"РАЗДАЙСЯ, ШВАЛЬ, СВИНЬЯ ИДЁТ!"

Нынешние фестивали антиглобализма напоминают Ноев ковчег – каждой твари по паре.

Вот ветераны, седовласые пацифисты, радетели прав человека. С тоскливым умилением глядят они на восемнадцатилетних пофигистов и, вздыхая, вспоминают свою хипповую шестидесятую молодость, Вудсток, «старушку марианну» и свальный грех в травянистых кюветах. О-хо-хо, где ж вы годы молодые, когда пафос революции прямо соответствовал градусу эрекции, когда вегетарианство было идейным, а не предписанным семейным диетологом (запор, понимаете ли, замучил…), когда пили все, что горит, и курили все, что дымится? Где вы, где?..

Вот они, вот! Вот они, нынешние молодые, шкандыбают в незашнурованных армейских бахилах – хрюп-хрюп, трянс-трянс, мотают жестко стриженными бобриками в такт наушному двухаккордному разнообразию музыки-транс. В носу – два кольца, два конца, посередине шибздик… и серьги, серьги, серьги… много и всюду… сколько серег, Серега, ты только глянь! Последняя видная поблескивает в нижних зарослях гладкого юного живота, между поясом джинсов и недоумевающим (где я? зачем я здесь?) подолом короткой майки; «я не последняя, нет, – кричит она, эта последняя видная, – там есть еще много! по всей длине революционного органа!» Железный конь идет на осемену крестьянской лошадки! Дзынь-дзынь, бряк-бряк о корреспондирующие железяки в клиторе боевой подруги. Нет войне!

Да здравствует мировая революция! Это идут троцкисты. Эти не трахаются, этим не до того. Если и да, то – между делом, упорно борясь с либидо и кося зорким революционным оком на портрет Льва и Учителя. Для них тут все – временные попутчики, враги по сути… дайте только срок, падлы, гниль мелкобуржуазная! Пока что мы с вами, рядом, но вот ужо грянет она, вожделенная всемирная заварушка; тогда-то уж погодите, отольются вам наши нынешние вынужденные компромиссы, прижмем вас, гадов, к заскорузлому пролетарскому ногтю! Всех в лагеря, всех на принудработы, особенно этих, с серьгами… тьфу, пакость, смотреть противно…

Ба! Князь Кропоткин, Ваше превосходительство! И ваши тут! Анархо-синдикалисты, собственной персоной! Вот они, в общей толпе, под черным вороньим знаменем. Идут, как и положено, гуртом, кто в лес, кто по дрова. И правильно, что ж им, строем ходить, вольной вольнице? Стихия… Где ты, прежняя их, удалая слава? Где ты, живая кровушка, черну ворону на забаву? Давно не пивали… С тех самых пор, как зарубили махновскую ватагу в Гуляй-Поле конкурирующие людоеды, с тех пор, как сгинули в окопах под Мадридом испанские интербригады, с тех пор, как расстреляны были на площадях Бадахоса железными фалангами генерала Франко… Дайте им ружья, князь! Что же вы, в самом деле – чешутся белы рученьки свежевылупившихся выродков.

И снова – дзынь-дзынь. Опять пацифисты? Нет… Тут и звон другой, погуще, и железяки пожирнее будут. Фашиствующие панки с унитазными цепями, намотанными на шею; панкующие фашисты с боевыми, намотанными на руку. Этим не попадайся – ботинок кованый, носок с шипом, каблук с подковой. Эти не идут, эти прут, поблескивая бритыми черепными коробками, поскрипывая кожаными, в заклепках, клифтами. Прут широко, враскоряку… раздайся, шваль, свинья идет!

Родина или смерть! Это идут барбудос! Национально-освободи-тельные движения Азии, Африки и Латинской Америки движутся в общем антиглобалистском потоке. Большинство, впрочем, безбороды – хреново растет бородка у представителей угнетаемых рас. Часть борцов за свободу выглядят напуганными – уж слишком много народу вокруг. И потом – кто тут друг? кто тут враг? – поди разберись. Врага, понятно, надо убить и тут же съесть его печень, пока теплая. Хорошо бы также вынуть селезенку; сушеная, она хорошо помогает от сглаза и уж совсем незаменима против страшного Духа, Живущего в Реке. Да только где тут высушишь… украдут, как есть украдут, оглянуться не успеешь. Вот и жмутся бедняги к вождям. А вожди, все как один – выпускники Сорбонны, и сами бы не прочь печеночки-то… вкусно ведь.

