КОШЕЛЕК рассказ солдата

Сплю я крепко, но тут проснулся среди ночи. Слышу — всхлипывает кто-то и громко всхлипывает. Ясно кто — Нафтали. Он мой сосед по комнате. Слушайте, если здоровый мужик по ночам слезы льет — это, я считаю, событие. Тут надо разобраться.

Но прежде о Нафтали. Парень — мой дружок хороший, но вырос в теплице. Нет, он как раз не киббуцник, а городской, но родился в семье богатого промышленника, сестер-братьев никогда не имел, и вырос не то что балованным парнем, но каким-то не от мира сего. Его, видать, от всякой пакости берегли, охраняли. Отца его видел — нормальный мужик, а как иначе бизнесом заниматься. Матушка Нафтали — это совсем другое дело. Такое нежное создание с тихой улыбкой. Думаю, это он от матери набрался оранжерейного воспитания.

Нафтали, похоже, и в школу-то не ходил, — дома учился. И сразу, из домашнего уюта, попал в боевые части. Но ничего, все выдерживал, даже как-то весело тянул солдатскую лямку. Тиранут¹ прошел отлично. Помню, весь ночной кросс по пустыне тащил за спиной пуд ленточного пулемета «МАГ». 52 километра тащил по бездорожью. Все, в общем, нормально было, только на каждую обычную черноту-негатив реагировал Нафтали так, будто до того и не знал, что этот негатив в мире — дело обычное.

Доходило до полной ерунды. Вот, например, отдают ему приказ вполне нормальным тоном, а он и говорит офицеру:

— Не надо на меня кричать, убедительно тебя прошу. 

Один раз пошли мы на дискотеку, а там он одной девчонке понравился очень. Ее Риной звали. Так мне потом эта Рина и говорит:

— Твой приятель, он что — сумасшедший?

— Это, — спрашиваю, — почему ты так решила?

— А он мне сказал, что поцеловать меня не может, потому что не испытывает ко мне чувства любви. 

Помню, в Ливане он, в плечо раненный, рану скрыл и в вертолет забрался последним, да еще другим помогал. Я тогда удивился и спросил, чего это он скромничает, а Нафтали ответил, что он и раненый — сильнее многих здоровых. Это было правдой. Таким он был силачом, при всем своем тепличном воспитании. Я таких редко встречал. 

В общем, лежит этот амбал, не спит, а рыдает, как девочка.

— Ты чего? — спрашиваю. 

Сразу замолчал, только, помолчав, вздохнул тяжко. Тогда я вылез из мешка спального. Холодина была, дождь на улице хлестал. Очень, помню, не хотелось вылезать. Прошлепал к лежанке Нафтали, сел рядом.

— Болит чего? — спрашиваю.

— Нет... Иди спать, — отвечает.

— А чего плакал?

— Тебе показалось.

Ну, не хочет человек откровенничать — его право. Я встал, но тут Нафтали и говорит:

— У меня кошелек украли.

— С документами? — спрашиваю.

— Там все было.

— И деньги?

— Пятьдесят шекелей.

— Ладно, переживешь, — говорю. — Только в полицию сообщить надо и в банк.

— Ты ничего не понимаешь, — снова всхлипывает Нафтали. — Не в деньгах дело и документах.

— А в чем еще?

— Я его подвез. Он тоже солдат. Такой парень хороший. Так говорил хорошо. Мы с ним за час подружились. Он вышел на перекрестке, а я потом ищу кошелек — и нет его. Он между нами лежал. Он всегда там лежит.

Рис. Т. Поповиченко

Дело в том, что у Нафтали своя роскошная машина. Он на ней домой ездит, в Тель-Авив. Всех всегда возит, и на обратном пути таких же, как он, солдатиков подсаживает.

— Ты проверял, — говорю я. — Может, кошелек дома забыл?

— Все перерыли, — Нафтали даже из мешка вылез до пояса и сел. — Понимаешь, такое у того парнишки лицо хорошее было и улыбка. Он мне сказал, что у него сестра есть — красавица, и он хочет свою сестру со мной познакомить, потому что я ему тоже очень и сразу понравился.

— А как зовут, сказал?

— Кого, сестру?

— Да нет, этого, с тремпа²?

— Нет... Погоди, он сказал, что в школе у него была кличка — Груша. И правда, что-то у него в лице было от груши: нижняя часть шире верхней...

— С документами, — говорю, — возни будет много.

— Да не в этом дело! — прямо-таки сердится на меня Нафтали. — Как же он мог? Ты мне скажи, как он мог? Документы ему мои ни к чему, а деньги я бы и так ему дал, если бы попросил. Как можно брать чужое?

— Наф, — говорю я. — Ты спи сейчас, а утром разберемся. Ночью нельзя горевать, потому что темно, холодно и дождь, а утром будет солнце — и мы разберемся обязательно, а люди разные бывают.

— И воры такие? — тихо спрашивает этот чертов ангел. 

Тут я не выдержал, да как заору:

— И воры, и бандиты, и шлюхи, и насильники, и такие придурки, как ты! Перестань реветь! И спи! Завтра разберемся.

Нафтали, похоже, моего крика испугался. Залез в мешок и затих. 

Утром мне в увольнительную. Я уже размечтался, как мы с моей девушкой... Нет, зря размечтался. Уже ночью понял, что с любовным делом придется подождать.

Было нетрудно вычислить, у какой базы Нафтали высадил того воришку. Подкатил на перекресток тремпом, потом пешком протопал километра три. База, как база.

