Иногда номера возвращаются
Фульвия Алидори, Даниеле Сузини
Лучано‑Ураган
Перевод с итальянского Ксении Тименчик; иллюстрации Анджело Руты. М.: Книжники, 2025. — 48 с.
Случается, перевод оказывается в некоторых отношениях сильнее — и даже точнее — оригинала. Кажется, перед нами тот самый случай. Маленького русского читателя (и даже большого) книга будет удерживать в напряжении до последних страниц. Тогда как оригинальное итальянское название книги с самого начала обещает, что для главного героя все закончится хорошо, он переживет войну, проживет долгую жизнь, станет дедушкой: по‑итальянски книга называется Nonno Terremoto. Un bambino nel 1938 («Дедушка Землетрясение. Ребенок в 1938 году»).
Не зная этого, читающий по‑русски ровесник Лучано будет переживать за мальчика до тех самых пор, пока ближе к концу книги вдруг не случится моментальный скачок во времени. Как и полагается при непредвиденных транстемпоральных перемещениях, читатель не сразу сориентируется, куда он попал и что происходит, на чьем это празднике он оказался:
Зал украшен разноцветными гирляндами в честь дня рождения, повсюду куча игр. Фокачча, бутерброды с сыром и помидорами, чипсы, хлеб и шоколад, лимонад и сок, пицца, пирожные…
«Перед глазами» его оказывается немыслимая для конца 1930‑х экзотика: на праздничном столе — флан, киш, кус‑кус, дораяки, спринг‑роллы…
О, понимает читатель, да это же наше время, такое знакомое и понятное. Но где же Лучано, что с ним стало?
И тут появляется дедушка девочки Сары — это ей в новом времени исполняется девять лет, как Лучано в 1938‑м. Он дарит ей открытку — и надпись снимает все сомнения: «Твой дедушка Лучано‑Ураган».
Только теперь русского читателя отпускает напряжение, ранее достигшее предела:
Лагеря, огороженные забором с колючей проволокой, дым идет столбом, днем и ночью без передышки, страх, голод, крики, мертвецы, которые мертвы, и мертвецы, которые еще живы.
Бруно со мной, и я шепчу ему:
— Мы больше никто, только тысячи деталек и номеров. Иногда номера возвращаются, а иногда — нет.
В этой точке мы расстаемся с маленьким героем, жизненное пространство которого на всем протяжении книги на наших глазах неуклонно сужалось.
Сначала оказывается, что по новейшим расовым законам Муссолини («Я чистой итальянской расы или нет? Раса — это как порода? Слово “порода” я слышал от деда, он использовал его для коров. А я какое отношение имею к коровам?») еврейским детям ходить в школу нельзя. Юный герой этим страшно уязвлен:
Ком снова подкатывает к горлу, губы сжимаются, глаза зажмуриваются, и я чувствую во рту соленый привкус слез.
Но пытается выстраивать внутреннюю защиту:
<…> я даже доволен этими расовыми законами — ведь у меня продолжаются каникулы. Вы нас гоните? Ну и пожалуйста! Знаете, сколько еще раз я поиграю в футбол? Вот повезло нам, еврейским детям, правда, Бруно?!
Вскоре он испытывает еще большее унижение: пошел в молочную лавку, а там на двери надпись: «Собакам и евреям вход запрещен».
Казалось бы, хуже уже некуда — но есть: оказывается, его любимый учитель поддерживает расовые законы. И еще хуже: с Лучано больше не здороваются друзья. И совсем немыслимое: его отца, героя войны, увольняют с работы:
Несколько строчек стирают все: работу всей жизни и героизм.
Все вокруг твердит вытесняемому из жизни ребенку о том, что он существо низшего сорта:
Голова у меня идет кругом, и в памяти всплывает выражение, которое я слышал в июле: «Расовый манифест». Его подписали несколько ученых, и там по пунктам доказывается, что еврейская раса — низшая, а значит, я принадлежу к низшей расе от природы, потому что родился евреем. Моя вина в том, кем я родился.
И он не согласен.
Притом важно, как он все это переносит: с яростным внутренним протестом и упрямым достоинством: «Я ненавижу расовые законы, они противозаконны».
Ему недостаточно одних лишь эмоций: он читает энциклопедию, чтобы понять происходящее. И подбирает более верную формулировку: «По‑моему, они не расовые, а расистские».
Именно теперь, когда жизнь становится все невозможнее, Лучано начинает мыслить и чувствовать самостоятельно. Он начинает задаваться вопросами: «Если я низшей расы, зачем мне делать уроки?» Он обретает чувство собственного достоинства: «Но когда я забиваю гол, я почему‑то не из низшей расы!»
И это тоже урок маленьким читателям.
Почему перевод не только сильнее по воздействию, но и точнее оригинала? Именно потому, что в основной части книги никакого (обещанного итальянским заглавием) дедушки нет. Речь идет о маленьком мальчике, на глазах которого привычный, понятный, захватывающе интересный мир разрушается — и наступает немыслимое, не вместимое сознанием.