А это кто там, под красным знаменем? Командир полка, товарищ Щорс? Коммуняги, родные, вот вы где, несгибаемые… Маршируют строем, в ногу, печатают шаг по линии партии, руководствуясь пролетарским чутьем и революционным правосознанием. Красиво идут, передовой отряд человечества, солдаты мира и прогресса. Ах, солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава? Где же ваш, колючкой обнесенный, концлагерь на полпланеты? Где же ваши тройки, где же ваши стройки, где же ваши пыточные подвалы, и воронки по ночам, и по зубам сапогом с оттяжкой, и пули в затылок, и продотряды, и стукачи, и вохра, и Колыма, и пересылки, и лагерная пыль – тоннами? Где? Была слава, да нашлась управа. И слава тебе, Господи, что нашлась, потому что иногда казалось – нету…

Есть, есть управа, и на тех и на этих. Вот они, кстати, и «эти», не к ночи будь помянуты, праведные кузены «тех», такие же несгибаемые, только еще краснее. Вот они, дети Председателя, с цитатником в руке, с Мао – в сердце и с «чао» – в голове. «Эти» – по-хорошему экономны; для них все эти продотряды, особые совещания и пули в затылок – излишняя волокита. Они кончают своих идеологических врагов прямо на рисовом поле, уложив их в ряд, лицом вниз – мотыгой по голове. Коммунистическое рвение, помноженное на азиатское трудолюбие, – два миллиона трупов за четыре года… и все, заметьте, одними мотыгами! Дух захватывает, голова улетает – чао, голова!

Эй, голова! Приземлилась? Взлетай по-новой: идут представители сексуальных меньшинств. Ручка – на отлете, попка – отклячена, мускулистые мужские ноги элегантно колышутся на зыбких шпильках. Эти идут парами, держась за соответствующие члены партнера. Это неудобно и натирает… куда проще держаться за руку; но чего не сделаешь ради идеи… И всюду – признаки, признаки, первичные половые признаки, много, всех цветов и размеров, большей частью – розовые и огромные. Признак бродит по Европе!

Чу! Зашелестело. Это идут зеленые, усиленно отрыгивая жвачку и остерегаясь наступить на муравья. Коровы, завидев их, сходят с ума. Собаки с кошками, забыв многовековую вражду, бок о бок пускаются наутек. Неудивительно – ведь любовь зеленых к животному миру проявляется прежде всего в форме кастрации всего, что трахает, и в стерилизации всего, что трахают. Оставь меня в покое! – визжит попавший в мягкие зеленые лапы помоечный кот. – Дай мне драться, воровать, охотиться, жить… дай мне жить, убийца! – Нет уж, – сострадательно улыбается сердобольный зеленчук. – Лучше я тебя пристрелю, чтоб не мучился…

Такой вот антиглобалистский парад; прямо скажем, разношерстная компания. Что же их собрало здесь вместе, таких красивых и разных?

*   *   *

Утром 21-го января 1793 года палач дернул рычаг, и нож гильотины проскрежетал вниз над замершей площадью Революции, отделив голову от тела, а заодно и прежнюю эпоху – от новой. Упав с плахи вместе с окровавленной головой Людовика XVI, новая эпоха, Эпоха Идеологий, в отличие от королевской головы, не осталась в плетеной корзине, а весело выкатилась в мир – искать другие головы и с тех самых пор не уставала соответствовать зловещим обстоятельствам своего рождения.

Любые классификации условны, в особенности – членение непроницаемой мути прошлого на так называемые исторические периоды. К тому же многолетние усилия историков, литераторов, властителей дум и прочих «всех кому не лень» и так уже разграфили этот таинственный временной поток до полной невозможности. До того, что аж тошнит временами. Что, впрочем, не делает его, поток, более проницаемым… Зачем же я, преодолевая тошноту, ставлю свою собственную отметку? Эпоха-шмепоха… новая – старая… Да еще и название такое претенциозное: «Эпоха Идеологий». Фу-ты, ну-ты… самому не противно? Сейчас ведь, небось, напишешь модное словцо «парадигма»? Вот, и впрямь написал. А нельзя ли было уместить все, что ты хочешь сказать, в одно короткое слово «тьфу»?

