От имени дочери
Интервью Майи Буанос с Иланой Радой – матерью убитой в 2001 году 14-летней Таир Рады.
– Расскажи мне немного о Таир…
– Она была очень любознательной и общительной девочкой. Перфекционисткой, пожалуй, даже слишком. Отлично училась, и в то же время всегда была недовольна собой; не только не боялась трудностей, а словно искала их. Поэтому в школе участвовала сразу в нескольких проектах. Например, в проектах «Отличники 2000 года» и «Я тоже буду студентом». Но при этом все ее мечты о будущем были связаны с танцем.
– Как к ней относились одноклассники?
– Учителя еще до убийства рассказывали мне, что, когда Таир начинала говорить, все остальные в классе замолкали и начинали слушать. У других детей так не получалось. Я помню, как некоторые родители подходили ко мне, рассказывали, что их дочерей не принимают в классе, и просили, чтобы Таир объявила всем, что они подруги – дескать, ее авторитет поможет таким детям войти в коллектив. И Таир всегда охотно откликалась на такие просьбы. Несколько раз ее пытались объявить «королевой класса» или даже всего потока, но она отказывалась.
Когда Таир была еще в детском саду, она попросила меня войти в состав родительского комитета. С тех пор я стала входить в состав таких комитетов всюду, где она училась – сначала в начальной, а затем и в средней школе. Кацрин – городок маленький, так что это участие сделало меня своего рода общественной фигурой…
«Если ты этого не сделаешь, я все равно не дам тебе руководить школой», – кричал он в лицо директору. Я была в шоке.
Дальше стало выясняться все больше. Случаи насилия происходили в школе один за другим, но лишь немногие из них становились известны в городском отделе образования. Директор и педагоги предпочитали не выносить сор из избы и не афишировать происходящее. Но мэрия делала, по сути, то же самое, то есть закрывала на все глаза и ничего не предпринимала. И потому рано или поздно что-то ужасное в этой школе должно было произойти.
– Ты не спрашивала себя, почему это случилось именно с тобой?
– Еще на «шиве» по Таир я сказала, что больше, чем я тряслась над дочерью, трястись было нельзя. Я была в курсе всего, что происходило у нее в жизни; я знала наизусть расписание ее уроков и кружков. Я защищала ее всюду, где только могла; боролась за нее, если это было нужно, и есть и в самом деле какая-то пощечина судьбы в том, что это случилось именно со мной.
Но больше всего после того, что произошло, меня поразило поведение родителей. Я ждала, что это убийство перевернет школу; что они выйдут на демонстрацию, потребуют немедленного увольнения директора и перетряхивания всего педагогического коллектива; что все, что годами они заметали под стол, наконец, вылезет наружу. Но они все во главе с родительским комитетом молчали. Потом некоторые из них признались, что не могли говорить, поскольку боялись гнева первого мэра Кацрина Сами Бар-Лева…
– Объясни этот момент поподробнее…
– Наш мэр не хотел, чтобы это страшное убийство стало пятном на городе и на его политической биографии. Он считал, что замалчивание в данном случае – лучшая тактика поведения. С этого все и началось. Не с полиции, не с прокуратуры, а именно с мэра!
– Неужели ты думаешь, что именно он несет ответственность за «белые пятна» в деле об убийстве?
– Да, именно так. Когда мне говорят, что ученики школы не знают, кто убил Таир, я отвечаю, что это – бабушкины сказки. Если это не так, то почему родители учеников боятся посмотреть мне в глаза, и, увидев меня на улице, переходят на другую сторону?!
Возникший тогда заговор молчания сохраняет свою силу до сих пор. И тот, кто дал этому заговору легитимацию – это бывший мэр и его сотрудники.
Кацрину все время стараются придать положительный имидж, но как только кто-нибудь в стране произносит название нашего города, тут же следует вопрос: «Так кто же убил Таир Раду?!». Я так и сказала однажды Сами Бар-Леву: «Ты был одним из первых евреев, поселившихся на Голанах. Ты основал здесь Кацрин. Ты превратил его сначала в одну из жемчужин страны, а затем в самый настоящий бриллиант. Ты 30 лет с гордостью ходил по коридорам кнессета как мэр этого города. И посмотри, что в итоге говорят люди: «Он создал город, в котором убили Таир Раду!»».