Лейтенанта по кадрам нашел в офисе. Эта публика всегда важничает, и тот офицер сначала сделал вид, что занят, но на самом деле не знал этот толстяк лысый, куда время девать. Он мне чем-то понравился. Так понравился, что все лейтенанту и рассказал про нашего ненормального Нафтали. Хорошо вышло, потому что кадровик о нашем силаче слышал всякие добрые слова. Потом я ему описал эту самую «грушу». Лейтенант долго не слушал.

— Есть такой, — сразу сказал этот командир над кадрами. — Он мог. Вызвать полицию? Сделаем обыск.

— Не надо, — сказал я. — Сами разберемся. Где его найти? 

Груша на складе тюки таскал с новым барахлом для новобранцев. Лейтенант сразу ушел, так что мы вдвоем остались в ангаре. Я подонку этому сначала помог сгрузить тюки на тележку. Груша все принял, как должное, даже как-то сразу от дела отстранился и покрикивать на меня стал. Хорош гусь, а?

— Перекур, — сказал я, сел на тюки и достал сигарету. 

Этого негодяя тоже пришлось угостить. Потом я сказал:

— Знаешь, парень, есть люди, которых нельзя обижать, — большой это грех. Это как малого ребенка кровно обидеть. Ты меня понимаешь? 

Тут он насторожился.

— Ты кто? — спрашивает.

— Сержант Кранц, — говорю. — Друг Нафтали — человека, у которого ты кошелек спер.

Он встал так резко, что руку обжег окурком, кистью стал трясти и дуть на пальцы. А потом просто и молча двинулся к выходу со склада.

Ты видишь — роста во мне немного, но всегда этим мучился и наращивал мышечную массу. Меня в родном городе Ташкенте сызмала обижали за этот самый рост и не ту национальность. Потом обижать перестали. Так что такую «грушу» отрясти — дел на минуту.

Ворюга этот стал орать, будто я его не только «отряс», но и сожрать вознамерился. 

Тут сразу лейтенант-кадровик появился. Глянул он на нас безучастно — и вышел, плотно прикрыв за собой тяжелые ворота.

Тогда негодяю этому говорю:

— Слышь, друг, я тебя сейчас долго буду мучить, делать больно. Я это люблю с детства. Причем умею делать это без всяких следов.

Груша попробовал вырваться, даже ткнул мне в нос вялым кулачком, но почти сразу понял, что дергаться бесполезно — и затих.

Я, сидя на нем сверху, так сказал:

— Хотел же миром, без полиции и обыска. Сошлись — разойдемся — и все дела. Что ж ты такой несмышленый оказался?

Тогда этот сукин сын говорит:

— Деньги я потратил... И слезь с меня.

Я слез. Потом мы отправились в его берлогу. Груша кошель не сразу нашел. Копался долго под койкой, что-то передвигал, кряхтел, потом еще вздохнул, там ползая и себя жалея:

— Вот дурак, что сразу не выбросил. Кожа хорошая, надо было выбросить. 

Он вылез с кошельком. Тут я не выдержал и оставил-таки след на его физиономии. Потом сказал: если услышу о каком воровстве при тремпе, сразу к нему приду — разбираться. 

Что дальше? Да ничего особенного. Вернулся я на нашу базу в обед. Нафтали в комнате не было. Я и засунул его кошелек за тумбочку, только предварительно положил туда свои пятьдесят шекелей. И сам отправился обедать.

Нафтали удивился.

— Я думал, — говорит, — что ты уже дома.

— Вернулся, — говорю. — Слушай, а ты не мог в затмении кошелек свой из машины забрать и куда-то его... Ну, понимаешь?

— Нет, не мог, — твердо отвечает Нафтали.

— И все-таки, — настаиваю. — В комнате нашей надо пошуровать, на всякий случай.

Долго пришлось Нафтали уговаривать, еле он согласился. Кошелек свой за тумбочкой нашел сразу и вопить стал, будто миллион в лото выиграл.

— Да как же я мог, как же я забыл?! — причитает. — Нет, быть того не может! 

Стал он в кошельке копаться и вдруг насторожился.

— Слушай, — говорит. — Деньги здесь, но одной бумажкой, а у меня была пара двадцаток и десять шекелей — монетой. Я точно помню... Ничего не понимаю.

— Плохо у тебя стало с памятью, Нафтали, — говорю. — К врачу надо. Ты же помнил, к примеру, что кошель у тебя в машине лежал, а он здесь оказался.

Сидит Нафтали, сгорбившись, «закрыв» себя могучими плечами, кошелек раскрытый на коленях, головой покачивает, как старик на молитве. И в голосе снова слеза.

— Как же я мог, — говорит. — На такого хорошего человека подумал, что он — вор. А он еще хотел меня с сестрой своей познакомить. Надо его найти и извиниться, обязательно это сделаю. 

Вот это, думаю, фишки!

— За что, — спрашиваю, — извиняться? Этот парень ни сном, ни духом, что ты о нем так плохо подумал. Он себе живет-служит тихо, спокойно, а ты его только расстроишь своей ошибкой и подозрением.

— Верно, — сразу же соглашается со мной этот ненормальный и тут, распрямившись, поворачивает ко мне сияющее свое личико: — А ты говорил, что все люди — бандиты, насильники, шлюхи и воры. Получается, что не все. А я совсем не придурок, как ты сказал. Бери свои слова обратно! 

Хотел я этого ненормального опять послать подальше, но потом передумал. Если человека в теплице вырастили, нельзя его сразу в открытый грунт пересаживать. Опасно это — завянет такой росточек, хоть и роста в нем под два метра и кулачища дай Б-г каждому.