Можно-то можно, да как-то хочется прояснить, детализировать. Так что извините, братцы, без парадигмы тут не обойтись. Ведь что такое парадигма? Это всего-навсего иллюстрация, инструмент, позволяющий под определенным углом смотреть на прошлое, оценивать настоящее и прогнозировать будущее. Кто-то спросит – зачем? А зачем нам вообще нужны инструменты? – отвечу я по-еврейски, вопросом на вопрос. В самом деле, трудно без них. Как вы, к примеру, отрубите Людовику голову, не имея соответствующего режуще-рубящего инструмента: ножа, топора, гильотины? Никак.

Кстати, и качество инструмента имеет тут немаловажное значение. Скажем, взяв нож в качестве парадигмы для решения проблемы Людовика, мы, хотя и достигнем в конце концов желаемого результата, но визгу не оберемся. Гильотина же, напротив, решает вопрос быстро, без шума и пыли. Так что давайте не будем недооценивать роль инструментов в нашей жизни (в случае Людовика – смерти).

Ладно. Вернемся к парадигме «эпоха идеологий». Зачем он мне, этот инструмент? Отвечаю: я хочу выбраться из чащи. Я запутался. Не знаю, как вы, а я чувствую себя смущенным в нынешней «борьбе идей», прости, Господи. Мало того, что прежде принципиально несмешиваемые течения страстно сливаются сегодня в одном антиглобалистском порыве; мало того, что редкий спор между «левым» и «правым» обходится без взаимных обвинений в фашизме, так еще и сами понятия «левости», «правости», либерализма, тоталитаризма, фашизма, гуманизма и пр. трактуются на удивление неоднозначно, в полной зависимости от автора трактовки. Немудрено запутаться. Кто-то скажет вышеозначенное «тьфу!» и отвернется. И будет, видимо, прав – зачем тратить время на глупости. Надо бы газон подстричь, машину помыть, корову подоить. Я же, по проклятой привычке приводить в порядок свою бедную голову, ищу парадигму. Хотя травка не стрижена, а машина не мыта. Что делать – каков рав, таков и устав.

Давайте для начала займемся определениями. К примеру, что я имею в виду под понятием «идеология»? А вот вам: идеология – это система верований и построенных на их основе умозаключений, призванная изменить существующую общественно-политическую действительность, приведя ее в итоге в соответствие с некоторым идеалом.

Ну? Наверняка, многие ринулись тут к книжным полкам и вернулись, размахивая энциклопедиями и словарями. Нет, – кричат, – нет, враки, вовсе не так! В словаре Ожегова написано совсем-совсем другое. Там идеология – это «система взглядов, идей, характеризующих какую-нибудь социальную группу, класс, политическую партию, общество»! А у тебя что? «призванная изменить…», «некоторый идеал…» – откуда ты надыбал эту чушь, дорогой?

А я на это отвечаю вежливо, но твердо. Моя статья, моя парадигма, мое определение. Вы же сейчас мою статью читаете, а не словарь Ожегова. Притворитесь, пожалуйста, всего на несколько минуток, что идеология – это то, что я сказал, ладно? А потом возвращайтесь себе к Ожегову – нет проблем. Кстати, Ожегов – тоже не Тора с Синая. Скажем, Советский Энциклопедический Словарь имеет по поводу определения идеологии совсем другое мнение. Я уж не говорю о буржуазном Вебстере; каждый тут лепит что-нибудь свое, сокровенное. Отчего бы и мне не расстараться?

С другой стороны, почему это я так настаиваю на своей трактовке? Гордый, что ли? или больно умный? Да нет, ребята, не в этом дело. Что для меня здесь существенно – это именно слова «изменить» и «идеал». Были бы они у Ожегова, разве б я осмелился посягать на основы… и так далее? Да ни в жисть, век Даля не видать!

Мне важно, что Идеология имеет дело с Желаемым, с Идеалом, который пока что, в силу разных причин, не осуществлен, но к которому непременно, кровь из носу, надобно стремиться. А уж как достигнем, тут уже все будет хорошо… Замечу в скобках, что, покамест, факт успешного достижения идеала наукой не зарегистрирован. Но это я забегаю вперед, извините.

