Он видел, как убили сына
После мрачноватой, растекающейся по идеально отутюженному асфальту немецких улиц, капельной измороси, Израиль встретил меня солнцем, ветром, стремительно набегающим на песок, морем. Остановился у родственников в преимущественно русскоязычном городке Кирьят-Ям, недалеко от Хайфы. Утром выходил на пляж и ликующее сочетание солнца, ветра и моря, создавало ощущение праздника. Я ходил вдоль моря, вглядывался в сверкающую водную гладь, радовался кипучей утренней жизни (израильтяне бегали трусцой, занимались на тренажёрах, некоторые купались) маленького городка в крошечном еврейском государстве и ощущение праздника прочно закреплялось где-то внутри на целый день.
Прогуливаясь среди всей этой бесконечной, праздничной суеты, я неожиданно натолкнулся на островок неподвижности и сосредоточенности. Чуть в стороне от пляжа, на расположенных по кругу скамейках, собрались шахматисты. Немолодые, в основном, русскоязычные. Одни играли, другие наблюдали за игрой, и, конечно же, разговаривали о политике. Подошёл ближе и пристроился среди наблюдателей. За одной из досок сидели крепкий старик, с загорелым, изрезанным глубокими морщинами, лицом, и единственная в этой компании женщина, в спортивном костюме.
- Ты слышал в новостях,- сказал, не отрывая глаз от шахматной доски, высокий, худой мужчина в тёплой куртке,- Сегодня опять кинули возле Ашдода два "касама". У меня там сестра живёт. – Сообщение об обстреле Ашдода не вызвало у другого наблюдателя, маленького, упитанного, легко одетого (прямо Пат и Паташон) никакой реакции. Зато после очередного хода на доске он неожиданно взорвался, размахивая руками и убедительно демонстрируя местечковый акцент:
- Куда ты пошёл! Посмотрите, как он играет! Разве так ходят? Ты что не видишь, что у него там ладья?
Он оторвался от доски, неодобрительно взглянул на маленького, (советы и комментарии играющим шахматистам нигде не приветствуются, даже в Израиле), но ответил не ему, а высокому:
- Ничего, они докидаются. Вот придёт время, и мы рассчитаемся разом за всё. И за Ашдод, и за Сдерот, и за всё другое. Ни разу политики не дали военным довести дело до конца. - Эта фраза в Земле Обетованной после бесчисленных войн стала почти крылатой.
Женщина сделал ход и стало ясно, что партия стариком проиграна. Он встал, жестом приглашая садиться следующего, попрощался, вскинул за плечи рюкзак и ушёл бодрым, спортивным шагом.
- Знаете сколько ему лет? - спросил высокий, занимая место старика. - Не поверите, 86.
- Вообще, необыкновенный старикан, - добавил маленький. - Живёт здесь с 46 года. Прошёл четыре войны.
- А как попал в Палестину? - спросил я.
- Точно не знаю, - Кажется, выжил в концлагере и приехал с первыми репатриантами из Германии.
На другой день пришёл к шахматистам специально, чтобы встретиться с необыкновенным стариком, но его не было. Не было и на следующий день. Я стал подходить к шахматистам ежедневно. Иногда сам играл. Честно говоря, не совсем представлял, о чём я стал бы говорить с этим участником четырёх войн, достигшим преклонных лет. В Израиле таких немало. Да и дело было совсем не в каком-то журналистском интересе. Просто хотелось побыть с ним рядом. Для меня, живущего в другой стране и переживающего за судьбу еврейского государства, старик казался личностью, окружённой героическим ореолом. Давидом, сражающимся с Голиафом. Человеком-эпохой. На пятый день (завтра я должен был улетать в Германию) обнаружил, наконец, "человека-эпоху" среди наблюдавших за игрой. Несмотря на ветреную погоду, старик был одет легко, стоял прямо, внимательно следил за партией и, кажется, не испытывал желания присесть. Я прихватил с собой шахматы и пригласил его сыграть. Мы устроились на одной из соседних скамеек. Представился: Лев. Рукопожатие было крепким. Старика звали, как и моего отца, Рувим. После партии (мы сыграли вничью) Рувим засобирался: "Надо идти. Надо идти".
Я сказал, что мне тоже пора, и мы пошли вдоль моря. Тёзка отца шёл быстро, легко, посматривал по сторонам, здоровался с проходящими навстречу знакомыми и, казалось, не был расположен к разговору. Мы молчали, лишь изредка обмениваясь малозначащими репликами о погоде, о чём-то ещё. Разговор не клеился.
- Правда, что Вы в Израиле с 46 года? - наконец, спросил я.
- Да, правда.
- Как это получилось?
- Длинная история. Попал в плен ещё в 1942 году, под Севастополем. Всю войну был в лагере для военнопленных.
- Не в концлагере? - удивился я.
- Да, повезло. Удалось обменять свои документы на документы убитого друга, Рашида Идьдарова. Узбека. Тем более что и сам я из Ташкента. Так что даже обрезание вопросов не вызывало.
- А фотография?
- Тут опять повезло. Мы с Рашидом были похожи.
- И никто не выдал?
- Нас от взвода осталось четыре человека. Из них только один знал правду, но, как видите, не выдал. Иначе, - рассмеялся Рувим,- мы бы тут вряд ли с Вами бы разговаривали.
