ЭРА "РАССТРЕЛЬНОГО РЕНЕССАНСА"

ЭРА "РАССТРЕЛЬНОГО РЕНЕССАНСА"

ПОДЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ МОСКВЫ

НИКОЛЬСКАЯ – УЛИЦА ПРИКОЛЬСКАЯ

Первый "ренессанс смерти" принесла гильотина Французской    революции, восторженно принятая большевиками, по сути, горсткой, сумевшей раскачать качели огромной патриархальной России и сорвать ее с петель на добрых семьдесят лет.                                                                                                              В 1917 наступил второй ренессанс – расстрельный. Я уже писал о расстрельных подвалах улицы Никольской, по сути, страшной достопримечательности столицы России, истинного символа советской власти.  Недаром же после Октябрьского переворота ее назвали улицей 25 октября, затем вернули ей прежнее имя – Никольская. Если считать краснокирпичный Кремль  центром кровеносной системы России, Никольская – ее самый кровавый, по сей день сочащийся кровью, сосуд. Кровоточащий отросток. Хотя поверху эта улица, соединяющая Кремль и Красную площадь с улицей Неглинной, у памятника печатнику Ивану Федорову, кажется обветшавшей за сто с лишним лет. Дома с заплатами, дворы выглядят захламленными.                                                                                                                    Чем эти подвалы притягивали палачей? Может, более глубоким залеганием, скрадывающим звуки выстрелов, вообще не слышных на шумной улице, удачно расположенной к Кремлю? Или было нечто, похожее на хлопки детских пробочных пистолетов? Между тем, под землей беспрерывно работал конвейер смерти. Именно – конвейер. Палач, по приказу более высокопоставленного палача, отстреливал жертву. Затем сам высокопоставленный шел под отстрел.                       В очереди за пулей в затылок все были по- пролетарски равны.                                   Палачи работали посменно. В отличие от общего бардака, время в подземном ходе и этих подвалах ценилось на вес золота. Гибель была многослойной, ложилась пластами. В выделенном дворе трупы укладывались лежачим строем. Во двор бесперебойно въезжали крытые грузовики с надписью "Хлеб". Игра стоила свеч. Политический  выигрыш был двойным. Уничтожались "враги народа", которым, оказывается, несть числа. Это – раз. И "народу" показывали, как богата "хлебом" земля русская под властью коммунистов, возглавляемая венценосным калекой, этаким "карлой", воспетым Пушкиным в поэме "Руслан и Людмила". Это – два. Он уже знал, что держит в кулаке превентивного страха хаотичную массу, выспренно называемую "народом", в генах которой глубоко угнездилось татаро-монгольское иго – болезнь рабства. Черчиллю приписывают слова  – "Кладбища полны людьми, без которых мир не мог обойтись". Мне кажется, страшнее, когда кладбищ не хватает при сплошном отстреле. В те дни Большого террора, мест на кладбищах не хватало. Упыри сбрасывали трупы в овраги. Затем их засыпали цементом и утюжили бульдозерами.                                                                                                           В девяностые годы начался этап сбрасывания памятников и возведения новых. Так, на Лубянской площади скинули в 1991 году поляка Дзержинского, железного Феликса, а в 1998, в Варшаве поставили второй памятник другому поляку – Юзефу Пилсудскому, совершившему в 1920 году "чудо на Висле", нанеся поражение Красной армии, стоявшей у ворот Варшавы. Но во дворе Лубянского колосса сохранилось неприметное здание в три этажа – приемник внутренней тюрьмы. Почти с трудом различаемая дверка ведет из этого здания в зал судебных заседаний "троек". Из этого зала по подземному ходу уводили тысячи и тысячи в расстрельные подвалы дома Военной коллегии, на другой стороне Лубянской площади, и в эти самые подвалы домов по улице Никольской. Иностранцы в гостинице "Метрополь" не подозревали, какая кровавая вакханалия вершится под их ногами, в подземных Лабиринтах.                                                                                  На самой же Никольской, ближе к Кремлю, сохранилось тоже незаметное здание в три этажа. В  нем, первого мая 1937 года,  состоялось специальное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Вели ее давно превратившиеся в двух вурдалаков, вдосталь насосавшихся кровью жертв, прокурор Андрей Вышинский и председатель Верховного суда Василий Ульрих. Слушалось дело "Об антисоветской троцкистской военной организации". На скамье подсудимых сидели восемь человек – "элита" Красной армии – маршал Михаил Тухачевский, командующие армиями первого ранга Иона Якир и Иероним Уборевич, командарм второго ранга Август Корк, командующие корпусами Виталий Примаков, Витовт Путна, Борис Фельдман, Роберт Эйдеман.  Дело рассматривали без представителей обвинения и защиты, без свидетелей. Заседание вел Ульрих. Помогали ему маршалы Будённый и Блюхер. И еще четверо обвинителей входили в состав Специального судебного присутствия – командарм 1-го ранга Иван Белов, командующий ВВС Красной армии Яков Алкснис, командарм 2-го ранга Николай Каширин, командарм 2-го ранга, муж знаменитой Александры Коллонтай, "главный матрос революции", чьи подопечные брали Зимний, Павел Дыбенко.  Эти четверо, вместе с Блюхером, были расстреляны в течение 1938 года, в основном, на полигоне "Коммунарка". Все восемь обвиняемых в деле Тухачевского  были приговорены к смертной казни. Их в спешке, на следующее утро, расстреляли в подвалах Никольской, которая поверху стлалась и юлила своими выбоинами – обычная  московская улица поздних тридцатых, со своими забегаловками и кафешками  под открытым небом, полуночными алкоголиками, которые с трудом держались на ногах, но бодро распевали –

…Улица, улица – улица широкая,                                                                                        Отчего ж ты улица стала кривобокая…