Сионизм, например, в свете данного определения идеологией не является. В самом деле, он не ставит перед собою задачу переустройства мира в соответствии с несуществующим идеалом. Целевая модель сионизма – вполне обычное, традиционное государство для отдельно взятого народа. Конечно, к сионизму могут прилепиться и звери другого рода – скажем, социализм; но общей картины это не меняет: в чистом своем виде сионизм – не идеология.

Теперь другой важный вопрос: есть ли идеология, в смысле данного мною определения, у консерватора?

В этом смысле – навряд ли.

Консервативные ценности просты, конкретны и стары как мир: семья, дети, народ, родина, традиция, в особенности – традиция, испокон веков, корнями вросшая в землю кладбищ. Может ли все это именоваться громким словом «идеология»? Дудки… Идеология – это «как надо».

Ценности консерватора – это «как есть» или даже – «как было». Чувствуете разницу? Консерватор не стремится к изменениям в направлении далекого и прекрасного идеала. Для него главное – сохранить имеющееся, а уж там – посмотрим.

Оттого он естественным образом оппозиционен любой идеологии, всегда направленной, по определению, на изменение, на подрыв статус-кво. Базой консерватора является не Идеология, но Традиция – система установлений, призванная препятствовать переменам, стремящаяся сохранить среду в действующем состоянии.

Согласно этой парадигме, нелепо противопоставлять консерваторов либералам, или коммунистам, или фашистам, или любой другой идеологии. Истинное сегодняшнее противостояние выглядит так: консерваторы против всех остальных; Традиция против Идеологий. Не то чтобы идеологиям было не о чем спорить друг с другом – гусь свинье не товарищ. Самые кровопролитные сражения происходили именно между ними. Коммунисты давили социалистов; объединившись, мутузили анархистов; всем кагалом наваливались на фашистов; а уж как вгрызались друг другу в горло представители неотличимых на здравомыслящий взгляд фракций и течений внутри каждой из идеологий!

Конечно, кто же спорит…

Несчастный двадцатый век, ставший ареной этих схваток, залит кровью как никакой другой до, и, надеюсь, никакой другой после него. Просто сейчас, на фоне общего упадка идеологий, после того как борцы основательно выдохлись, главное, глобальное противоречие «Традиция – Идеология» выходит на первый план. И антиглобалистские марши – лишнее тому свидетельство. Они хотели бы продолжать рвать друг другу чубы, да вот беда – силенки уже не те. Хочется крови, да не дают…

Остается протестовать вместе. Душераздирающее зрелище.

*   *   *

Я уже отмечал, что наиболее существенными признаками идеологий является наличие идеала и стремления изменить в его направлении не соответствующую данному идеалу действительность. Если это так, то приверженность любой идеологии предполагает определенную интеллектуальную наглость. В самом деле, представьте себе: кто-то, скажем, ваш сосед через дом вдруг берет на себя смелость объявить, что, во-первых, все в этом мире устроено не так, неправильно, через задницу, а, во-вторых, что именно он знает как надо, то есть знает, что и как надо делать, дабы исправить эту нестерпимую ситуацию. Да, да, именно он, ваш сосед, такой низкорослый и рыженький; или такой бородатый и пузатый; или такой задастый и усатый… короче, именно он, такой же, блин, дурак, как и все остальные… Нет, что ни говорите, но наглости на это надо накопить.

Судите сами, кто ж его видел живьем, вышеозначенный идеал? Кто может быть уверенным в его принципиальном существовании? Кто, наконец, может поручиться в том, что идеал осуществим, даже если очень, ну о-о-очень постараться?.. даже если всех врагов отбуцкать?.. даже если собственных детей съесть с маслом? А вдруг – страшно сказать – химера, и нету никакого светлого будущего там, в сияющей дали, за нашими нынешними парашами? А?

Что и говорить, требуется вера недюжинная. Вера в себя, заметьте, в свое чутье, в свой Разум, по крайней мере равновеликий Разуму Того, Кто весь этот мир соорудил и пустил его плавать по неведомым путям. Почему равновеликий? Да потому, что рыженький знает, как все устроить намного лучше. Так что тут даже не о равновеликости надо говорить, а о полном и решительном превосходстве. Куда там Создателю… вот рыженький – это да, это голова! Просекает, что к чему, рюхает, как надо.

