так вот, Сережа махнул мне рукой и криво ухмыльнулся. Застеснялся? И да и нет. В этой его ухмылке было всего навалом для тех, кто его знал, – и стыда, и гордости. Да, я такой, да, я разный, мне стыдно, но я не хочу стыдиться своего стыда – и не буду. И еще некоторая опаска: я дружил не только с Сережей Довлатовым, но и с Леной Довлатовой, что ему не очень нравилось, и однажды он мне устроил небольшой такой телефонный разнос. Однако ни ябедой, ни доносчиком я никогда не был, не говоря уже о мужской солидарности.
Светлана Шапиро:
Сергей любил производить на людей впечатление – без разницы, кто перед ним. Однажды я села в автобус на нашей 108-й и увидела Сергея, который разговаривал, как я поняла, с совершенно незнакомой и не его круга женщиной. Сильно разрисованная, напомаженная, напудренная, в обтягивающей одежде, пошлый такой тип. Разговаривали они громко, и не надо было прислушиваться, чтобы угадать довольно интимную историю о том, как Сергей уехал от жены в Таллин и там близко сошелся с другой женщиной. Похоже было, что своим доверительным рассказом впечатление на незнакомую женщину Сергей произвел и добился, чего хотел, коли они вышли вместе на одной остановке.
И что она хотела, добавлю я от себя, верный вышеизложенной теории.
На эту тему довлатовской сексуальной всеядности я знаю множество историй и сплетен и какие-то уже приводил в нашей с Клепиковой книге, но не буду сейчас выходить за пределы семейного круга Шапиро. Как и я, Изя Шапиро пытается объяснить эту мужскую непритязательность, неприхотливость алкоголизмом Довлатова. Хотя не только. Вот несколько «дамских» историй от Изи.
Как-то он предъявил мне очередную свою пассию, не могу сказать, чтобы очень молодую. Да вы ее знаете, Володя. Это одесситка Х. Сейчас она поменяла свою еврейскую фамилию на более звучную – шотландскую. Ну да, дети капитана Гранта. Не слишком ли много Грантов в нашей эмиграции? Шотландские кланы в смятении. Короче, Сергей отвел меня в сторону и спросил мое мнение. Я сказал, что НЕ хотел эту женщину в России двадцать лет назад, когда еще бушевали гормоны, – мне было двадцать пять, а ей сорок.
Сергей со мной скоро поквитался, увидав однажды с одной молодой женщиной из Москвы. Мы несколько раз появлялись с ней вместе в общих компаниях, и я немножко удивлялся, что Сергей никак не комментирует мою новую подругу. В конце концов не выдержал и спросил Сергея напрямик про эту москвичку. Надо было видеть, как Сергей посмотрел на меня сверху вниз:
– Ну, ты тоже, Изька, не Роберт Редфорд.
А как-то Сергей прихвастнул, что, сам того не желая, переспал за одну ночь с шестью женщинами. Я сказал, до Геракла ему все равно далеко.
– То есть? – удивился Довлатов.
– Тринадцатый подвиг Геракла, – сказал я. – Согласно мифу, он за одну ночь сделал 50 девушек женщинами.
– Так это же миф… – успокоился Сергей.
«А шесть женщин – не миф?» – подумал я.
Опять-таки я писал, что Довлатов любил пересказывать реплики своей матери – некоторые я приводил, включая ее пожелание сыну, чтобы его сизый х** отсох, – мало не покажется! Вот еще одна, которую рассказывал мне Сережа, а Изя Шапиро напомнил:
Нора, будучи очень едкой, колкой и ревнивой мамой своего единственного любимого сына, никогда не упускала момента поддеть Сергея и его очередную барышню. Проснувшись рано утром, она подходила к двери спальни, где Сергей спал с женщиной, стучала в дверь и громко спрашивала:
– Сереженька, вы с б**дем будете кофе или чай?
Еще история про мать и сына Довлатовых – спасибо памятливому Изе Шапиро, нашей живой летописи!
Нора часто корила Сергея за пьянство. Когда Сергей валялся на полу пьяный, в полусознательном состоянии, Нора, желая пристыдить его, сказала:
– Смотри, на кого ты похож, скотина! Бери пример с Сермана, он не пьет.