В здании, где проходил суд, а в подвалах расстреливали, до революции находилась компания по производству текстиля. В подвалах хранились тюки с мануфактурой. Вытаскивали тюки на поверхность крючьями по пандусам. В период массовых расстрелов, вместо тюков, крючьями тащили на поверхность труппы. Двор был надежно укрыт от посторонних глаз. Грузили труппы на машины и увозили на разные кладбища или в овраги. Позднее приспособили место – Бутово. Там экскаваторами рыли траншеи, куда сбросили, примерно, 50 тысяч жертв расстрелов.                                                                                                Телам расстрелянных военачальников, "возглавляемых" Тухачевским, была оказана "особая честь" – их  вывезли на Ходынку, свалили в траншею, засыпали негашеной известью и завалили землей.                                                                   Шесть лет назад, в 1931 году, в одной из этих забегаловок на Никольской сидели три одессита, в определенной степени, основатели южнорусской ветви советской прозы,  – Исаак Бабель, Юрий Олеша и Валентин Катаев – обмывали  пивом память Владимира Маяковского. Не пожелал он дожидаться сталинского подарка – пули в затылок – и сам застрелился из пистолета, подаренного ему от всей своей щедрой черной души истинным упырём, высокопоставленным гепеуром, любителем и губителем литераторов, Янечкой – Яковом Аграновым, которого тоже в недалеком будущем ждала пуля в затылок.                                         Удивляет ли  взаимное тяготение людей искусства и секретных сотрудников в высоких чинах. Но несомненен факт, что "рыцарям плаща и кинжала" льстит внимание со стороны "инженеров человеческих душ". Их просто съедает взаимная зависть к власти над человеческими душами. Властители и растлители.                                                                                                                          Троица знаменитых одесситов молча лакала пиво. Глаза Бабеля были полны слез. Оглядываясь, он шептал о том, что за Блоком уже маячит тень органов. Секрет Полишинеля был в том, что террор начался сразу же после революции. И на наших глазах, в определенной степени, завершился только 5 марта 1953 года, когда окачурился "вождь всех времен и народов".                                      Очередная ватага алкашей, шляющаяся по улице Никольской, обознав знаменитых "инженеров человеческих душ" одесского розлива, дружно запела:

На Дерибасовской открылася пивная,                                                                                Там собиралася компания блатная,                                                                               Там были девочки, – Маруся, Роза, Рая,                                                                              И спутник жизни Вася-шмаровоз…

Но улица-то была Никольская – улица прикольская.                                                      И посещал я на ней последний раз, в 2009 году,  редакцию журнала "Знамя", расположенную в глубине одного из дворов.                                                                 Таков был сочащийся ядом и гибелью сэндвич – улица Никольская – понизу, на дне ее – ложащаяся пластами смерть (считают,  примерно, – 50 тысяч расстрелянных в этих подвалах), а поверху – раздолье алкоголя в смеси с матерщиной и блатными песнями, заливающими жизнь водочкой и забвением. Это пробуждало у меня в душе боль воспоминания: после возвращения из эвакуации в 1946 году, оказалось, что отчий дом на берегу Днестра, в котором я родился, уцелел. Мы прожили в нем до отъезда в Израиль в 1977. Вернее, мама с бабкой. Я учился в Кишиневском университете. В том же, 1977 дом был снесен и заменен парком. Приехав официально отметить столетие Кишиневского погрома в 2003 году, я был потрясен. Огромный камень стоял на месте, где наш дом был обращен к реке, и на этом камне – надпись: "На этом месте, у стены дома, в 1941 году были расстреляны румынскими оккупантами все евреи города". А в доме нашем, под аккомпанемент выстрелов и стоны погибающих, сидели соседушки, взломавшие замок, – молдаваньё и русские отъявленные антисемиты, – пели и пили за погибель жидов."

ЧУДОВИЩЕ О ТРИНАДЦАТИ ГОЛОВАХ –                                            "ОБЛО, СТОЗЕВНО И ЛАЙЯЙ"

Как любопытное существо, я насчитал у этого – часто меняющегося во времени и памяти "славного учреждения" тринадцать имен – чёртову дюжину голов, хотя их могло быть и больше. Это из тех феноменов, сколько их не сосчитывай, ошибешься.                                                                                                                           Итак, первая голова – Всероссийская Чрезвычайная Комиссия – ВЧК  – постановлением Совета Народных Комиссаров – СНК – возникла     7 (20) декабря 1917 года.                                                                                                                                 Вторая голова – Государственное Политическое Управление ГПУ, члены которого, с легкой руки Михаила Булгакова, получили кличку "гепеуры", учрежденное при Народном Комиссариате внутренних дел – НКВД 6 февраля 1922 года.                                                                                                                                 Третья голова – Объединительное Государственное Политическое Управление – ОГПУ , созданное 12 ноября 1923 года.                                                                          Четвертая голова – Главное Управление Государственной Безопасности – ГУГБ – НКВД . 10 июля 1934 года.                                                                                                    Пятая голова – Наркомат Госбезопасности – НКГБ – 3 февраля 1941 года.                Шестая голова – Наркомат НКВД – 29 июля 1941 года.                                               Седьмая голова – Наркомат НКГБ – 14 апреля 1943 года.                                        Восьмая голова – Министерство Государственной Безопасности – МГБ – 19 марта 1954 года.                                                                                                                                 Девятая голова – Межреспубликанская служба Безопасности – МСБ.                     Десятая голова, незаметно промелькнувшая – МГБ.                                            Одиннадцатая голова – Комитет Государственной безопасности – КГБ – просуществовавший с 1954 до 1991 года.                                                                          С 1953 – после смерти Сталина, прихода к власти Хрущева, шла массовая встряска-перетряска и чистка "органов", после знаменитого Двадцатого съезда КПСС и прогремевшего на весь мир секретного доклада Хрущева "О культе личности". Готовился в Москве Всемирный фестиваль демократической молодежи. Шла массовая вербовка молодежи в "органы", не просто подмочившие свою и так шаткую репутацию, а сильно провинившиеся за все годы своего существования. И главное, вербовали из Высших учебных заведений. Требовались "образованные". Впервые возникла потребность в "пресловутой интеллигенции". Даже в "казематах органов" чуяли "недобрые" веяния. Требовалось обновление атмосферы.