Да что это я все о рыженьком? А как же остальные, те, что рыженькому верят? Они-то ведь тоже согласны с этой высокой оценкой рыженького Разума… Конечно, согласны. Иначе как можно поверить в праведность рыженького анализа, в логическую безупречность его рассуждений, в истинность рыженькой гипотезы; ведь речь-то идет всего-навсего о гипотезе, вы помните, о гипотезе – никто ведь этого идеала еще живьем не видел… Итак, наглости или, если хотите, твердой уверенности в созидательных способностях человеческого Разума требовалось накопить не только рыженьким, но прочим широким массам.

Вглядываясь в глубь веков, следует отметить, что процесс накопления таки потребовал немало времени. В этом смысле, январское утро 1793 года представляется мне символической вехой, отметившей критическую точку этого накопления, когда вышеозначенная наглость перешла наконец от слов к делу. Отчего так? Разве Возрождение с его зачаточным гуманизмом не начало за несколько веков до того возводить пьедестал для Человеческого Разума? Разве мало было – во все времена – всевозможных утопий, описывающих модели справедливого общественного устройства? Разве смуты, бунты, революции и прочие пароксизмы социального протеста не сотрясали основы государств с самых древних времен?

Сотрясали. И утопий хватало. И качества Творца приписывались человеку в избытке. Только бунты-то, обратите внимание, занимались не переустройством, а перераспределением: у этого отнять, тому – дать; этого – в застенок, того – на престол. Вся суета происходила всего-навсего вокруг смены актеров, при постоянном составе ролей и той же драматургии. Для бунтовщиков не подлежали сомнению авторитет Творца и незыблемость раз и навсегда заведенного Им порядка. Как правило, и сами бунты имели своей причиной недопустимое, с точки зрения бунтовщиков, искажение священного богопорядка злоумышленными правителями. Таким образом, целью смуты было не разрушение основ, но, напротив, их утверждение, разве что в более чистом, правильном виде.

Конечно, интеллектуальная смелость мыслителей Возрождения заводила их в места намного более отдаленные; но, во-первых, до поры до времени они не встречали никакого понимания в массах, а, во-вторых, идеи их характеризовались известной половинчатостью, так что говорить о низвержении основ здесь также не приходится. Достаточно бегло просмотреть славные утопии Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы, чтобы в этом убедиться. При декларируемом всеобщем равенстве, жители обеих утопий живут в жестко регламентированном обществе, с нерушимой иерархией, пожизненным правителем и даже узаконенным рабством. При этом регламентация доходит до принудительного подбора сексуальных партнеров, четкой селекции в соответствии с физическими параметрами, обязательной формы одежды и регулярного обмена жильем. В общем, трудно придумать утопию чернее «Утопии» Мора и «Города Солнца» Кампанеллы. Думаю, что современные гуманисты без колебаний отправили бы сэра Томаса Мора на плаху за преступление против человечности, выразившееся в написании злосчастной книги.

Что, впрочем, и сделал король Генрих VII, хотя и не обязательно из тех же соображений…

Как ни крути, но Великая Французская Революция стала первой попыткой переделки основ на базе идеологии, призванной привести человечество к новому счастливому обществу, в соответствии с замечательными принципами: Свобода, Равенство, Братство.

Заметьте, кстати, глобальный характер претензий: новые Создатели не собирались размениваться на какой-то остров, как Мор, или город, как Кампанелла; им и Франции-то было мало – гулять так гулять!.. подавай в мировом масштабе!

Глобальность любой идеологии – это был один из первых многозначительных уроков, преподанных миру французскими санкюлотами. Так что, ежели кто думает отсидеться в своем медвежьем углу – мол, пусть себе французы бесятся, нам-то что? – не выйдет, мил человек. Хочешь не хочешь, а придется становиться счастливым.

А если упрешься – заставим! Грозный этот окрик стал вторым уроком, еще более многозначительным – придя к власти, идеология неизбежно задействует террор. Отчего – неизбежно?

Во-первых, по определению, идеология направлена на изменение реальной среды. А среда, как известно, инертна и принимает любые нововведения весьма неохотно, другими словами, сопротивляется, скотина эдакая. Но это еще полбеды. Главная беда начинается, когда вдруг всем, и в первую очередь самим взявшим власть идеологам, становится ясно, что умозрительный идеал, та самая светлая гавань, ради которой весь сыр-бор, собственно говоря, и затевался, так и остаются умозрительными и к неблагодарной реальности не имеют ровно никакого конкретного отношения. Как-то не вытанцовывается. Идеал остается где-то там, в туманной дали; грубая же действительность неуклюже топчется здесь, под боком, просит жрать и решительно не желает с идеалом совокупляться.