Марк Серман был соседом Довлатова. Пьяный, Сергей все равно не терял чувства юмора:
– Мама, даже сейчас я красивей, чем Серман в день свадьбы.
Уж коли зашла речь о Сережиных пьянках, еще один рассказ от Изи Шапиро.
Несмотря на частое общение, я ни разу не видел Сергея в ужасно пьяном виде. Может быть, мне просто повезло. Только однажды, когда я подъехал к дому со своей мамой, седенькой такой старушкой, заметил Сергея, еле стоящего на ногах и держащегося за дерево. Очевидно, он был под градусом. Тем не менее, вежливо поздоровавшись, Сергей заглянул внутрь машины и спросил:
– Ахматова?
Два, наоборот, антиалкогольных эпизода с женой Изи Юдитой, которую Сережа ласково звал Юдитище, что уже смешно.
Юдита, которая знала, что Сергей выпивает, хотя, конечно, не знала о размахе его загулов, сказала ему:
– Сережа, не пейте, пожалуйста!
– Дорогая Юдитище, если вы скажете еще более проникновенно: «Сережа, ну не ПЕЕЕЕЙТЕ, ПОЖАААЛУУУСТА», вы думаете, я брошу пить?
А еще через некоторое время, повстречав Сергея, Юдита спросила:
– Сергей, я надеюсь, вы больше не пьете.
– Дорогая Юдитище, я зашился. Если я выпью – у меня черный дым изо рта повалит.
А вот рассказы Довлатова про Изю Шапиро.
Знакомый режиссер поставил спектакль в Нью-Йорке.
Если не ошибаюсь, «Сирано де Бержерак». Очень гордился своим достижением.
Я спросил Изю Шапиро:
– Ты видел спектакль? Много было народу?
Изя ответил:
– Сначала было мало. Пришли мы с женой, стало вдвое больше.
***
Звонит приятель Изе Шапиро:
– Слушай! У меня родился сын. Придумай имя – скромное, короткое, распространенное и запоминающееся.
Изя посоветовал:
– Назови его Рекс.
***
Нью-Йорк. Магазин западногерманского кухонного и бытового оборудования. Продавщица с заметным немецким акцентом говорит моему другу Изе Шапиро:
– Рекомендую вот эти гэс овенс (газовые печки). В Мюнхене производятся отличные газовые печи.
– Знаю, слышал, – с невеселой улыбкой отозвался Изя Шапиро.
***
Изя Шапиро сказал про мою жену, возившуюся на кухне:
– И все-таки она вертится!..
В продолжение еще немного про Лену Довлатову из рассказов Изи Шапиро.
Сергея часто раздражало, что Лена бывала слишком холодна и спокойна, даже в ситуациях, где обычной была бы хоть какая реакция:
– Ну, вскрикнула бы «Ой!» или схватилась за голову!
Сергей говорил, что, если бы, зайдя на кухню, он объявил Лене, что у него обнаружили рак, Лена бы спокойно продолжила чистить картошку.
– Лена, почему ты не волнуешься? – крикнул бы я.
– Я волнуюсь, – ответила бы Лена, продолжая чистить картошку.
Однажды все-таки, когда Сергей возвратился домой поздно, вызвав тем самым у Лены справедливые подозрения, она запустила в него куриной ножкой и попала в висок.
– Хорошо, что я купил свежие куриные ножки, а не замороженные, а то бы мне конец, – сказал Сережа.
Еще одна Сережина история с главным героем Соломоном Шапиро:
Братьев Шапиро пригласили на ужин ветхозаветные армянские соседи. Все было очень чинно. Разговоры по большей части шли о величии армянской нации, о драматической истории армянского народа. Наконец хозяйка спросила:
– Не желаете ли по чашечке кофе?
Соломон Шапиро, желая быть изысканным, уточнил:
– Кофе по-турецки?
У хозяев вытянулись физиономии.
Изя Шапиро вспоминает не только свои истории с Довлатовым, но и те, которые знал понаслышке, а Сережа был притчей во языцех в нашем куинсовском русском землячестве.
Сергей был необычайно щедр – не по-еврейски, а по-кавказски. Рядом на лестничной площадке жила мать-одиночка с 12-летней дочкой, а та мечтала о велосипеде. Однажды поздно вечером Сергей поехал в магазин, купил велосипед и ночью поставил перед соседней дверью. И не признался, что это он.