ВЕРБОВКА

Тут я и подвернулся им. Отличник, руководит оркестром. Стучать на музыкантов некому. Это ведь народец неустойчивый, с опасными завиральными идеями. Увлекается джазом. Несомненно, это  –"прихвостни Запада". А тут такая нажива: парнишка сталинский стипендиат (надо же!). Задумали меня соблазнить поездкой на московский молодежный фестиваль. Начали меня трясти. Но, как ни странно, я – наивное существо, ощутил в них некоторую слабину. Вербовка их провалилась. Я ведь, в общем-то, был истинным лунатиком. Жил, как в Зазеркалье, писал стихи не от мира сего. Как сомнамбула –

·       Глубинно гудят рояли.                                                                                                 И сердце в тайном брожении.                                                                                    И кажется мир реальным                                                                                           Только лишь в отражении…

                  

К тому же, "корифей" помер. Казалось, завершилось время, отмечающее этапы большой мерзости. Но страх, засевший стронцием в костях народонаселения, не выветривался. Казалось бы, ушла эра арестантских поездов. Но продолжалось непрерывное, просто  параноическое перемещение человеческих масс. Вокзалы были забиты озабоченными толпами, глаза которых были пусты и выдавали полную душевную сумятицу, непонимание, куда тебя несет. Это был полный столбняк при механическом перебирании ногами – куда  глаза глядят. Припадки холодного ужаса гнали в легкомыслие, как в минутное спасение.                    Какое там качество? – Всенародное стукачество. Преступность, обернувшаяся всеобщей личиной, распространялась, как огонь в сухом хворосте. Воистину, ржавчина шла по следам железных людей, а других – деревянных и мякинных – пожирала с потрохами. Уж не жестоким ли ассирийцем, любителем обламывать "ассирийские крылья стрекоз", по выражению Осипа Мандельштама, был приданный нам навеки Великий калека, пытающийся в одиночестве шевелить укороченной левой рукой или двумя сросшимися пальцами правой ноги ?! Так или иначе, прочность каменеющего страха словно загипнотизировала само  пространство одной шестой суши земного шарика. Оказывается, иногда кривая жизни бывает спасением. Дело в том, что из моего университетского выпуска в секретные сотрудники пошли почвенники, историки, биологи. Их периодически подсылали ко мне на предмет переговоров с их новым начальством. Но я, как говорится, был уже воробьем пуганным и стрелянным.                                                                                                Двенадцатая голова – Федеральная служба контрразведки – ФСК  и тринадцатая – Федеральная служба безопасности – ФСБ – меня уже не касались. Я уже жил в Израиле.

Новости из Москвы и всяческие анекдоты, рожденные в их среде, привозили пока еще редкие отказники, получившие разрешение на выезд. По их словам, в СССР свирепствовала эра Андропова, на целых пятнадцать последующих месяцев возглавлявшего КГБ. Анекдоты по этому поводу сыпались, как из рога изобилия. Их острота измерялась краткостью. К примеру, Брежнев, который к этому времени уже отправился к праотцам, выходит на трибуну, собираясь выступать перед народом, достает из внутреннего кармана текст речи, и читает, щелкая челюстью:      "Покойный хенеральный секлехтарь…Что такое? А, это я пиджак Андропова надел…"

Команда: «Всех, кто голосовал за товарища Андропова, просим опустить руки и отойти от стенки».                                                                                            «В СССР решили половой вопрос: к власти пришли органы».                   «Андропов получил Нобелевскую премию по физике: доказал, что стук опережает звук».  «Москва теперь – Чека-го».                                                      Железный занавес не просто был опущен, а замкнут на все замки. Особенно тяжко было отказникам. Пели всей  сходкой «Отпусти народ мой» – «Let  my people go!» Но из уха в ухо передавался анекдот: «Конкурс отказников. Первое место заняла песня «Лучше нету того свету…». Второе место – «Дан отказ ему на Запад». Третье – литературный монолог «Жизнь дается нам один раз, и прожить ее надо там».                                                      В 1991 году, именно, в дни ГКЧП – самозванного Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, просуществовавшего всего несколько дней – с 18 по 21 августа 1991 года, в дни волнений в Москве, я поехал с делегацией израильских деятелей культуры по еврейским общинам, Они  начали расти, как грибы, естественно, в Москве. особенно в Украине, в местах, окружающих Чернобыль, и, конечно, в Прибалтике и Молдавии. В Кишиневе многие, увидев меня, выражали удивление, мол, куда ты исчез, давно тебя не видели. Стою на улице Ленина после четырнадцати лет жизни в Израиле, возле  Художественного музея, недалеко от здания КГБ.  Хотя в Москве государственный переворот, дым бывшего отечества мне вовсе не "сладок и приятен". Даже что-то обрывается в животе, отдает в спину. Кружится голова. Привыкаю к забытому климату. Передо мной – буквально, "парадом" – мрачно проходят, делая вид, что не знают меня, словно тени прошлых темных ратей  – секретные сотрудники. Стукачи – сукачи, учившиеся со мной на разных факультетах университета – Мунтян, Садовский, Кожухаренко, которого подсылали ко мне уговаривать встретиться с гебешным начальством, Хомчик, постарше, более высокий чин, часто выходящий утром из жилого дома "стукачей", когда я мимо качу коляску с дочкой, и он поглаживает ее по головке. Более молодой набор – Тыж, Козлюк, Казицын, Сикорский. Многие из них с моего выпуска, но с других факультетов – исторического, почвенного, биологического. Истинный парад "критиков в штатском". Это же надо: даже они не знают, что их завтра ждет. Идут, повесив носы, ибо времена для них настали, мягко говоря, неопределенные. Мы делаем вид, что друг с другом не знакомы.