Соавторы книги решали очень трудные задачи, неизменно встающие перед каждым, кто возьмется писать детскую или подростковую книгу о катастрофах вообще и о Холокосте в частности.
(Сегодня подобной литературы издается много, в том числе куда более страшной, чем «Лучано‑Ураган». Достаточно вспомнить «Остров на Птичьей улице» Ури Орлева — о мальчике в Варшавском гетто; «Где‑то в мире есть солнце» Майкла Грюнбаума — о юном узнике Терезина; «Привыкни к свету» и «Я должна рассказать» Маши Рольникайте — о еврейской девочке в Литве времен гитлеровской оккупации. А из русских книг, например, «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой — о детях в блокаде.)
Как рассказать ровесникам Лучано — а это, напомним, девятилетние дети — о том, что и взрослому тяжело вынести? Как описать для маленьких огромную, страшную беду — и притом не упрощать, не «одомашнивать» ее? Как пересказать детям бесчеловечность Катастрофы, ее невмещаемость в рамках нормального понимания — и при этом не разрушить их психику и показать, откуда у человека берутся силы бороться в катастрофической ситуации? Как удержать равновесие между этими почти противоположными друг другу задачами?
Фульвия Алидори и Даниеле Сузини смогли удержаться на грани, к которой они совсем близко подводят Лучано и его лучшего друга Бруно — и оставляют их там, милосердно избавляя маленького читателя от дальнейшего описания их судьбы. Авторы и так уже многое назвали прямыми именами: и лагерь с забором и колючей проволокой, и дым столбом, и мертвецов, одни из которых уже мертвы, а другие еще нет… И потом они отводят от этой грани взгляд.
В задачи литературы такого рода входит воспитание у юного читателя чувства безусловной ценности жизни — и одновременно ее хрупкости.
В книге о Лучано эта задача выполнена без прямолинейных нравоучений: драгоценность жизни показана через реакции маленького героя. На первых страницах книги он, от первого лица, только и делает, что признается в любви ко всему, что происходит в его — докатастрофической — жизни:
<…> я обожаю своих друзей — у меня их куча, в парке и в школе <nobr><…> Утром я просыпаюсь и вскакиваю с кровати как пружинка: какое же приключение ждет меня сегодня? Я любопытный до жути, мне все интересно <…>
В маленькой книжице Алидори и Сузини успевают рассказать очень многое. Это ведь еще и повествование о том, как жили дети в Италии в конце 1930‑х годов, — о том, какую жизнь уничтожали нацисты.
Маленькому читателю многое сообщают иллюстрации, выполненные для итальянского оригинала Анджело Рутой и воспроизведенные в переводном издании. На них видно, как одевались юные итальянцы, как выглядели их школы: на картинке, изображающей класс, сплошь мальчики, значит, обучение раздельное; на доске — стихотворение об Италии: «Встретишь молодую женщину, сильную, красивую, / С ребенком на руках и хлебом — это Италия…» — ровесники Лучано наверняка учили это наизусть. Маленький читатель узнает, что любили есть его ровесники (мать героя каждое утро готовит ему гоголь‑моголь!), во что они играли, чем увлекались (воображение Лучано захвачено футболом: «В школе я витаю в облаках и думаю о матчах сборной Италии, чемпиона мира, с легендарным капитаном Меацца»), что читали («По вечерам я читаю “Детскую газету” с картинками. Просто фантастика!»). Детская литература, даже если она о Катастрофе, — это прежде всего о жизни, которую предстоит открывать, которой невозможно не удивляться.
(Тут, кстати, и взрослый читатель откроет для себя кое‑что неведомое: оказывается, в предвоенной Италии еврейские дети могли прислуживать в церкви. Так делал и Лучано: на одной из иллюстраций мы с удивлением обнаруживаем его в облачении церковного служки с кадилом в руке. «Чтобы раздобыть газету, — рассказывает Лучано, — я прислуживаю в церкви, хоть я и еврей, как Вейс, потому что священник дарит по экземпляру всем детям, которые помогают ему провести службу».)
К чести соавторов, они мудро избежали совсем уж счастливого конца — который всегда в той или иной мере иллюзия. Маленьких читателей надо оберегать, но нельзя обманывать.
Да, Лучано повезло, он выжил. Хотя читателям‑ровесникам рано знать, что ему пришлось перенести, но следует помнить: всегда есть некий шанс, «иногда номера возвращаются». Но остается неизвестным, что стало с Бруно, какова судьба родных Лучано — папы Соломона, героя Первой мировой, красавицы‑мамы Эстер, братика Чезаре. Никто из них больше не упоминается. И мы догадываемся…
Расти, Сара, большой и счастливой. Пусть твое время будет другим.
Книгу Фульвии Алидори и Даниеле Сузини «Лучано-Ураган» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах
Комментариев нет:
Отправить комментарий