– Ты участвовала во всех заседаниях суда, связанных с убийством дочери?
– Да, конечно.
– И что тебя поразило больше всего?
– То, что почти никто не говорил о Таир. Никому не было интересно, о чем она писала в своем дневнике; как к ней относились в школе и т.д. Никто не пожелал заслушать свидетельства учеников. Между тем, мне кажется, именно такие свидетельства могли бы помочь найти настоящего убийцу. Повторю, я хорошо знала все, что происходило у Таир в школе; я могла бы ловить ребят на противоречиях в показаниях и вытащить из них правду, а затем сложить пазл из тех событий, которые произошли в тот роковой день.
– Так кто, по-твоему, убил Таир?
– То есть ты думаешь, что Роман Задоров невиновен?
– Я не скажу вот так, в лоб, что я считаю, будто Задоров не убивал Таир…
– И все же ты уверена, что преступление совершили подростки…
– Если бы у меня на руках были все материалы дела, то я бы говорила с уверенностью. Но я основываюсь на том, что видела и слышала в суде. Ничто из того, что там происходило, не убедило меня, что это сделал Задоров. Все, что я видела, было ложью, подтасовками, притягиванием фактов за уши. И не было ничего такого, что прямо указывало бы на него, как на убийцу.
– Ты считаешь, что есть другие версии, которые следует проверить?
– Безусловно.
– Так чего ты ждешь от повторного суда над Задоровым?
– В беседе с прокурором я сказала, что с меня хватит их трюков и уловок. Они просили нас собрать все материалы, которыми мы располагаем, а также предельно четко изложить наши версии, и мы это сделали. Тем не менее, прокуратура представила новое обвинительное заключение против Задорова, в котором говорится все то же самое. Я сказала, что хочу, чтобы мне представили хотя бы одно бесспорное доказательство, указывающее на убийцу. И я знаю, что среди материалов, которые хранятся в Институте судмедэкспертизы есть такие доказательства. Но у директора Института Хена Кугеля руки связаны соглашением о конфликте интересов. И пока он не может говорить в суде все, что думает, ни о каком справедливом процессе не может быть и речи! Но слова доктора Кугеля на лекции перед студентами о том, что след ботинка, найденный на месте убийства, принадлежит не Задорову, а кому-то неизвестному, а также его мнение по поводу крови на полу туалета, выходят за пределы версии прокуратуры, которая снова пытается продать нам ложь.
На самом деле есть десятки улик, происхождение которых должным образом не было проверено ни в первые дни после убийства Таир, ни потом. Улика, которую прокуратура предъявляет как главное доказательство вины Задорова, была опровергнута американским экспертом доктором Уильямом Боджиком.
– Ты когда-нибудь пыталась представить, как себя вела и что чувствовала Таир в последние минуты жизни?
– Да, я делаю это часто, и каждый раз плачу. Я думаю, что у нее в жизни произошло нечто, что она решила скрыть от меня. Она сказала себе: «Я решу эту проблему сама, я справлюсь, а если я расскажу об этом маме, она поднимет шум». И еще я думаю, что сначала никто не собирался ее убивать.
– То есть что-то пошло не так?
– Думаю, да. Все было совсем не так просто, как рассказал Задоров: «Я пошел за ней, вошел в кабинку туалета и перерезал ей горло».
Перед убийством Таир явно пыталась бороться с тем, с кем столкнулась в туалете. Эти следы борьбы остались на ее теле – например, след от удара об кран. То есть борьба сначала шла в коридоре туалета, а не в кабинке.
Каждый раз, когда я думаю о том, как она боролась, пытаясь спасти свою жизнь, мне становится не по себе. Обычно я ей ежедневно звонила в школу, причем именно в тот час, когда ее убивали. И как раз в тот день я не позвонила, так как у меня появилась возможность прийти домой пораньше и сделать ей сюрприз – хотела сама отвезти ее с подружкой на кружок. Я постоянно спрашиваю себя: а что было, если бы я тогда позвонила? Может быть, она мне бы ответила? Может, я услышала бы ее последний крик. Не думаю, что я могла бы спасти ее, но и такие мысли вертятся у меня в голове.
Что меня спасает, так это то, что моя совесть чиста: никто не может упрекнуть меня в том, что я не уделяла ей достаточно внимания. Я смеялась вместе с ней и плакала вместе с ней.