После всего, что мне пришлось пережить в этой стране, я и представить не мог, что Москва может быть такой взбудораженной. Находясь в Москве, мы с женой едем проведать Анатолия Рыбакова в писательский поселок Переделкино. Навстречу нашему такси, жмущемуся к обочине шоссе среди других машин, идет колонна танков в сторону Москвы. И я ощущаю себя снова семилетним, едущим на телеге с родителями летом 1941 года среди толп беженцев, идущих вглубь России. Навстречу нам катится колонна танков на фронт. Совсем еще ребенок, я удивлялся всем одинаково серым от пыли беженским лицам. Я уже знал некоторые английские слова и, вероятно, впервые, не ко времени и месту, при взгляде на эту массу слово "пипл" – "народ" обернулось в моем сознании словом – "пепел".                  В эти минуты 1991 года, ровно через полстолетия, меня изводил некий смутный смысл происходящего – не столько достойный, сколько застойный.   

Из Кишинева мы поехали в Вильнюс, где нам, как трагическую достопримечательность , показывали бетонные надолбы, которые были расставлены  на подходе к Сейму (литовская Дума) после массовых убийств демонстрантов (это уже эра Горбачева) (саперными лопатками) в Тбилиси.                                                                                                                         В Москве же,  по сути, было два места массовых расстрелов – Лубянка и улица Никольская. Не хватало одних подвалов Лубянки. Добавили подвалы Никольской. Судьба этих двух мест была разной. После короткого периода, связанного с развенчанием Хрущевым "культа личности" Сталина в 1956 году, был публично сброшен с памятника на Лубянской площади Феликс Дзержинский, – событие, в общем-то, воистину "потрясшее весь мир" после "десяти дней" – Октябрьского переворота, которому посвятил книгу Джон Рид. В прессе писали о расстрельных подвалах Лубянки, в то время, как кровавые подземелья на Никольской словно ушли в забвенье, хотя по расположению в мегаполисе они почти соприкасались. Улица продолжала жить обычной московской суетой, старела на глазах. Некоторые здания на ней пытались реставрировать, затягивая их синими сетками. При виде их глаза зевак затягивались скукой. И только приезжие и настырные, "сильно начитанные", к которым принадлежал и я, ощущали внутреннюю дрожь, приближаясь к этой улице и стараясь ее обойти или быстро пересечь. Казалось бы, в России всегда поеживались, вспоминая царскую Охранку, не к ночи будь сказанного – Третьего отделения. И заменили его вроде бы достаточной мирной аббревиатурой – НКВД – народным комиссариатом внутренних дел. Но именно народное или природное седьмое чувство страха определило эту аббревиатуру "исчадием чумы". Народная молва, быть может, старающаяся быть праведной, в конце концов, оказывается наиболее правдивой.                                                                                                      Удивляет другое, как этот народ, воспитанный Достоевским да и другими классиками русской литературы, включая "родоначальника" Пушкина, на неприязни, а то прямой ненависти к инородцам – евреям, и особенно к "полячишкам", покорно согнув выю, принял двух подряд Председателей ОГПУ, двух поляков – Феликса Эдмундовича Дзержинского, умершего в 1926 году, сорока восьми лет от роду, и сменившего его на этом высоком посту Вячеслава Рудольфовича Менжинского, не дотянувшего считанных месяцев до шестидесяти лет (1874-1934). Еще более удивляло, как эти два, все же, интеллигента с университетским образованием, в отличие от недоучившегося семинариста Сосо Джугашвили, оказались палачами. Руки их по шею обагрены кровью миллионов жертв, уничтоженных в массовых расстрелах, умерших в созданных ими концлагерях и на "великих стройках коммунизма". По сути, они возглавили Красный террор. Да, за их спинами и душами стоял он, старательно оправдывающий свою "революционную" кличку – Сталин. У него был волчий нюх на характеры, отличающиеся высокой степенью подлости в сочетании со столь же высокой степенью трусости. Обладателями этих качеств он воспользовался в полной мере.  Обоим высокопоставленным палачам еще повезло – они умерли в своих постелях, пусть и больничных.                                                                                 А ведь эти два "кадавра",  вкупе с Андреем Вышинским и Василием Ульрихом, имели образование юристов, и главной целью и совестью их профессии, все же, было – защищать обвиняемых. Положим, Дзержинский родился в Виленской губернии, провинции, входившей состав Российской империи, и мог ощущать себя изгоем.  Но Менжинский родился в столичном Санкт-Петербурге. В начальной школе учился вместе с будущим адмиралом Колчаком. Дороги их разошлись. Колчак ушел в морской кадетский корпус. Менжинский же закончил юридический факультет Петербургского университета.  Дружил с подающим надежды молодым поэтом Иваном Коневским, утонувшим в те годы. Менжинский был истинным полиглотом – знал девятнадцать языков, писал прозу, с подачи известного поэта- символиста Михаила Кузмина опубликовал повесть "Иисус. Из книги Вараввы" (имя взято из Евангелия, перевод с арамейского – Бар Раббан – сын раввина. Еф.Б.). В "Новом литературном обозрении" (2008 г.)  опубликована глава из книги  "Интеллигент из Лубянки (Вожди в законе). 2005 г. Менжинский мечен именем – "изысканный инквизитор". Он часто болел. При нем главой секретного оперативного отдела ОГПУ в 1927 году был назначен Генрих Ягода, занявший пост главы ОГПУ-НКВД после его смерти.

