Фото из ФБ

Женитьба

АВТОР:

ЕЛЕНА РИМОН

 

,

 

ДОКТОР ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК

 

I

 

4 МАРТА 2024

 

16:46

(рассказ из жизни, не про войну)

Своего отца я не помню, он разошелся с мамой, когда я была совсем маленькая, и уехал на Дальний Восток. С тех пор от него не было ни слуху, ни духу. Так мы и жили с мамой вдвоем. Ничего странного или особенного в этом не было. То ли время, что ли, было такое, то ли что, но в нашем классе у немногих были отцы, и, по рассказам одноклассников, радости от них было мало.

И вдруг, когда мне было 32 года, у меня появился отец. Самый лучший в мире!

Мама приехала в Израиль в 64 года, твердо считая себя пожилой старушкой, и очень была удивлена, когда к ней вдруг стали свататься всякие мужчины ее возраста и старше. В России в этом возрасте насчет брака или там любви обычно ничего такого даже и в мыслях не имели. А тут вдруг оказалось, что мамин возраст – самый подходящий для, что называется, "перек гимел". Израильские евреи не любят одиночества и энергично ищут себе пару – даже в возрасте "гимел".

Мне запомнился один такой кандидат, по возрасту чуть старше мамы. Статный, аккуратный пожилой мизрахи (как я поняла, он был из Ирака) в вязаной кипе, который долго и довольно занятно рассказывал про свою большую и удачную семью, про сыновей, дочерей и внуков, про то, как ему непривычно и тоскливо жить одному, без его любимой жены, которая ушла в лучший мир пять лет назад…

Мы к тому времени были в Израиле уже полгода, и я почти все понимала из того, что он говорил. А мама не понимала ничего. Я переводила, она некоторое время внимательно слушала, а потом попросила меня перевести ему следующее: она очень благодарна, польщена и тронута, но пока что все это не ко времени: она не видит никакой возможности создать семью с человеком, с которым у нее нет общего языка. И пока она не выучит иврит, не стоит даже и затевать этот разговор.

- Да, наверное, это правильно, - согласился ираки и… продолжал как ни в чем не бывало трендеть про свою покойную жену и, леавдиль, ныне здравствующих и процветающих детей и внуков.

Мама начала проявлять некоторые признаки нетерпения, типа сколько еще будет продолжаться это бессмысленное времяпровождение, у меня суп на плите и т. п. Я старалась переводить эти ее реплики как можно мягче, ираки кивал и продолжал говорить… Мама уже совсем твердо сказала: "Хватит".  Я перевела.

И тут он произнес с непередаваемо грустной, нежной и умоляющей интонацией:

-   Да-да, я уже все понял. Ничего не получится. Она меня не понимает. У нее иврита нет… Я понимаю. Я понял. Но пожалуйста, дайте же мне договорить. Я сейчас, я только доскажу до конца и уйду…

У меня прямо сердце защемило. Может быть, при всех своих детях, внуках и доходах это был все-таки довольно одинокий пожилой человек. И очень может быть, что у его многочисленных детей и внуков были другие занятия и заботы, кроме как посреди дня выслушивать от папы разные рассказы о том, что они и так прекрасно знают. И вот он наконец нашел себе приветливую, интеллигентную и подходящую по возрасту собеседницу… а у нее суп на плите.

И так это осталось у меня в памяти: дайте же мне договорить, досказать… Я знаю, что вы меня не понимаете, я сейчас уйду, но позвольте мне только досказать…

Потом еще много было кандидатов и претендентов на мамину руку. Мама уже сильно устала от этого нескончаемого сватовства, но держалась вежливо и достойно. И вот одна женщина, с которой мама познакомилась на уроке по недельной главе, позвонила и попросила маму прийти к ней домой. Она хотела познакомить ее с новым женихом.