Сразу после похорон, когда я была близка к самоубийству, старший сын сказал мне: «Мама, тебе не за что себя казнить! Прошу тебя, не делай глупости».
Я и в самом деле была тогда на грани, но выбрала жизнь. Сейчас дети говорят: «Мама, прекрати воевать!». Но я отвечаю, что для меня Таир жива, и я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, кто и почему на самом деле ее убил.
– Ты думаешь, что после того, как узнаешь, тебе станет легче?
– Нет, боль не уйдет. Нет ничего страшнее в жизни, чем похоронить своего ребенка.
– Может, вся твоя борьба – как раз попытка убежать от этой боли?
– Не знаю, что было, если бы я была уверена, что истинный убийца сидит в тюрьме. У меня тогда точно не было бы никакого смысла жить, несмотря на то, что у меня есть еще двое детей. Тот, кто знает, как я была привязана к Таир, меня поймет. Да, для меня очень важно добиться правды, так как это – часть памяти о ней; то, что служит успокоению ее души. А когда делаю что-то для увековечивания памяти и успокоения души Таир, я помогаю и себе.
– Когда ты чувствуешь наибольшую боль от этой утраты?
– Таких моментов много. Например, когда меня спрашивают: «Где ты будешь справлять праздник?», мне словно вонзается нож в сердце». Для меня больше нет праздников, и даже когда я встречаю их с детьми и внуками, в сердце все равно нет радости. И еще: когда я слышу о чьей-то ранней смерти, передо мной тут же встает Таир, и у меня разрывается сердце. Так было и когда сообщили о смерти Барэля Хадарии Шмуэли.
– Что ты почувствовала, когда суд разрешил Задорову вернуться домой?
– Если судить с точки зрения той войны, которую мы ведем, это, безусловно достижение. Не само его освобождение под домашний арест, а повторный суд. Я была готова, что после этого может случиться нечто, что может мне не понравиться. Один из таких шагов – это его освобождение. Я думаю, он должен был оставаться в тюрьме до оглашения вердикта. Мне очень важно, чтобы суд шел по всем правилам. И, если говорить всю правду, мне очень не понравился тот карнавал, который устроила пресса вокруг выхода Задорова из тюрьмы. Несмотря на то, что, повторю, на мой взгляд, нет ни одной улики, однозначно связывающей его с убийством.
– Нет. Совсем нет.
– За все эти годы ты встречалась с его женой?
– Разумеется. Много раз мы оказывались вместе в очереди в супермаркете, сидели рядом в поликлинике…
– Разговаривали?
– Нет. Я всегда вела себя так, будто не знаю, кто она такая.
– И других членов семьи ты тоже не видела?
– Я вообще не интересовалась его личной жизнью. Помимо его жены и матери, с которыми мне приходилось сталкиваться в суде, ни с кем из других членов его семьи я не знакома. Я могла пройти мимо них на улице, и не знать, кто они такие. Поэтому меня взяла такая оторопь, когда его сын оказался в моем доме.
– Да ты что?! Как это получилось?
– Как-то зимой, уже поздно вечером, ко мне позвонила одна женщина, которой я за месяц до того помогла в одном деле. Она сказала, что ей снова нужна моя помощь, и она хочет прийти ко мне домой. На улице был такой ливень, в который ни одна живая душа на улицу не выйдет, но она пришла с каким-то мальчиком. «Знаешь, кто этот ребенок? – спросила она. – Его отец сидит в тюрьме, и это кладет пятно и на него». Я тогда не связала эту фразу с собой; мальчик показался мне очень милым. И тут позвонил один мой знакомый и сказал, что только что с ним связалась Ольга Задорова и рассказала, что какая-то женщина увела ее сына, и она думает, что они пошли ко мне. После этого меня стало трясти, и я поспешила попрощаться с этими непрошенными гостями. А наутро подала на эту женщину жалобу в социальный отдел.
– И все же как ты жила все эти годы?