ВТОРАЯ ПАРА ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫХ ПАЛАЧЕЙ

Прокурор Андрей Вышинский, вкупе с председателем военной коллегии Верховного Суда СССР Василием Ульрихом в тандеме подписал несметное число смертных приговоров – ведь это было удивительно просто – одну и ту же фразу автоматически повторять, даже не задумываясь. Был у него скелетик в шкафу, заставляющий, не задумываясь ни на миг, подмахивать смертные приговоры. В 1917 году он подписал приказ Временного правительства об аресте немецкого шпиона Владимира Ленина. Юрист-казуист Вышинский также отличился, как автор тезиса о презумпции невиновности, объявив, что обвиняемый сам должен доказывать свою невиновность.                                           В докладе "О культе личности" Хрущева целая глава была посвящена нарушениям закона органами прокурорского надзора над следственными делами НКВД. И особо был отмечен Вышинский как активный участник в сталинских репрессиях. Но особенно колоритной фигурой является Василий Ульрих, рижанин, генерал-полковник юстиции, один из главных исполнителей сталинских репрессий на посту Председателя Военной Коллегии Верховного Суда СССР, к старости, жирный до отвращения низкорослый мужчина, служивший писарем в армии, а с 1916 года – помощником контролера на Николаевской железной дороге. Оказавшийся в рядах гепеуров, совместно с Яковом Аграновым, в 1919 году разрабатывал провокации, шел от повышения к повышению, и в 1920 году был назначен членом Ревтрибунала, а в 1926 – его председателем. В 1940 он уже возглавляет систему военных трибуналов СССР, лично расстреливает приговоренных (наркома Николая Крыленко). Умер от инсульта в 1951. На его памятнике, на Новодевичьем кладбище, кто-то нацарапал слово "Палач".               Знаменитый адмирал, истинный герой войны, Николай Герасимович Кузнецов написал  об Ульрихе:                                                                                                 "Невысокого роста, с небольшими подстриженными усиками, красными щеками и слащавой улыбкой, Ульрих "шариком" катался среди присутствующих…В нем нельзя было с первого взгляда признать человека, выносившего так много самых суровых приговоров. Его "облекаемость" и иезуитская улыбка говорили скорее о спокойной службе и жизни в роли председателя Военной Коллегии. Разве его могли вывести из равновесия такие фигуры, как мы. Он видел здесь людей покрупнее и дела посерьезнее. Ульрих это слепое орудие в руках вышестоящих органов".                                        

ТРЕЗВЫЕ ГОЛОСА, С ОДНОЙ СТОРОНЫ,                                                                            И БУДУЩИЕ ТЕРМИНАТОРЫ – С ДРУГОЙ

Следователь допрашивает Председателя Всероссийского союза журналистов Михаила Андреевича Осоргина:                                                                                           – Как вы относитесь к советской власти?                                                                          – С удивлением. Буря выродилась в привычный полицейский быт.                Дзержинский оправдывается в разговоре с Валерьяном Куйбышевым:                    – Если ничего не делать – страна найдет своего диктатора – похоронщика революции, какие бы красные перья не были на его костюме. Все почти диктаторы ныне – бывшие красные – Бенито Муссолини, Юзеф Пилсудский  – польский шпион.                                                                                                                     Из выступлений Розы Люксембург:                                                                                    – На националистической горе Вальпургиева ночь… Свобода  прежде всего инакомыслие… От этого зависит всё оживляющее, исцеляющее и очищающее действие  политической свободы. Оно прекращается, если "свобода" становится привилегией".                                                                                                                          На коньке привилегий сломал себе голову Ягода.