Мама совершенно не обрадовалась этому предложению. У нее с самого начала не было ни цели, ни желания на старости лет выходить замуж, и весь этот эсек ей уже надоел до смерти. Но эта тетка оказалась приставучая, как оса. Она звонила, звонила, разъясняла маме, что "ло тов леhиот адам левадо" и т. п. Мама наконец сдалась и согласилась – только чтобы отделаться. Назначили время…

И вот, стало быть, сидим мы с мамой дома под вентилятором в легоньких халатиках (лето, жарко), беседуем... И вдруг звонит эта женщина и предъявляет претензии:

- Анна Давыдовна! Вы еще дома? Что же это такое, Анна Давыдовна? Человек пришел, сидит, ждет вас, а вы? Как же так? В какое положение вы меня ставите?

- Ох, ах! Извините, я совсем забыла!

- Знаю я эту вашу забывчивость, - отвечает ей сваха с суровостью, достойной фрейдистского психоаналитика. - Вы просто не хотите. Не желаете менять свою жизнь. А человек-то уже пришел, ждет. Почтенный, уважаемый пожилой человек.  Хотя бы придите и скажите ему сами, что вы не заинтересованы…

-  Теперь уж конечно, надо идти, - поддержала я ее.

- Да ну одеваться, краситься… - заныла мама, как маленькая девочка. - Еще один нудный старик. Ленка, отстань от меня.

- Не отстану. И не нудный. Совесть надо иметь. Быстро одевайся и иди.

- Ну ладно. Но только если ты пойдешь со мной.

Жених, как оказалось, прекрасно говорил по-русски. И он мне страшно понравился. Даже не могу сказать, чем. Какой-то он был… не знаю даже, как это описать. Он, конечно, был очень пожилой – семьдесят лет (в моих глазах тогда это было как вечность). И невысокий, чуть-чуть повыше мамы. Но прямой, легкий, складный. И славный. Когда он улыбался, улыбка освещала его лицо как лампочка.

Только мы с мамой вернулись домой – звонок. Я почему-то сразу подумала, что это он. "Анна Давыдовна, - говорит, - мы же с вами забыли самое главное. Мы не договорились, когда мы в следующий раз встречаемся".

-  А разве мы должны были договориться?

-  А как же? Обязательно!

- Ой, ну я не знаю. Я подумаю.

- А  что тут думать? Давайте завтра я к вам и приду. Домой. Я знаю, где вы живете - через три дома от гверет Э. Д.

Мама, ошеломленная таким напором, сдалась и назначила прием на завтра. А через полчаса к нам пожаловала гверет Э. Д.

Гверет Э. Д. была наша соседка и матриарх нашего маленького квартала. Мать девятерых детей, эксперт по домоводству и по уходу за детьми и стариками всех возрастов, больными разной степени тяжести, а также всегда находилась в курсе внешней и внутренней политики Израиля, состояния израильской финансовой системы и президентских выборов в США (часть ее семьи жила в Нью-Йорке, так что ее это непосредственно касалось).

Она все знала, все умела, всегда была готова помочь и советом, и делом, а при острой необходимости – также и некоторой суммой из того или иного гмаха (где ее авторитет был непререкаем). И никогда, ни при каких условиях не сплетничала. Словом, Э. Д. была настоящая "эшет хайль", "добродетельная женщина" из Книги Притч ("Мишлей").

Предыдущей зимой случилось так, что нам нечем было платить за газ и у нас отключили отопление. Как говорят, что такое богема? Люди, для которых счета за свет, газ и воду – это непредвиденные расходы…. И как раз в это время мама простудилась и заболела – но не очень тяжело. Мы с ней как-то не отнеслись к этой ситуации как к трагедии. Ну подумаешь, бронхит, биг дил, не болели мы, что ли, бронхитами в России…

Надели на маму все самое теплое и шерстяное, что у нас было, вскипятили воду на электрическом чайнике (электричество пока не отключили), сидим пьем чай с антибиотиками у нее в нетопленой спальне. И глядь – является к нам гверет Э. Д. собственной персоной. Увидев такую картину, она всполошилась, убежала, через двадцать минут снова прибежала и принесла два электрических обогревателя, горячий суп в кастрюле и чек от благотворительной организации на две тысячи шекелей (тогда это были большие деньги).

