ТОСКА ПО МИРУ рассказ

  

 Мы нравимся друг другу, а потому часто встречаемся. Его русский также плох, как и мой иврит, но мы понимаем друг друга. Мы голосуем за разные партии, но наши убеждения не мешают нам встречаться и спорить «без гнева и пристрастия». 

 Последний вечер перед Пуримом. Тихо и безлюдно в самом замечательном месте набережной Тель-Авива. В прошлом году здесь все бурлило. Наши дети, раскрашенные во все цвета радуги, одетые во все возможные костюмы, красовались здесь, в предвкушении близкого карнавала. Они делали это, будто репетируя свои способности поражать и радовать.

 Сегодня пусто вокруг. Вот один малыш с отцом в костюме батмана. Грустно ему одному. Вот девица, раскрашенная, как индеец перед битвой. И все, все, все! Интифада.

 Накрапывает мелкий, тоскливый дождь. Ему плевать на наши страхи. Дождь тоже проводит репетицию перед завтрашним, обязательным ливнем. 

 Перед нами испуганная набережная испуганного города, где живет испуганный народ. 

 Я говорю об этом Амиру. Это моя тема последних дней. 

 Амир сидит ко мне чистой стороной лица. Другая обожжена. Он горел в танке в войну Йом Кипур. Он чудом остался жить. 

 Он советует мне заткнуться, потому что тот, кто не горел в танке, не может понять душу горевшего и чудом оставшегося в живых. 

-         Ты не знаешь, что такое война. – говорит Амир.- Будь она проклята. Ты пойми: четыре настоящих войны за 50 лет. Сколько можно? 

 Мы пьем пиво, сидя за столиком у самой дороги. Мимо проносятся машины, а за ними – тихий пляж и ночное море, усмиренное безветрием и моросящим дождем. 

 -  Я понял, что мы горим, когда дышать стало нечем, - продолжает Амир. – Выполз на броню. И тут мне в плечо попал осколок. Здоровой рукой     я вытаскивал из танка оглушенного Давида. Я вытащил его, будто прикрыл им себя. И тут в голову Давида попала разрывная пуля. Ты можешь себе это представить, что в голову твоего друга попадает разрывная пуля….В шоке я его, мертвого, тащил за собой, не понимая даже куда. Я тащил мертвого здоровой рукой и орал, звал санитаров…. Мы с Давидом выросли рядом, и не было у меня в жизни лучше друга, чем Давид. У меня одни сестры, а он был, как брат. Ты понимаешь, что на моих руках убили брата, любимого бората. И я, выходит, закрыл им себя. /

 Я молчу. Он часто рассказывает о войне, и я не открываю рот, потому что в такие моменты не имею на это право. Я не горел в танке. И не вытаскивал на горячую броню контуженного друга, чей череп через мгновение должна разнести разрывная пуля. 

-         Потом его мать, - продолжал Давид. – Я должен был ей сказать, рассказать, как это было…. Все повторить и видеть ее глаза. Ты понимаешь, что такое видеть глаза женщины, потерявшей единственного сына. Я получил от этой проклятой войны все, по полной мере. И я ничего не хочу слышать о том, что все это может повториться. 

 Он допивает пиво из бокала залпом. Он поворачивается лицом к морю, и я вижу его искалеченную щеку. Мне нравится этот человек: прямой и искренний. Я должен сказать ему верные, тоже честные, но «холодные» слова. Можно ли противопоставить словам «горячим» лед истины, какой я ее понимаю? И я молчу.

 Но Меир знает и без слов, что я хочу ему сказать. Мы десятки раз возвращались к одной и той же теме. 

-         Я убивал арабов, - продолжает Амир. – Я видел их – вот как тебя сейчас – и убивал. Кто-то шел на меня с оружием, кто-то бежал, подставляя спину. Я убивал тех людей, просто потому, что не было у меня выхода. Я убивал их без ненависти. Знаешь, как это страшно, убивать людей без ненависти.

 Я понимал, что передо мной простые  крестьяне торговцы, а не солдаты. Я знал, что у каждого из них есть мать…. Может быть, жены и дети. Я убивал их, понимая, что убиваю все, что стоит за этими парнями в военной форме.

 Я молчу. Молчание затягивается. В паузе подзываю официантку, милую, светлолицую девчушку, и заказываю еще пиво на двоих. Я провожаю ладную фигурку девчонки взглядом. 