– За это время произошло многое. Я похоронила мужа, оставившего после себя добрую память. Но главная боль – это Таир. Я стараюсь жить, но вот выезжаю на экскурсию в Негев – и представляю, как Таир делала бы в этих местах марш-бросок, если бы призвалась в армию. Поехала на полтора месяца в Южную Америку – и представляла, как Таир отправилась бы путешествовать сюда после армии. Иногда я говорю ей: «Таир, мне уже 60 лет, куда это ты меня посылаешь?!». Порой я спрашиваю себя: что бы она хотела, чтобы я сделала после ее убийства? Разрушила бы мир, чтобы доискаться до правды? И понимаю, что правда была бы важна ей, но куда важнее было бы, чтобы в нашем обществе больше не было насилия, не было бы таких страшных преступлений.
– Ты думаешь, что в этом году правда выйдет на свет?
– Я на это надеюсь. Хочу также сказать, что я живу в немалой степени благодаря поддержке друзей и людей, которые вроде были посторонними, но все эти 15 лет находятся рядом со мной, и это – отнюдь не нечто само собой разумеющееся. Но есть и другие люди – они не скрывают своей неприязни ко мне, всячески стараются уколоть, и я не знаю, откуда в них эта злоба. Когда умер Шмулик, многие из них думали, что вот теперь я окончательно сломаюсь от одиночества. Но получилось наоборот: я как раз нашла в себе силы для борьбы. Пока он был жив, я старалась не предпринимать активных шагов, чтобы не ранить его, поскольку знала, что он придерживается иного мнения, чем я.
– Какого мнения?
– Что Задоров – убийца. Мы никогда не делали из этого расхождения повод для раздора внутри семьи, все сплетни о том, что из-за этого расхождения наши отношения разрушились, что мы собираемся разводиться, исходили от желтой прессы. Понятно, что жизнь в семье, которая потеряла ребенка, причем таким страшным образом, не может быть прежней. Такой дом начинает сам собой разрушаться. Но я сделала все, чтобы этого не произошло. Мне было важно сохранить дом и семью, в которой выросла моя девочка.
– Незадолго до убийства Таир мы хотели перебраться в Иерусалим, чтобы она могла там учиться в школе искусств. Но переезд не состоялся. Затем, когда стало ясно, что надо начинать жить заново, словно на пустыре, снова встал этот вопрос. Но я подумала, что лучше, если этот «пустырь» будет в знакомом месте. Точнее, был еще один порыв переехать, после первого решения суда. Но тут тяжело заболел Шмуэль, а болеть лучше в привычной обстановке. И мы остались.
– В каких ты отношениях с другими жителями Кацрина?
– Это что-то страшное. Многие ведут себя так, будто это я испортила им жизнь. Как-то, еще не было года после смерти Таир, я попыталась заговорить с одной девочкой, но ее мама тут же вмешалась и сказала: «Не надо говорить с моим ребенком! Не надо ее пугать!». Но чем я могла ее испугать?!
– И соученики Таир тоже избегают тебя?
– Сразу после убийства ребята из параллельного класса обратились ко мне за помощью. Я пошла с ними к тогдашнему мэру и спросила его: как это так, что с этими ребятами никто не говорит? Почему им, как и одноклассникам Таир, не предоставили психолога?! И мэрия со скрипом, но все же выделила психологическую помощь и им. Это сделала я, а не их родители!
– Ты поддерживаешь связь с кем-то из одноклассников Таир?
– Нет. Ни с кем.
– Но они приходят на церемонии по поводу очередной годовщины ее памяти?
– Некоторые приходят. В прошлом приходило больше, но год от года их число уменьшается. Иногда пытаются устроить мою встречу с ними, но я этого не хочу. Они мне не нужны и неинтересны. В свое время двери нашего дома были всегда для них открыты, и они проводили у нас немало времени. Как же вышло так, что ни в самый страшный для Таир день, ни потом они не захотели хоть что-для нее сделать?!
– Что ты пожелала себе перед Рош а-шана?
– Чтобы мой старший сын, наконец, женился. Чтобы суд был справедливым, потому что если он не будет таким, то я уже просто не знаю, что делать. Что бы я осталась жить там, где сейчас, со всеми своими радостями и бедами. Чтобы сбылись мои планы по увековечиванию памяти Таир – так, чтобы я чувствовала, что она продолжает жить.
– А чтобы ты хотела пожелать всему нашему обществу?
– Любить друг друга. Но не молчать, а вести свои малые и большие войны, поскольку только мы сами можем помочь себе и изменить этот мир к лучшему.
Комментариев нет:
Отправить комментарий