Логичным ответом на такое поведение является наказание упрямой контры. Срочно создается Комитет Национального Спасения, ЧК, гестапо… Действительность начинают мять, жать, гнуть и насиловать всем строем. Довольно скоро выясняется, что она, бедняга, уже давно на все согласна, уже и рада бы согнуться, как просят господа чекисты, да вот несчастье – не может при всем желании. Ну не может она взлететь, зараза! Рожденный ползать, знаете… Вот этот момент, братцы – самый страшный. Для начала, пугается идеолог. Представьте себе – надо сознаваться в ошибке. Сначала самому себе, что еще куда ни шло, а потом – и всему миру. Мол, простите-извините, ошибочка вышла в расчетах; мол, идеал, хоть и классный, да вот беда – недостижимый, что называется, в принципе. Так что, граждане, примите во внимание, что – не со зла, а ради вашей же пользы…

Только ведь не сознается. Потому как тогда придется расплачиваться за кровь, что уже пролита реками… а во имя чего пролита? Во имя твоей ошибки, рыженький? Ты что, смеешься? Да и не дадут ему сознаться, свои же чекисты из гестапо не дадут. Они ведь, эти ребятки, уже часть действительности, новой, а по сути – той самой, старой, с постоянным составом ролей; причем, ежели раньше они в этой пьесе играли хрюканье за кулисами, то теперь – сидят на сцене, ноги на стол, кушать изволят… Они-то и убирают рыженького, чтоб не мешался. И все бы хорошо, но главная загвоздка – все с той же идеологией завиральной… надо ее как-то поддерживать, кровь из носу надо, хотя и трудно, а точнее – невозможно.

Что делать? Тут-то и начинается настоящий террор, ибо отныне задачей идеологии становится не выправление упрямой действительности – ведь в возможность такого выправления уже никто не верит; отныне задачей становится сокрытие истинного положения вещей, ложь как способ существования. Обычными средствами этого не добиться; поэтому главным и единственным инструментом правящей идеологии становится массовый террор. Таким образом, террор имманентно свойственен находящейся у власти идеологии, причем свойственен идеологии любой, безотносительно к сути предлагаемого ею идеала.

«Декларация Прав Человека и Гражданина», принятая Учредительным Собранием в августе 1789 года, в первой своей статье торжественно провозглашала: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». В этом предложении все – ложь, от начала до конца. Ложь красивая, спору нет, но ложь. Потому что на самом деле люди рождаются зависимыми (то есть несвободными) и остаются таковыми до самой старости, если, конечно, доживают. Потому что равенство в правах невозможно в принципе, ибо всегда и всюду вступало, вступает и будет вступать в противоречие с неравными возможностями, причем противоречие это – неустранимо, даже при помощи столь идиотского инструмента, как «исправляющая дискриминация», ибо Господь создал нас разными, что уж тут поделаешь – что выросло, то выросло… Разными, а значит – неравными.

Первая статья Декларации, перекочевавшая затем в национальные конституции и, уж конечно, во «Всеобщую Декларацию прав человека», принятую ООН в 1948 году, представляет собою яркий пример идеологической догмы, не имеющей ничего общего с реальностью, а потому обреченной коверкать ее при помощи единственно возможного средства – террора. Красивая сказка неизбежно заканчивается гильотиной, нарами, пулей в затылок, мотыгой по голове.

Французская Революция стала первой иллюстрацией тому. Уже в июле 1791 года, менее чем через два года после торжественного провозглашения свободы слова, собраний и манифестаций, республиканцы совершили первое громкое массовое убийство, расстреляв демонстрацию в Париже. С тех пор преступления во имя – как же иначе – человеческой свободы и равноправия только набирали обороты, достигнув естественного пика именно во время правления самых пламенных радетелей людского блага – якобинцев. Все мыслимые моральные барьеры были сметены «освежающим» ветром гуманистической идеологии: до того еще никто не осмеливался, к примеру, стрелять из пушек в городскую толпу. Бонапарт, тогда еще молодой и безвестный генерал термидорианцев, недрогнувшей рукой записал на счет Революции и это блистательное достижение. По свидетельствам очевидцев, паперть церкви св. Роха в тот славный октябрьский денек 1795 года напоминала кровавое болото – дымящееся месиво человеческой плоти с торчащими из него обломками костей…