 Меир усмехается, наблюдая за мной. 

-         Черт ты старый. – говорит он. – У этой девчонки есть парень. Он любит ее наверняка, и она его любит. Они дети, но спят в обнимку…. Ты хочешь, чтобы ее мальчишку убили на войне, а девчонка эта досталась таким старым пням, как мы с тобой. Это великая несправедливость. Так не должно быть. Эта проклятая война убивает не стариков, а детей. 

 Тут я впервые посмел открыть рот.

 - Все ты врешь, - сказал я спокойно. –   Наша новая война, если закончится поражением, убьет всех: стариков и детей. Ты знаешь это. .. Меир, я все понимаю. Я тоже ненавижу насилие и кровь. Все это не наше, но скажи, как защитить себя от дикого зверя одними заклинаниями, без оружия в руках.

-         Они не звери, а люди! – почти кричит Меир. 

-         Возможно, - киваю я. – Но люди только тогда, когда не видят перед собой еврея. И ты знаешь это. Их воспитали фанатиками и убийцами, и они воспитывают своих детей в той же вере. Мало того, весь смысл их нищей, обездоленной жизни в ненависти и возможности убивать. 

 Амир отвечает не сразу. Чудная, светлая девчушка приносит нам пиво и спрашивает, принести ли нам что-нибудь еще…. Потом она уходит к стойке внутри помещения, где ждет ее широкоплечий парень –бармен.     

- Ты хочешь сказать. Что все это было зря, зря погиб Давид. Зря погибли другие? – тихо говорит Меир. – Зря я убивал тех арабов? Все зря? Зря я видел тогда глаза матери Давида? Будь проклят тот день и час! 

-         Нет, - говорю я. – Не зря…. Вот эта набережная, эти дома, этот город, эта страна,  миллионы евреев в Израиле – все это стало возможным, потому что осколок попал в твое плечо, и ты убивал арабов, и погиб твой друг, и ты видел глаза его матери. 

-         Значит все снова? – пристально смотрит на меня Меир. – Все снова для наших детей. Для твоих детей, для моего сына…. Ты не можешь понять, что такое « все снова». 

-         Амир, - говорю я. – Я не горел в танке. В череп моего друга не попадала разрывная пуля, но я знаю то, что не знаешь и знать не можешь ты. Я знаю, что такое жить на чужой земле. Я знаю, что такое рабство и унижение галутом. Я знаю, что зло вечно. И нет у нас выбора. Никогда его не было. И две тысячи лет назад, и сегодня. Нам не оставляют выбора….Ты устал воевать, ты ненавидишь войну. Ты выбираешь мир и незнакомое тебе рабство. Я выбираю сопротивление и свободу….   Я все понимаю: ты был ранен на той войне, и ты остался там с осколком в плече. Но наша история тогда не кончилась. Все продолжается, и будет, даст Бог, продолжаться. Пойми это.   

  Амир отрицательно покачивает головой. Он не согласен со мной. У нас разный жизненный опыт, разная судьба. Он не может перенести меня в тот, горящий в Голанах,  танк. Я никогда не смогу поставить его перед смрадной ненавистью юдофобов. У меня перед глазами свастики и мазня на стенах домов России: «Бей жидов». Он по сей день стреляет в спины бегущих солдат – арабов.    

 Мы идем к морю. Набережная непривычно пуста. 

-         Так было в последний раз, когда Саддам пускал на нас «скады», - говорит Амир. – Это испуг и равнодушие. Народ устал воевать, устал от жертв. Ты можешь понять это? 

-         Могу, - говорю я. – Одна только надежда, что не весь народ. 

Мы садимся в машину. Вокруг полно мест для стоянки. И это в последний вечер перед Пуримом, в самом замечательном месте Тель- Авива.  

  Амир заводит мотор и повторяет слова Переса: « Огонь огнем не гасят». Они правы: Амир и Перес. Но все это фраза, всего лишь красивая фраза. Огонь часто и успешно гасят направленными взрывами. 

 Я не говорю это Амиру. Зачем? Я не имею права говорить с ним о взрывах. Он рядом со мной, рядом со мной его изуродованная щека. И совсем другой глаз, будто остановленный той войной в тоске и печали. 

                                                                   2001 г.