Солнце поднялось выше и начало припекать. Я с трудом выдерживал быстрый, спортивный темп ходьбы 86-летнего старика.
- А Вы откуда? - поинтересовался мой новый знакомый. - Что-то я вас раньше здесь не встречал. Я сказал.
- Понимаю. Германия сейчас другая страна. И люди другие. Но, признаюсь честно, меня туда, после того что произошло, ни за какие коврижки не заманишь. - Рувим осторожно тронул меня за плечо, как бы извиняясь. - Не подумайте. Я Вас не осуждаю. Вы другое поколение и не видели ту страну, которую видели мы.
Пляж подходил к концу, упираясь в запретную зону, отгороженную проволокой. Сейчас Рувим свернёт в город, и поговорить вряд ли удастся.
- Мне сказали, что Вы участник четырёх войн. Догадываюсь каких. Пишу на еврейские темы и было бы интересно с Вами поговорить. Не могли бы мы присесть? - я указал на скамейку. - Дело в том, что завтра уезжаю.
Старик остановился, взглянул на часы:
- Длинный разговор вряд ли получится. Внучка уходит на работу и просила посидеть с правнучкой. Но минут десять-пятнадцать у нас есть. Только предупреждаю: о войнах вспоминать не люблю. - Мы присели.
- Мне приходилось убивать, - продолжил он. - В том числе, в ближнем бою. Это страшно. Для такого мирного человека, как я, невыносимо страшно. Намного более страшно, чем скинуть бомбу с самолёта или выстрелить из орудия. Мне до сих пор войны снятся в кошмарных снах. Тем более что кроме четырёх израильских, прихватил ещё пятую - Отечественную.
- Но Вы, же сами говорили на днях, что военным не дают победить.
- Да, говорил. Так и есть. Но не потому, что люблю войны, а потому что у нас нет другого пути, чтобы выжить. Израиль обречён воевать. Вы понимаете, об-ре-чён.- Рувим скривился, как будто от боли, прикрыл глаза,- Поймите, Лев. Даже самый тихий и мирный человек будет воевать и, значит, убивать, если речь идёт о жизни его близких. О жизни его страны. О собственной жизни, наконец. Будет и должен, - повторил он. – Другого пути, попросту, нет. – Рувим снова взглянул на часы. Я понял, что времени у меня осталось немного:
- Вы участник пяти войн. Есть ли что-то такое, эпизод, случай, встреча, которые более всего запомнилось? - задал я не самый удачный вопрос.
Старик помолчал, уставившись в одну точку, нервно потёр рука об руку.
- Есть такой, как Вы выразились, "эпизод". Который преследует много лет. Днём и ночью. Страшнее которого, вряд ли что может с человеком случиться. У меня на глазах убили сына. 19-летнего сына, Евгения. Во время войны 1973 года. Моей последней. Самой страшной и кровавой. Когда жизнь всех нас (Поверьте, я не преувеличиваю) висела на волоске…
Рувим замолчал.
- Извините, что спросил. Может, лучше не стоит вспоминать.
- Ничего. Я расскажу. Тем более что всё равно помню об этом всегда. И буду помнить до самой смерти. Такое, сами понимаете, нельзя забыть. Старик снова помолчал. Заговорил голосом глухим и хрипловатым. Короткими, отрывистыми фразами. По-прежнему, глядя куда-то в сторону:
- 17 октября. Самый страшный день в моей жизни. Случайно в той войне мы оказались рядом. В дивизии Авраама Адана. На Синае. Помните знаменитый бросок Шарона через Суэц. Он переломил войну. Мы с Женей наводили понтонный мост. Потом по нему переходили. Одни из первых. На мосту его и ранило. Убило. Я бежал сзади и видел, как Женя упал. До сих пор вижу. Чуть ли не каждую ночь. Бежим и сын падает. Снова бежим и снова падает. И так много раз. Прожил он потом недолго. Когда перенёс на другой берег, он был уже мёртвый. Вот так
Я не знал, что сказать. Все слова казались фальшивыми. Мы долго сидели молча. Потом как-то неожиданно старик заторопился. Одел рюкзак: "Надо идти. Всего хорошего. Шолом-шолом".
Я остался сидеть на скамейке. Кругом, как и раньше, было солнечно и ярко. Бегали, ходили, смеялись. Играли дети. Недалеко от берега ловко скользила на доске под парусом высокая, с точёной фигуркой, девушка. Жизнь продолжалась. Но что-то изменилось. Неожиданно я почувствовал в воздухе напряжение, которого не испытывал до разговора со стариком. Словно вторым зрением увидел то, на что не обращал внимания раньше. Боевой торпедный катер, курсирующий вдоль берега. Высокое проволочное ограждение, с предупреждением, что пересечение его опасно для жизни. Как мне говорили, за проволокой, был военный завод. Всплыла в памяти реплика шахматиста об обстреле "касамами" Ащдода. Вспомнились парни и девушки в военной форме, которых много на улицах израильских городов. Охранники в магазинах. Психологи, разговаривающие с пассажирами, в аэропорту…И вспомнилась мысль Цицерона: "Иногда если хочешь пользоваться миром приходится сражаться".
Источник: "МАСТЕРСКАЯ"
Комментариев нет:
Отправить комментарий