Начавшись в 1789 году с розовой утопии, Революция завершилась через 10 лет бонапартистской диктатурой – опять же, естественным образом: помните, каратели неизбежно сменяют идеологов у руля. Позади осталось десятилетие массовых убийств, ежедневных казней, разрухи, голода, гражданских смут, навязанных народу «революционных» войн. Воистину, торжество Декларации Прав Человека и Гражданина…

Самое неприятное, что мир, разинув рот от ужаса и удивления, наблюдал за этим кровавым «торжеством» и ждал объяснений от господ идеологов. Оправившись от первого шока, господа идеологи стали искать причины постигшей их неудачи. Собственно, в течение всего XIX века происходила мощная теоретическая работа, сопровождавшаяся накоплением новой наглости. Надо было что-то делать с Первой статьей Декларации, с искомыми свободой и равенством… Прежде всего, стратегия научного поиска требовала не распыляться, а сосредоточиться на какой-либо одной из двух проблем, в надежде, что вторая разрешится автоматически. В итоге благодарное человечество оказалось в двойном выигрыше, получив две густо населенные группы идеологий.

Марксисты, к примеру, атаковали проблему Равенства. Отец-основатель новой идеологии, напитавшись материализмом у открестившихся от раввинских своих семей родителей, сформулировал конкретный рецепт достижения вожделенной цели: все поделить. По его ученому мнению, имущественное равенство неотвратимо приводит и к равенству глобальному – в правах, в образовании, в духовном развитии и даже в любви. Попутно, как ясно даже дураку, решается и проблема свободы. Элегантно, не правда ли? Просто обречено на победу, не так ли? Почему, собственно говоря, обречено на победу? Ну… что за вопрос… вы меня разочаровываете… Потому что оно верно! Вот почему!

Анархисты поставили во главу угла Свободу, рассудив, в отличие от Маркса, что равенство является побочным результатом тотального освобождения личности. Всевозможные любители народа, почвы и дикой природы английских парков предлагали свои уникальные рецепты. Весь этот бурный поток дикой лажи, затопивший умы к концу XIX века, характеризовался двумя параметрами: абсолютной бредовостью базовых постулатов «великих» учений и полнейшей уверенностью адептов в их абсолютной истинности.

Особо следует отметить два течения, также занимавшиеся проблемой Свободы. Отчаявшиеся найти приемлемое решение собрались под поникшим знаменем экзистенциализма. Для них были очевидны и кризис гуманистической идеологии, выразившийся в идейном провале Французской Революции, и, позднее, – жалкий бред пришедших ей на смену «практических» теорий. На почве этого отчаяния выросли роскошные цветы великой литературы конца XIX – первой половины XX веков – Кьеркегор и Достоевский, Камю и Кафка, Ануй и Сартр, с их горькими откровениями тотального абсурда, отчуждения, редких проблесков свободы на черном фоне повседневного бессмысленного бытия.

Реакцией на эту тягучую безысходность, на это тотальное разочарование в возможностях человека стала философия Ницше. По сути, Ницше выступил в качестве последнего серьезного защитника гуманистической модели. Человек, возведенный в ранг верховного существа, поправший своей высокою свободой самого Бога – вот гордая модель Ницше. Над этим несчастным история посмеялась особенно жестоко: единственным реальным воплощением этой крайней формы гуманизма стал фашизм. Никогда еще расхождение грубой реальности с красивыми планами идеолога не было столь вопиющим…

*   *   *

В XX веке накопившие наглости «практические» идеологии перешли в решительное наступление. На долгие годы мир стал ареной безумных экспериментов. По большому счету, каждая правящая идеология с удивительной точностью повторила печальную дорогу Великой Французской Революции – захват власти; кровопролитие; первоначальный энтузиазм, быстро сходящий на нет; кровопролитие; создание органов подавления и «малый» террор против политических соперников; кровопролитие; недоумение и разочарование по поводу «неразумной» действительности; кровопролитие; уничтожение первоначального, «идеологического» правящего слоя и захват власти органами подавления; кровопролитие; массовый террор против всего населения; большое кровопролитие; диктатура. Единственным отличием стали, пожалуй, новые технологические возможности, в сочетании с которыми этап массового террора был в особенности ужасен…

Но всему, слава Богу, приходит конец. Фиаско идеологий прошедшего столетия было настолько полным и однозначным, что трудно представить себе ситуацию, в которой они когда-либо смогут оправиться и снова начать копить наглость и силу. Скорее всего, время прекраснодушных людоедов подходит к концу. Конечно, они все еще рыпаются, ходят на свои марши, издают свои газетенки, произносят речи на своих партсобраниях. Но это уже, пользуясь техническим термином, «выбег», движение по инерции. Похоже, что они почти сдохли, с чем я всех нас искренне поздравляю.