ГЕНРИХ ЯГОДА И СЕМЬЯ СВЕРДЛОВЫХ

Итак, в 1927 году Генрих Ягода становится главой ОГПУ-НКВД, после смерти Менжинского. С портрета смотрит на нас человек с продолговатым лицом, двумя полосками усов под носом – копией усов Адольфа Гитлера –  взглядом слишком самонадеянным и самоуверенным, за которым обычно скрывается душа интригана, умеющего быть угодливым начальству: чего изволите? Ягода по натуре был  высокомерен и тщеславен, хотя и безграмотен – писал со многими ошибками.                                                                                                                  Троцкий, умеющий ставить нестираемую печать на личность, презрительно окрестил Ягоду, дав ему оценку – "усердное ничтожество".                                         Родился Ягода в 1891 году, в городе Рыбинске. Дали ему имя одного из ветхозаветных праотцев – внука Адама и Евы, сына их Каина, как считается, до убийства Каином брата Авеля, – Ханох. На иврите – "ханукат байт" – празднование нового дома. Во многих переводах на русский – Ханох – обновитель.                                                                                                                         Главный фактор, способствовавший карьере Ягоды – его отец Гершон – двоюродный брат главы семейства Свердловых Михаила. Стоит вспомнить, что сын Михаила  Яков  Свердлов был Председателем Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета, по сегодняшним меркам – первым президентом Совдепии, третьим лицом после Председателя Совета Народных Комиссаров, то есть главы правительства, Владимира Ленина и главы Рабоче-Крестьянской Красной армии – РККА, Льва Троцкого.                                                                         Отец Ягоды был гравером, с большим мастерством подделывающим документы для револционеров- большевиков.  Следовало срочно вырваться из когтей "черты оседлости".  Национальность покрывалась новым именем и фамилией – Гершель – Гершон  – Гирш ("олень" на немецком и соответственно – идише). Изменение шло по цепочке  – Гриша – Григорий. Так отец Ягоды из Герша Фишелевича Йегуды стал Григорием Филипповичем Ягодой, мать Хася стала Марией Гавриловной.  Сынок шел по цепочке – Ханох  – Енох – Генох– Генрих. Он вступает на путь революционной борьбы, став Генрихом Григорьевичем Ягодой, с ударением на "о". Алексей Максимович Горький, и так "окал" . Они были давно знакомы по Нижнему Новгороду.                                                                                  Генрих Ягода и Председатель ВЦИК Яков Свердлов были двоюродными братьями.  В те начальные годы советской власти сам этот факт был достаточной протекцией.                                                                                               Женой Ягоды стала племянница Свердлова Ида Леонидовна Авербах, намного младше его. Горький называл его Ягодкой. Та еще ягодка, ставшая первым в истории СССР Генеральным комиссаром госбезопасности, создавшая Государственное управление лагерей – ГУЛаг, систему концентрационных лагерей, по сути, сеть мясорубок человеческих жизней заключенных, вне зависимости от их чинов, рангов, достижений. Плоть его досталась псам, хотя сам он был преданнейшим псом "хозяина" по имени Сталин. Мясорубка эта перемолола его самого. В момент его расстрела, ГУЛаг, начавшийся с 500 тысяч зэков, достиг почти двух миллионов душ. Венцом его деятельности был Беломорско-Балтийский канал, построенный на костях заключенных. Была у меня книга (скорее – журнал) без переплета (кто-то его предупредительно оторвал) "История фабрик и заводов". В книге широко освещалось строительства Беломорско-Балтийского канала с фотографиями муравьиной массы зэков, по каким-то лестницам и сходням волокущих тачки с землей. Особенно впечатляющими были "хоры заключенных". И, конечно же, "лики" "высокого начальства… особенных людей", по Галичу, посетивших стройку, – Ягоды, Горького, Сталина и мелюзги помельче. Книгу я опасался вывезти. Так и оставил, не помню кому.                                                                                        Горького, прохлаждавшегося на острове Капри и не очень жаждущего вернуться в Эсэсерию, Ягода заманивал, подсылая своих людей на  Капри в Италии, двух верных своих псов – драматургов Афиногенова и Киршона, главу РАППа (Российская Ассоциация пролетарских писателей) Леопольда Авербаха, установившего тотальный контроль над литературой. Сам Леопольд был сыном Леонида (Лейба) Исаковича и матери Софьи Мошевны Свердловой, сестры "всероссийского старосты" Якова Свердлова.                                                               Меня, в румынской метрике которого значится имя отца – Ицхок, конечно же, интересовали все Ицхоковичи.                                                                                      Самым ненавистным для Леопольда Авербаха было имя Михаила Булгакова, изобразившего его в образе агрессивного критика, литературного "громилы" а, по сути, "стукача", Латунского в романе "Мастер и Маргарита".                                   Ягода протежировал Леопольду в укреплении неограниченной власти над писателями. Однако никто пикнуть не мог ни о какой власти, ибо вся она принадлежала одному "корифею", которого, кроме власти, ничего не интересовало. Да, Ягода, казалось бы, был незаменим – доносил на всех "хозяину". Никто не мог уйти от бдительной слежки Ягоды. И на каждого из окружения "вождя" хранился изготовленный Ягодой компрометирующий материал – Берия – мусаватист, Ежов – гомосексуалист, Меркулов – бывший царский офицер, Абакумов исключался из партии за политическую безграмотность. Все были у "вождя" на крючке. Но была одна главная заковыка: Ягода слишком много знал. И это означало начало конца всесильного Ягоды.        Пришло время, припомнили Леопольду "критики в штатском", что он сделал карьеру по рекомендации Льва Троцкого, став главным редактором журнала "Молодая гвардия". В те дни упоминание имени Троцкого было как выстрел в затылок. Авербах был расстрелян 14 августа 1937 года. Сестра его – жена Ягоды – после расстрела Ягоды – была арестована, заключена в тюрьму и позднее тоже расстреляна. Эра расстрельного ренессанса рождала  невероятные сюжеты.         Жил да был художник, неплохой портретист, но запойный алкоголик Яр-Кравченко, автор картины "Максим Горький среди пролетарских писателей". Время-то было безумное.  Каждый раз кто-то из писателей оказывался "врагом народа", и необходимо было его убрать с картины. Положим, костюм можно было оставить, но лицо  надо было заменить, что и делал Яр-Кравченко. Уверенными мазками, хоть и дрожащей рукой алкоголика, он лепил лицо, знакомое ему до мельчайшей черточки, чертовски, до маразма, патриотическое. Ошеломленные зрители внезапно обнаружили на картине сразу трёх драматургов Афиногеновых…

Не гордись ты генами,                                                                                                            Не обманчив взгляд –                                                                                                            Три Афиногенов                                                                                                                   На тебя глядят...

Не зная об этом, я родился в 1934, и мог лишь  пускать пузыри и гулькать. А это был год убийства Кирова. Ягода, со свойственной ему ловкостью, сколотил контрреволюционную антисоветскую группу по  моде тех лет. Послужной список деяний Ягоды многообразен. Это он с невероятной жестокостью подавил недовольных "раскулачиванием" крестьян в Украине, Поволжье, Казахстане и Средней Азии, подготовил и провел процессы над "убийцами" Кирова. За Ягодой, смертельным шлейфом, потрясшим СССР, шли организованные им широкомасштабные репрессии. В середине тридцатых годов Ягода сфабриковал так называемое "Кремлевское дело", обвинив ряд известных лиц в создании контрреволюционных террористических групп, в подготовке ими покушения на Сталина. На скамье подсудимых сидело 29 человек – служащие правительственной библиотеки и комендатуры Кремля.                                           Венцом деятельности Ягоды стал показательный Московский процесс над Каменевым и Зиновьевым с последующим их расстрелом. Всё это были неоценимые услуги Ягоды Сталину. Но "шеф" иногда проявлял и личную инициативу, считая, что Ягода засиделся в "высоком кресле".                              Будучи все заядлыми стукачами, приближенные к "владыке" энкаведисты доносили ему об атмосфере вокруг Ягоды. О том, что он окружен всеобщей ненавистью сотрудников, тайком называющих его, как старые революционеры называли, – "проходимцем, считающим мелочи в кассе". Так Сталин поставил глаз, начал присматриваться к неприметному кадровику в органах Николаю Ежову, человечку крошечного роста (1.51) с лицом старого карлика. И, как говорится, высмотрел в нем преемника Ягоды.                              

КАРЛИК СО СТАРООБРАЗНЫМ ЛИЦОМ

На знаменитой фотографии Сталин, воистину, как любящий отец, прижимает к своей "широкой груди осетина", по выражению Мандельштама, любимого сына – малыша Ежова.  В этой ситуации воистину можно считать пророческими последние четыре строки знаменитого стихотворения Мандельштама о Сталине, стоившего поэту жизни. "Мы живем, под собою не чуя страны" –

…А вокруг него сброд тонкошеих вождей.                                                                        Он играет услугами полулюдей.                                                                                          Что ни жизнь у него, то малина.                                                                                           И широкая грудь осетина.   