Непосредственно вслед за тем она позвонила с гневной отповедью в "Супергаз". В "Супергазе" прониклись, включили газ на следующий день, и в тот же день мне наконец заплатили в издательстве, где я делала редактуру. Я расплатилась со всеми долгами, мама перестала кашлять и выздоровела – но Э. Д. отказалась взять чек обратно. Велела отдать кому-нибудь из олим, кому в данный момент очень нужно.

Найти такого было нетрудно. Через год ему стало уже не очень нужно, и он попытался вернуть мне эти деньги, но я ему сказала то же самое, что год назад сказала мне гверет Э. Д.: найди кого-нибудь, кому очень надо, и ему отдай. Думаю, так и ходят с тех пор по свету эти две тысячи, постепенно уменьшаясь в покупательной стоимости…

Когда мама совсем выздоровела, Э. Д. нашла для нее работу: помочь ей перекладывать белье и одежду дома в шкафах, зимнюю на весеннюю. Конечно, это была чистая благотворительность, но мама настолько не привыкла к самой идее, что ей кто-то чего-то может дать просто так, что сначала никак не могла понять, что происходит, и только удивлялась, зачем Э. Д. сдалась ее помощь, когда у нее трое вышколенных дочерей-подростков и идеальный железный порядок во всем доме и в каждой щелочке.

Я так поняла, что кроме желания необидно помочь материально (как положено по галахе, лучше дать человеку работу, чем просто сунуть ему деньги) Э. Д. очень хотелось… ну как бы это сказать… поделиться, предъявить миру недавно сформулированную и отлаженную оригинальную и супер-рациональную систему укладки белья и организации шкафов, плод многолетних творческих поисков.

У нее вообще было немало оригинальных дизайнерских идей, я ей советовала написать об этом книгу, но ей всегда было некогда…  Мама действительно очень впечатлилась, научила меня, а я, в свою очередь, передала это знание своим подругам, а потом сыну. С тех пор мы с Э. Д. очень подружились.

Но я отвлеклась. Ну так вот, заходит, значит, к нам гверет Э. Д. и говорит: "Хана я тебя поздравляю с таким удачным шидухом. Это меция! Это такое везение, такой тебе подарок от Всевышнего! Мазаль тов!

- Да погодите, - возмутилась мама. - С чего вы взяли? Я его не знаю. Я ничего не решила. И откуда вообще вам известно?

- Бокер тов. Как это я могу не знать?? Как я могу не знать, кто такой Абрам Ярославский? Это же такая семья! Их все в Иерусалиме знают. Его отец был знаменитый бреславский хасид Моше ха-Гадоль ми-Шушан ха-Бира (Большой Моше из города Шушан, то есть из Москвы). Его старший брат – Нахман-Формаика. Как, ты не знаешь, кто такой Нахман-Формаика? У него знаменитая столярная мастерская в Меа-Шеарим, он самый старый столяр и поставщик мебельных досок в Иерусалиме. А его сын вместе с женой основали первую компьютерную школу для девочек в Меа-Шеарим, "Лумда".  А сам Авраам работал в Сохнуте, руководил отделом розыска родственников, пока не ушел на пенсию. Жена у него умерла много лет назад, дочка с мужем живет то в Париже, то Реховоте, и вот ему стало скучно, и он решил еще раз жениться. И слушай, Хана (понижая голос, таинственно) ты нашла прелесть в его глазах! Это такая браха, я так за тебя рада! Семья Ярославских – они всем известны как прекрасные, честные, интеллигентные и очень порядочные люди

(Читатель ждет уж рифмы "розы", в смысле, что все в конце концов окажется наоборот; так вот нет, все оказалось именно так: и прекрасные, и добрые, и интеллигентные, и порядочные, и т. д.)

Когда Э. ушла, у мамы даже слезы на глазах выступили.

