ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ - СТРАННОЕ МЕСТО

«Дом престарелых – странное место»

28.04.2017

Художник Саша Галицкий однажды бросил престижную работу арт-директора и стал вести в домах престарелых кружки резьбы по дереву. В интервью Jewish.ru он рассказал, чего боятся старики, о чем они шепчутся по углам и как с ними общаться, чтобы не сойти с ума.

Саша, почему вы выбрали такое странное занятие – учить резьбе по дереву жителей домов престарелых?– Я очень люблю независимость, хотя, наверное, это иллюзия, от чего-то ты всегда зависим… Приехав в Израиль, я много лет работал арт-директором в большой фирме в Рамат Авиве, в Центре учебных технологий. И мне тогда казалось, что я управляю миром. Фирма занималась учебными программами для школ. И вдруг в какой-то момент я понял, что на самом деле не ты правишь миром, а правят тобой. И с этого момента я решил сменить работу, мы с моей бывшей женой открыли детскую студию. Потом появились дома престарелых для состоятельных людей (это был конец прошлого века), и меня долго уговаривали пойти туда работать, вести занятия арт-терапии. Уговаривали, потому что мне было сложно представить, как можно зайти в помещение с 10-12 стариками и держать в руках очень острые инструменты, которыми можно зарезать свинью. Но я попробовал и остался в живых. И мне понравилась эта иллюзия автономности и независимости, и все пошло…

Вы воспринимаете эту работу как проект? Ведь вы делаете выставки, пишете книги. Или как некую миссию?– Считать, что ты делаешь проект – в общем, да, приятно. Ты – крутой, все бросил и пошел делать проект. На самом деле, конечно, у меня есть некая предрасположенность к этой работе арт-терапевта – что-то было заложено в детстве. Моя мама была врачом, она ходила пешком на вызовы по Малаховке, а я ждал дома. Все закладывается в детстве. Может быть, это и помогает мне чувствовать этих ребят.

У вас сразу возник с ними контакт?– Нет, у меня, конечно, сначала были с ними терки, пока я не понял, что это бесполезно. Я с ними спорил, доказывал свою правоту. Когда ты приходишь, представляя себе, что ты – начальник, учитель, клерк, – это не работает. Я быстро обломал зубы. Я не учитель, не начальник, как это было в офисе. Они ведь здесь живут. Я не могу прийти к ним домой и начать командовать. «Да пошел ты со своими командами», – скажут они.

А ради чего они приходят к вам на кружок?– Ради атмосферы. Им комфортно. Есть некая атрибутика дерева, инструментов, непростой работы, есть магия запаха дерева, стука. Ты побеждаешь какой-то тяжелый материал. Вот эту атмосферу я создаю. Если им не будет приятно – они уйдут. Я делаю дерево приятным, инструменты – легкими, работу – успешной. И еще они со мной разговаривают.

Рассказывают о своей жизни?
– Нет, они стесняются друг друга и о прошлом не говорят, просто идет такой повседневный треп. То, что я пишу о них – вытащено между строк, из шептаний по углам. Они редко говорят про то, что прошли. Дом престарелых – странное место. Здесь большая часть населения живет, ходит в тапочках, а меньшая – работает. Я ассоциирую себя с теми, кто живет. Я прихожу дружить с ними.

И все же, наверное, есть среди них «любимчики»?– Ну, например, моя любимая женщина – Мириам, или Муся Ципин из Польши. Она прожила 100 лет. Я влюбился в нее давно. Я ей говорил: «Я тебя люблю», а она отвечала: «А я тебя уважаю…» Я научился у нее свободе, отсутствию рамок, границ. Однажды увидел у нее футболку, на которой гуашью были нарисованы огромные цветы. Говорю: «Ты же ее постираешь и что?» «Ну, я еще нарисую…» Ей было 97 лет, когда я для нее принес огромный сук дерева, такой, как шпала, и она мне сказала: «Ты сошел с ума?» Неделю думала, а потом в течение года мы вырубали скульптуру. Муся родилась в декабре 1912-го, а умерла в январе 2013-го. Мы успели отпраздновать 100-летие. Дочка потом сказала: «Жалко, что она попала в больницу в четверг, потому что в пятницу еще могла бы прийти к тебе на урок». Это остается драгоценностью в душе.

Потом был такой Иегуда Шапиро из Раананы. Он недавно умер. Староста моей группы. Он рыжий, хотя я рыжим его уже не застал. Родители его оправили в Палестину в середине 30-х, а вся семья потом погибла в Польше. В Израиле он вступил в отряды «нотрим» – это еврейская полиция, которая охраняла поселения. У меня есть его фотография – 17-летний парень на лошади. Мы очень дружили. Пока жена болела, он был при деле, а после похорон жены начал угасать. Историй много.

И каждая история заканчивается тем, что человек уходит. Это ведь тяжело – общаться с человеком и каждый раз провожать его потом? Как вы справляетесь?– Знаете, каждое утро в этих домах работники обзванивают всех обитателей и говорят «доброе утро». Проверяют – на этом ты свете или на том. У меня есть один проект – «Неуспевающие». Когда кто-то умирает, я беру недоделанную им дощечку и рисую на ней. Отношусь к ней, как к холсту. Я рисую на них что-то свое – зверей, например. Это помогает мне поставить какую-то точку. Была даже выставка этих дощечек в Иерусалиме в прошлом году, очень оптимистичная, кстати. И еще я фотографирую своих ребят, стараюсь потом отдать эти фотографии родным.