История вполне в духе Сережи, но чувствовался в ней какой-то изъян в смысле правдоподобия, ибо не из первых рук, и я сбрасываю ее Лене Довлатовой, не сообщая источник. И мгновенно получаю ответ.
«Володя, вот это и есть тот самый миф, который создали вокруг настоящей истории. Но не Сережа, заметьте. Потому история получается довольно пошловато-святочная.
На самом деле было совсем не так. Действительно, в доме по соседству жила семья наших знакомых. Две сестры. Одна уже давно жила в Америке. Другая приехала недавно. У обеих было по дочке, примерно одного возраста. У девочки, жившей в Америке давно, был велосипед. Но у нее был плохой характер. И он выявлялся в отношениях с двоюродной сестрой тоже. И Сережа однажды это увидел. Как раз дело было с велосипедом, который был только у одной. Тогда Сережа решил купить обиженной девочке велосипед. Но мы тоже были, мягко говоря, небогаты. Поэтому Сережа решил купить подержанный. И чтобы выяснить, как это сделать, обратился к Соломону Шапиро. Тот принял историю близко к сердцу. И, будучи тоже человеком широким, пошел с Сережей велосипед покупать.
Покупку ни под какую дверь не подкладывали, а со словами, что какие-то знакомые избавлялись от уже ненужного предмета, вручили девочке.
Вот как на самом деле все обстояло.
А вам самому нравится, что Сережа „был не по-еврейски, а по-армянски“ щедр? По-моему, это проявление антисемитизма. Как и одна рюмка водки в день перед обедом врачами квалифицируется как алкоголизм.
Засим обнимаю вас с Леной. Лена».
Не знаю, как быть. Сообщить Изе Шапиро, что он антисемит?
Вот еще одна история, где его самого нет, а главные фигуранты – Сережа и его брат Соломон Шапиро.
У Соломона на дне рождения одна одесситка, ярая матерщинница, желая польстить Сергею, сказала:
– Так смеялась, когда читала, что обоссалась!
– Я и не знал, что моя проза действует как мочегонное средство, – сказал Сергей.
Когда у Сергея начались проблемы со здоровьем и подозревали рак мочевого пузыря, его повезли на тест и должны были поставить катетер. Эту процедуру проводила русская медсестра, которая узнала Довлатова.
– Вы писатель? – спросила она, устанавливая катетер.
Превозмогая боль, Сергей закричал:
Да-а-а-а…
Тревога оказалась ложной.
– Рак пятится назад, – сообщал всем Довлатов.
В «Записных книжках» эта фраза отдана Лене Довлатовой.
Я уже писал, что с английским у Довлатова были сложные отношения: будучи перфекционистом, он стеснялся говорить на языке, который знал не в совершенстве. Искренне удивлялся, как я ориентируюсь на хайвеях по дорожным знакам: «Это ж надо успеть их прочесть на ходу, а потом перевести с английского на русский!» Еще говорил: «Дай бог понять одно слово из целой фразы. Хорошо еще, если это существительное или глагол, а если прилагательное или, хуже того, междометие?» Когда он хвастал своей американской любовницей и Изя ему сказал, что так он заодно подучит английский, Сережа ответил, что выучил пока что одно только предложение благодаря этой нимфоманке: «Fuck me hard», – вы, наверное, помните эту историю.
А Соломон Шапиро вспоминает, как встретил однажды Довлатова на 108-й улице с запиской в руках, которую дал прочесть Соломону.
Что сделать сегодня.
- Позвонить Карлу Профферу.
- Купить апельсиновый сок Норе.
- Сделать ксерокс.
- Не забыть не поздороваться с Моргулисом.
Сноска в тексте: Карл Проффер – один из Сережиных издателей, а Михаил Моргулис – тоже издатель, самодельный, с которым Сережа был на ножах.
Множество историй связано с престарелым Андреем Седых, когда-то литературным секретарем Бунина, сопровождавшим его в Стокгольм за Нобелевской премией, а потом редактором «Нового русского слова», где работала Лена Довлатова, но вынуждена была уйти после того, как Сережа стал редактором конкурирующего «Нового американца». Среди Сережиных подколов редактору «Нового русского слова» был такой:
– Ты уже Седых и Старых, будь же Умных наконец!