- Вы что, - говорит, - все тут с ума посходили вместе с этим престарелым типа как бы женихом? Вы уже все за меня решили? Да не хочу я за него замуж! Он мне совсем не понравился. Старичок какой-то…

"Ой, а ты у нас типа Джульетта-ей-нет-еще-четырнадцати-лет", хотела я съязвить, но вместо того, конечно, сказала другое:

- Мамочка, погоди, не решай так сразу. Присмотрись к нему. Он и мне тоже кажется очень хорошим человеком.

В это время зазвонил телефон. Это была мамина близкая подруга Фрида, которая к тому времени прожила в Иерусалиме уже лет десять.

- Анечка! - говорит. - Я за тебя так рада! Это такая замечательная семья! Я их сама, правда, не знаю, но все говорят, что они чудные люди, а этот Авраам – он вообще цадик нистар. Всем всегда помогает, и вообще хороший. В добрый час, дорогая…

- Да вы все сговорились, что ли? - зарыдала моя мама уже в голос. - Ничего себе нистар! Весь Иерусалим переполошил! Что же это за насилие такое? Отстаньте! Оставьте меня в покое! Лена, найди его телефон и позвони, чтобы он не приходил.

Назавтра в назначенный час Абрам Моисеич явился к нам в дом при полном параде: в одной руке прекрасный букет, в другой руке не менее прекрасный торт, на лице прекрасное выражение лица. Ну что тут будешь делать – не гнать же в шею человека с букетом и тортом? Абрам оказался отменным собеседником. С интересом расспрашивал маму про жизнь, про театр, про Михоэлса (мама в юности училась в студии Госета), рассказывал занятные истории про свою семью – у него было трое братьев и сестра – и про работу.

Разных детективных историй у Абрама Моисеича было немерено. После войны огромное количество евреев оказалось рассеяно по всему свету, и все они разыскивали родственников. Абрам был начальником отдела розыска родственников в Сохнуте, и в особенности специализировался на самых трудных случаях – таких, когда во время войны люди потерялись в раннем возрасте и не знали даже, откуда они родом, из какого города и из какой страны. Они могли помнить лишь отдельные детали: дом на площади… мост… направо от моста аптека… у мамы была красивая шуба, а старшую сестру звали Ружа (ага!) а маму звали мама…

Абрам терпеливо расспрашивал их, выуживая из их памяти эти скудные детали – по ним иногда можно было установить, о каком городе идет речь. Компьютерами тогда еще не пользовались, но у Абрама память была как компьютер. Он знал наизусть довоенные карты европейских городов – особые карты, со всеми деталями, и отлично говорил по-русски, а кроме русского, идиша, иврита и английского, знал еще немецкий, немножко чешский и польский, понимал французский и румынский…

При желании он и в нынешнем своем возрасте мог выучить все что угодно. Я помню, как при мне к нему домой приходили следователи из Интерпола, которым иногда нужны были подробности и детали о довоенной Европе, сохранившиеся в его феноменальной памяти. Они рассказывали про какой-то город, откуда – может быть! – был родом их клиент, и Абрам, послушав их, уверенно заявил: "Это Братислава!" Потом оказалось, что он все верно угадал.

Некоторые его истории я помню до сих пор и могу пересказать. Надо было, конечно, записывать… но казалось, еще успею. В День независимости Абрама всегда приглашали выступать на телевидении с его обалденными рассказами, - может быть, там записи сохранились…

События развивались быстро. На следующий день Абрам пригласил нас с мамой в гости к своей сестре Дворе. Двора оказалось очень славной, приветливой и неглупой женщиной, с характерным для всех Ярославских мягким юмором. Она немного говорила по-русски, и мама даже как-то разговорилась с ней о том, о сем и под конец они уже улыбались и хихикали, как подружки.

Потом Абрам Моисеич с мамой (уже без меня) сходили на выставку цветов в Иерусалиме. Потом съездили в Тель-Авив, в театр "Габима" – спектакль был какой-то известный и по известной пьесе, да и Абрам маме кое-что переводил потихоньку, так что она все понимала. А потом все как-то закрутилось очень быстро… так что в памяти остались только предсвадебные хлопоты.