Разве таким "получеловеком", даже физически, не был карлик-убийца Ежов?        Перевод Ягоды с поста всесильного наркома НКВД на пост наркома связи был началом его падения. Да и на этом посту он побыл недолго и был арестован        5 апреля 1937 года, по решению Политбюро ЦК ВКП(б). Вменяемые ему преступления включали весь джентльменский набор тех лет – от преступной связи со злейшими врагами советской власти Троцким, Бухариным и Рыковым, до организации заговора с целью "подготовки государственного переворота и интервенции". К этому присовокупили обвинение в организации убийств(эхо будущего "процесса врачей") Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова: якобы он в пьяном виде был брошен именно Ягодой на снег и умер затем от крупозного воспаления легких. Ко всему этому Ягоде приписали подготовку покушения на Сталина и отравления верного ленинца Николая Ивановича Ежова.                                                                                                                   В квартире и на даче Ягоды был произведен обыск.   Приведу некоторые, более значимые вещи из описи, впоследствии опубликованной Ежовым.

ИЗ ПРОТОКОЛА ОБЫСКА В ДОМЕ И ОФФИСЕ ЯГОДЫ…

 Две сплющенные пули, завернутые в бумажки, на которых надписи – "Каменев", "Зиновьев", извлеченные из их тел, после расстрела в подвалах Лубянки, на котором присутствовал Ягода, и взял  пули на память в качестве сувенира.           Антиквариат, как говорится, экспроприированный – 270 штук.                                Дорогая импортная женская одежда, включая 130 пар шелковых и фильдеперсовых заграничных женских чулок.                                                            Погребок старых выдержанных вин – 1229 бутылок.                                         Сигареты – 11075 штук.                                                                                                        Коллекция мундштуков и трубок.                                                                                    Коллекция редких монет.                                                                                              Револьверы разных систем – 19 штук.                                                                            Охотничьи ружья.                                                                                                     Большие суммы денег наличными и на сберегательных книжках.                           11 порнографических фильмов и 3904 открыток, вкупе с искусственным половым членом – страпоном.                                                                                            Эта последняя коллекция свидетельствовала о сексуальной озабоченности наркома. Все эти "вещдоки" наследовал Николай Ежов, подозревамый в педерастии.                                                                                                                              Стоит вспомнить о ставшем притчей во языцех распутстве преемника Ежова Лаврентия Берии. Воистину из этого проистекает преступная связь, о которой говорилось еще в древности, между жестокостью и сексом, убиением себе подобного и сладострастием,  позыв к убийству в неразделимой связке с половым возбуждением. Неуёмная дьявольская энергия фаланги палачей, возглавляемых Ягодой, Ежовым, Берией и так далее, при очень слабом, как бы несуществующем в них, "буржуазном пережитке" – совести, оборачивалась сексуальной распущенностью, презрительным отношением к осуждаемым и расстреливаемым ими жертвам.

СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ ЯГОДЫ

Против Ягоды выступили все его заместители во главе с Яковом Аграновым, били себя в грудь, что было для них столь же просто, как посылать очередной жертве пулю в затылок, каясь в том, что столько лет находясь рядом с матерым врагом и предателем, не смогли его распознать. Позднее, все пятнадцать заместителей Ягоды были расстреляны.                                                                                                            В камеру смертников к Ягоде подсадили неутомимого доносчика Владимира Киршона. По сути, на грани собственной смерти, он продолжал писать по старой привычке доносы о состоянии Ягоды, который совсем раскис, плакал. Им же выращенные следователи –профессионалы лжи, обработали его так, что, с незначительными оговорками, он признал все предъявленные ему обвинения.                       На третьем Московском процессе над "участниками правотроцкистского подпольного блока", состоявшемся в феврале 1938 года, Ягода проходил, как один из главных обвиняемых. Выразил глубокое раскаяние, просил учесть прошлые его заслуги. Он-то в душе и в полном сознании знал, что весь процесс – сплошная липа.                                          "Прокурор" Вышинский, о конторе которого пели в застенках и лагерях

…Стучали в натуре                                                                                      Прокурватуре…    

И "судья", глава Военного трибунала, Ульрих явно догадывались, что в какое-то тайное окошко за ними следит "вождь", и потому работали особенно слаженно: всех обвиняемых, во главе с Ягодой приговорили к смертной казни.                                                                                                      По моему, ни на что не надеясь, Ягода все же обратился с просьбой о помиловании в ЦК ВКП(б): "Вина моя перед Родиной велика. Не искупить ее в какой-либо мере. Тяжело умирать. Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь". Президиум ЦК прошение отклонил. 15 марта 1938 года Генрих Ягода был расстрелян в Лубянской тюрьме, отдельно от остальных обвиняемых по этому делу. Место его захоронения неизвестно.  

ЕЖОВЩИНА

Вспоминается пушкинский "Борис Годунов" с "кровавыми мальчиками в глазах" или Летучий Голландец – корабль-фантом с экипажем мертвецов. Символом "мертвого сезона" по всей России под эгидой такого "злого и кровавого мальчика" – карлика ростом в 1метр 51 сантиметр – в поздние тридцатые годы стал Генеральный комиссар НКВД Николай Иванович Ежов. А Летучим Голландцем, по сути, всего    ГУЛага стала глухо закрытая баржа, трюм которой был полон истощенными, умирающими заключенными, – целый материк смерти. Трупы время от времени вбрасывали в северные моря.  Баржа эта, скорее похожа на огромный корабль величиной с Россию, этакий айсберг, словно в забытьи, блуждающий в океане. На палубе баржи, блуждающей в северных морях, вохра – военная охрана,  в данном отрезке истории представляющая "ум, честь и совесть нашей эпохи", развлекалась выпусканием "боевых листков" и выбрасыванием трупов.  Это дало затем лжеисторикам, за редким исключением, как пишет Пушкин, "кровавую пищу клевать под окном". Опять же, за редким исключением, историки единодушны в том, что было бы неправильно приписывать основную ответственность за террор 1937 года только Ежову.  Сталин и другие члены Политбюро Коммунистической партии также подписали большое количество так называемых расстрельных списков с именами людей, которые должны были быть ликвидированы, и они несут полную ответственность за эти чудовищные преступления.  Чистки 1937/38 гг. стали решающим поворотным пунктом в советской и российской истории. Официальные инстанции сохраняют почти полное молчание по поводу происходящего. Вот уже миновал юбилей в 80 лет с тех кровавых  дней. Лишь некоторые журналисты полушепотам повторяют слова Льва Николаевича Толстого – "Не могу молчать". Потому это вовсе не неожиданно, что, как они пишут:                                "Сегодня акции Сталина у населения России растут, Кремль и сам основательно подбрасывал дровишки в огонь под котлом с пропагандой, в которой много лет совершенно некритически славились заслуги диктатора во времена Второй мировой войны…"