А особенности еврейского или израильского характера вы отмечаете в этих людях?– Интересно вот что. Израиль ведь обустраивался молодыми, европейские евреи старше 40–50, в основном, сгорели. Так что приезжали молодые. И получается, что я работаю практически с первым поколением стариков, которые приехали в Израиль совсем юными.

Я знаю, что выживших после лагерей в Израиле встречали поначалу плохо.– Да, до 60-х годов, до процесса Эйхмана. И они долго молчали. У меня был один человек, Цви его звали, он прошел лагерь. Я его очень любил. Он свидетельствовал на двух процессах в Германии. Потом он уехал, не выдержал толерантности к бывшему эсесовцу. Тот не был обвинен, и они встречались в общих очередях в столовой. И он уехал в Израиль. Когда ты крутишься с такими людьми, постепенно начинаешь понимать, что они перенесли. Сейчас уходит это поколение ребят с номерами на руках. Я работаю уже 15 лет, и мне удалось их застать. А тем, кто еще жив, во время войны было 12-13 лет.

У вас есть, наверное, свои секреты общения… Можно узнать хоть один?– Надо их слышать. Даже в мерзком деде или склочной тетке есть что-то, что мы просто не понимаем. А когда понимаешь, откуда эта склочность и противность, – становится легче. Понимаете, беда в том, что мы часто не чувствуем их, нет связи. Если просто попытаться поставить себя на место этого человека, попытаться представить, что это у тебя не ходят ноги, или ты плохо понимаешь, что происходит, потому что принимаешь кучу таблеток, или тебе тяжело дышать, – становится понятнее. Они ведь чувствуют нарушения каких-то систем в организме гораздо раньше, чем это видят окружающие… Как машина, которая совсем недавно работала, и вот уже не очень. Окружающим еще непонятно, что ты там за волну гонишь, а ты-то изнутри чувствуешь. Один человек на моем уроке чуть не заплакал – у него не получалась лошадка. Я не мог понять – успешный человек, приехавший без ничего, но создавший сеть хозяйственных магазинов в центре страны. Неужели он плачет из-за деревянной лошадки? А потом до меня, идиота, дошло, что плачет он не из-за лошадки, а потому что он силы теряет. Когда с любыми деньгами, с любым уровнем успешности человек, например, не может утром в туалет сходить – у него, конечно, будет плохое настроение. Только он знает причину. И вот я прихожу в этот момент и пытаюсь их понять. Я смотрю на них не как сын, или внук, или руководитель кружка, а как товарищ.

Наверное, в таких домах очень много одиноких?– Человек проходит разные этапы в своей жизни. И последний этап – это полное одиночество. И это не зависит от твоего успеха в жизни. Да, там бывают романы. Можно подружиться с мальчиком 90 лет и дочке рассказать. Они все становятся немножко детьми. Ходят друг к другу в гости. У меня была одна пара. Мужчина 96-летний рассказывал мне, что у него умерла жена, он год мучился, потом встретил женщину 75 лет, и у них возник роман. Потом, когда он умер, у нее другой роман завязался.

Какая цель стояла перед вами, когда вы начали собирать книжку «Мама, не горюй»? На кого она рассчитана? На детей, которые не понимают своих родителей?

– Я не могу тут не упомянуть замечательного Владимира Яковлева, основателя «Коммерсанта», автора проектов «Возраст счастья», «Сноб» и других. Он очень умный, а я – не очень, я живу сердцем, звуком, запахом, ощущением. И вот Володя предложил мне написать книжку. Мне было трудно писать, нужно было этот мой терапевтический опыт вытащить и выдать какие-то выжимки. Это сложно. Мы делали книжку для людей, которые боятся старости, которые не знают, как общаться со своими старыми родителями, не знают, как себя вести. В интернете я увидел бесконечные жалобы женщин 40–50 лет (мужчины реже об этом думают) на старых родителей. Одни и те же проблемы и жалобы, а выхода нет. Им плохо со старыми мамой, папой, а что делать? Такой плач. И вот я помогаю понять стариков, научиться как-то правильно вести себя с ними.

Я все время думаю об этом и сейчас понял, что сегодня мы имеем дело с поколением войны. Это целый пласт людей, переживших ужасы военного времени детьми. Вообще – это мировая проблема. Они видели голод, страшную жестокость, смерть. Дети ведь впитывают все это. Я знаю одну бывшую девочку, которая помнит запах блинов на соседней кухне – недоступных ей блинов. И это остается на всю жизнь. И в результате – жесткость во взаимоотношениях с собственными детьми и внуками. Когда ко мне приходит старушка и говорит, что она не любит людей, боится черных пальто и кожаных сапог – я сразу понимаю, что она пережила. Эта беда переходит из поколения впоколение. Мне и самому всегда хотелось замкнуть эту цепь на себе, перестать передавать эту жесткость. Мы ведь всегда дети. Даже в старости.

Алла Борисова