Впрочем, пока им еще удается поддерживать свое «правое дело» на тлеющих угольках – при помощи старых проверенных кадров, захвативших в свое время (в последней четверти прошлого века) командные посты в системе образования, в прессе и в культурном истеблишменте стран Запада. Но и этой, последней власти господ гуманистов приходит естественный конец – по старой, давно проверенной, ни разу не отказавшей схеме. Сейчас они находятся как раз на стадии массового культурного террора, с переходом к диктатуре политкорректности. К счастью, культурный террор не сопровождается пролитием крови – всего лишь инфаркт тут и там, запрет на профессии, поливание грязью, ошельмовывание того или иного несчастного, грубая промывка юных мозгов. Ничего. Потерпим, недолго осталось. Эпоха Идеологий подходит к концу. Они уже вот-вот отбросят коньки, верьте мне. Уже скоро.

Во избежание недоразумений мне кажется разумным повторить, в тезисной форме, основные положения парадигмы «Эпохи идеологий». Вот они.

1. Идеологии не были с нами всегда; до конца XVIII века структура общественно-политических отношений регулировалась Традицией.

2. Великая Французская Революция стала первым опытом переделки этой структуры на основе идеологии, выраженной в Первой статье Декларации Прав Человека и Гражданина; началась Эпоха идеологий.

3. Первый этот опыт ознаменовался полнейшим фиаско, приведя к результатам, диаметрально противоположным намерениям авторов Декларации.

4. XIX век занялся переосмыслением неудачного опыта; возникли новые идеологии, призванные улучшить исходную модель.

5. Несмотря на все внешние различия, эти «учения» имели в качестве общей базы все ту же Первую статью (равенство прав и индивидуальная свобода) и в этом смысле были близкими родственниками.

6. XX век стал ареной новых практических воплощений гуманистической утопии – идеологии вновь захватили власть.

7. На этом этапе исходная коллизия «Традиция против Идеологии» дополнилась острыми внутрисемейными конфликтами между соперничающими за власть идеологиями.

8. Впрочем, острота этих сражений не должна нас обманывать – речь шла о конфликте между родственниками; коммунизм, фашизм и прочие цветочки выросли из одного и того же гуманистического корня.

9. Повторные опыты XX века, такие как Советы, Третий Рейх, коммунистический лагерь, латиноамериканский геваризм, маоизм, полпотовщина и пр., имели ужасающие последствия, причем развивались в точности по давнему «французскому» сценарию.

10. Все без исключения идеологические режимы потерпели концептуальный крах, что вызвало общий кризис идеологий, который мы и наблюдаем в настоящее время.

11. Ввиду слабости разбитых идеологий на авансцену снова вышла прежняя коллизия «Традиция против всех идеологий».

12. Эпоха идеологий завершается; в то же время их уцелевшие остатки еще сохраняют сильные позиции в культурном истэблишменте Запада.

Давайте подведем итог. Предлагаемая парадигма характеризуется простым и ясным взглядом на кажущуюся идеологическую путаницу. Нет нужды различать между ними, друзья, – все они одним миром мазаны, один змеиный клубок. Этому клубку, этой шипящей угрожающей массе противостоит Традиция, консервативные силы. Вот и все. Осталось только окончательно раздавить змеючник.

Кровавая зараза гуманистических идеологий, вскормившая Робеспьера и Сталина, Троцкого и Гитлера, Пол Пота и Кастро, Мао Цзэ-дуна и Ульрику Майнхоф, – не свойственна этому миру имманентно. Человечество может и должно покончить с нею, как покончило до того с чумой и холерой. Она свалилась нам на голову два столетия тому назад; она сгинет в небытие, оставив по себе недобрую память и многие миллионы жертв. Изыд