Борьба дошла до точки кипения, когда Андрей Седых печатно обозвал Довлатова «вертухаем», а Сережа в отместку назвал свою таксу Яковом Моисеевичем (настоящее имя Андрея Седых). Однажды в этот конфликт подзалетела сотрудник «НРС» Светлана Шапиро, которая винила во всем Довлатова: тот избрал именно ее «горевестником» для передачи Седых одного неприятного ему материала. Это было на следующий день после панихиды по отцу Светы, на которую Сережа не пришел по «уважительной» причине: «Стоять рядом с этой жабой Седыхом!» Тот действительно походил на жабу – не в бровь, а в глаз! Подробности опускаю, но это была еще одна причина для растущей неприязни Светланы к Довлатову.
Когда мы приехали в Америку осенью 1977 года, Андрей Седых хорошо нас принял, обласкал и напечатал расширенный вариант статьи – два подвала, сокращенная версия которой появилась в «Нью-Йорк таймс»: 750 слов – регламент этой ведущей газеты мира для внештатных авторов. Полоса была поделена пополам: одну половину занимала статья академика Сахарова, а другую – наша с Леной Клепиковой о нем. Статья сочувственная, но с пессимистическими прогнозами о возглавляемом им диссидентском движении. Под общей шапкой «By Sakharov. And About Him». К сожалению, мы оказались правы в своих предсказаниях.
Что тут началось! Русская публикация вызвала скандал, «Новое русское слово» чуть ли не каждый день печатала ответные статьи и в заключение дискуссии, хотя по жанру это было скорее аутодафе, опубликовала наше пространное заключительное слово. Андрей Седых снова принял нас в своем кабинете и сказал, что больше никто нас печатать не будет.
– А вы? – спросил я.
– Я – буду, – последовал незамедлительный ответ.
– Ну, что ж! – сказал я Лене, когда мы вышли из редакции. – Нам ничего не остается, как стать американскими журналистами.
Что и произошло. Нас печатали главные американские газеты и престижные журналы, на волне успеха наши статьи стал распространять крупнейший газетный синдикат, и мы даже оказались в числе трех финалистов Пулитцеровской премии в категории «комменты». А потом один за другим стали издаваться наши политологические триллеры – авансы достигали шестизначных чисел, и Довлатов пытал нас, сколько именно мы получили за книгу про Андропова – 100 000 или 999 999 (увы, куда ближе к первой отметке).
Вот Сережин нам с Леной автограф на «Иностранке»:
«Соловьеву и Клепиковой, которые являются полной противоположностью всему тому, что о них говорит, пишет и думает эмигрантская общественность».
А тогда, в год нашего приезда в Америку, Андрей Седых в свои 75 (ровесник моего давно умершего отца) был еще о-го-го – в полном здравии и здравом уме. Это потом он стал сдавать и, хотя каждый день появлялся на работе, ошарашивал сотрудников вопросами типа:
– Не забыли переслать гонорар Льву Давыдычу?, – не подозревая, что Троцкий давным-давно в могиле.
Мы с Леной Клепиковой (сольно) и с Довлатовым вовсю уже, по нескольку раз в неделю, печатали в «Новом русском слове», слегка переделав под газетный жанр, наши радиоскрипты. Отношение к Седых у Довлатова смягчилось, хотя он продолжал отпускать в его адрес шутки, но скорее добродушные, чем злые: карикатура сменилась шаржем. Раскопал где-то цитату из статьи молодого Седых, вряд ли сам сочинил за него: «Из храма вынесли огромный портрет Богородицы». А уж в «Новом русском слове» мы находили ляпсусы, один почище другого: «На юге Франции разбился пассажирский самолет. К счастью, из трехсот человек, летевших этим рейсом, погибли двенадцать!» Либо в связи с болезнью старого литератора статья под названием: «Состояние Родиона Березова».
Было – не было, но Соломон Шапиро напомнил мне о встрече 80-… уж не знаю, сколько именно летнего Андрея Седых с Сергеем Довлатовым в расцвете лет.
– Как жизнь молодая, Яков Моисеевич? – приветствовал Довлатов ветерана русской журналистики.
Смешно, да? Знал бы Сережа, что Андрей Седых перевалит за девяносто и переживет его на четыре года.
Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.
Комментариев нет:
Отправить комментарий