Потом мама рассказывала, как Абрам ей сделал предложение. Она обреченно согласилась и при этом выразила что-то вроде того, что после того, как все – и соседи, и подруга, и родная дочь – ополчились на нее объединенным фронтом, она уже не видит другого выхода.

- Но вот чего я еще не знаю, - тихо и торжественно произнес Абрам почему-то в третьем лице. – Я не знаю… любит ли она меня? Любит ли она меня, эта женщина?

- Ах, Абрам Моисеич, - отвечала ему моя бедная мама. - Ну о чем вы говорите. В нашем с вами возрасте какая может быть любовь? Это просто даже как-то неприлично.

-  А вот тут вы не правы, Анна Давыдовна, - возразил ей Абрам таким проникновенным голосом, какого мама еще от него не слыхала. - Никогда не поздно быть счастливым…

И дальше все покатилось как-то само собой. Соединенными усилиями Абрамовой сестры Дворы, а также обожавших Абрама пожилых соседок, с которыми он и его первая жена прожили больше полувека в старом двухэтажном доме в иерусалимском квартале Геула, маме нашли подходящее платье (напрокат), фату и т. п. Матриарх нашего квартала, гверет Э. Д., лично наставила и проинструктировала маму насчет обычаев, которые должна знать каждая еврейская невеста, даже пожилая. И она же торжественно сопровождала ее в  микву. На следующий день была назначена хупа – прямо в рабануте, ставить ее тоже должен был кто-то из Ярославских.

В день маминой свадьбы я проснулась рано утром. Прислушалась – мама тихонько плачет у себя в спальне. Я побежала туда: что ты, мамочка, что случилось?

В ответ она зарыдала уже в голос:

-  Я не хочу! Не хочу замуж! Жестокие, злые люди! Ну зачем, зачем вы меня заставляете?

Ну, тут я, конечно, быстренько побежала обратно, нашла на полке привезенное из России собрание сочинений Н. В. Гоголя, второй том, принесла ей и прочитала с приличествующим выражением офигительный монолог Агафьи Тихоновны из "Женитьбы": "Уж так, право, бьется сердце, что изъяснить трудно. И шестидесяти пяти лет не пробыла в девках, и вот уже приходится выходить замуж!" На самом деле там у Гоголя двадцать семь лет, но по нашим обстоятельствам пришлось немного переделать классический текст.

Маме стало смешно, она прекратила плакать, засмеялась, умылась, немножко накрасилась, надела с моей помощью свадебное платье и новый красивый парик. Тут уже пришла гверет Э. Д. и приехало такси, которое должно было везти их обеих сначала к Котелю, на молитву, а потом уже в рабанут.

Меня на церемонию не пригласили. Почему-то это, оказывается, не принято – чтобы взрослые дети присутствовали на хупе. Так что я в это время готовила праздничный легкий обед.

Приехав наконец к нам домой из рабанута, новобрачные покушали и прилегли отдохнуть – все-таки в их возрасте такие треволнения… А вечером была торжественная трапеза, сеудат-мицва. Небольшая, человек на сто, в маленьком зале торжеств, Там же, в Геуле. Организацией праздничного ужина занимался Янкеле, племянник Абрама.

Так моя мама стала гверет Ярославской и обосновалась в Геуле, одном из старейших кварталов Иерусалима вне стен Старого города. В соседних домах когда-то жили поэтесса Зельда и подросток Амос Оз (Зельда преподавала у него в классе ивритскую литературу). Абрам помнил их обоих и хорошо знал их семьи.

Я решила, что первые дни не буду появляться у них там, в Геуле. Пусть привыкают друг к дружке…. И вот, кажется, на третий день после свадьбы, ближе к вечеру, иду я по улице Яффо – и вдруг вижу впереди парочку симпатичных пожилых людей. Это были моя мама и Абрам Моисеич.  Я присмотрелась… и вот, хотите верьте, хотите нет: они плавно шли по воздуху. Не очень высоко, примерно так сантиметров тридцать от тротуара…