Одноразовый нарком 

Ежов был наркомом "одноразовым". Сталин был гроссмейстером в игре Большого террора.   Игра приближалась к финалу. В эндшпиле все фигуры  и, главным образом, пешки – энкаведисты – убийцы  именем закона, избивающие почти до смерти жертву и затем пускающие ей пулю в затылок, живые свидетели невиданного разбоя, должны были быть сброшены с доски, исчезнуть из жизни. Это входило, как важнейший элемент в комбинацию по достижению абсолютного единовластия. Именно эту операцию мог провернуть человек, не отличившийся на фронтах, не имеющий глубоких связей с правительственной верхушкой, человек, способный, ради желания выслужиться, на все. Ничего не спрашивать, а слепо исполнять.                                                                                                              На параде в мае 1937 года Ежов стоял на трибуне Мавзолея в окружении всех  тех, на кого он уже завел тома уголовных дел. По сути, он топтал могилу с телом Ленина, поглядывая на окружающих его "товарищей", как профессиональный терминатор на завтрашних своих мертвецов. Он бодро улыбался и махал трудовому советскому народу своей маленькой звериной лапкой, осторожно оглядываясь на своего Бога, как позднее писал поэт Борис Слуцкий:

Мы все ходили под Богом,                                                                                                     У Бога под самым боком.                                                                                                      Он жил не в небесной дали,                                                                                                  Его иногда видали                                                                                                                   Живого, на мавзолее,                                                                                                           Он был умнее и злее                                                                                                             Того, иного, другого,                                                                                                                По имени Иегова,                                                                                                                Которого он низринул,                                                                                                           Извёл, перевел  на уголь,                                                                                                      А позже из бездны вынул                                                                                                    И дал ему стол и угол.                                                                                                    Однажды я шел Арбатом,                                                                                                      Бог ехал в пяти машинах.                                                                                                      От страха почти горбата,                                                                                                       В своих пальтишках мышиных,                                                                                           Рядом дрожала охрана.                                                                                                       Было не поздно, не рано.                                                                                                  Мы все ходили под Богом,                                                                                                     У Бога под самым боком.       

В 1934 году Ежов и Ягода отвечали за контроль настроения делегатов на XVII съезде. Во время тайного голосования они бдительно отмечали, за кого голосуют делегаты. Свои списки "неблагонадежных" и "врагов народа" Ежов составлял с людоедским фанатизмом.

Кировский поток

Дело по расследованию убийства Кирова Сталин поручил Ежову. Ежов постарался на славу. "Кировский поток", у основания которого стояли обвиненные в заговоре Зиновьев и Каменев, утянул за собой тысячи людей. Всего в 1935 из Ленинграда и Ленинградской области были выселены 39 660 человек, 24 374 человек были приговорены к разным наказаниям. Но это было только начало.                                                                                                          Впереди был "Большой террор", в ходе которого, как любят выражаться историки "была обескровлена армия". Ни в чем неповинные люди этапами ехали в лагеря без всякой возможности вернуться.                                                        Наступление же Сталина на военных сопровождалось рядом «отвлекающих манёвров». 21 ноября 1935 года впервые в СССР было введено звание «Маршал Советского Союза», присвоенное пяти высшим военачальникам. Во время чистки, из этих пяти человек двое были расстреляны, а один погиб от пыток во время допросов. С простыми людьми Сталин с Ежовым и обращались попросту. Ежов лично рассылал разнарядки по областям, призывая увеличивать лимит по "первой", расстрельной категории. Ежов не только подписывал приказы, но и любил лично присутствовать во время казни. В марте 1938 года приводили в исполнение приговор по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других. Ягоду расстреливали последним, а до этого его и Бухарина посадили на стулья и заставили смотреть на исполнение приговора. Показательно, что вещи Ягоды Ежов хранил до конца своих дней.                                                                                 При всей жестокости, которая вообще присуща карликам во власти, они столь же трусливы..

Со всей предельной жестокостью отправляя в лагеря и на расстрел тысячи тысяч, Ежов был абсолютно был бессилен по отношению к тем, к кому "Бог" источал ласку. Так в 1938 году писатель Михаил Шолохов совершенно безнаказанно сожительствовал с законной супругой Ежова Суламифью Соломоновной Хаютиной (Файгенберг). Любовные встречи проходили в номерах московских гостиниц и прослушивались спецаппаратурой. Распечатки записей интимных подробностей регулярно ложились на стол наркома. Ежов не вытерпел и велел отравить супругу. Официально было объявлено, что она покончила собой. С Шолоховым  Ежов предпочел не связываться. 

Распоясавшийся нарком

Никто не был настолько причастен к массовым казням, посадкам, насколько Ежов. Его  "принуждение к коллективизации" унесло 6-8 миллионов жертв. В народе его прозвали "злобным и кровавым карликом". Мало кто мог выдержать взгляд его "серо-зеленых глаз кобры". Единственно, перед кем он млел, был "Бог"- Отец . В его присутствии Ежов существовал как бы вне сознания, как истинный зомби. Он отчетливо осознал себя, физически ощутил, что его ждет пуля в затылок, весь сжавшись, как бывало, совсем мальчиком, работал подмастерьем у сапожника, с трудом одолев начальную школу.                             Вообще ,сыновья сапожника, как Сталин, или подмастерья, как Ежов, с юных лет видящих мир на уровне башмака, и воспринимающих мир вбиванием гвоздей в кожу, этаким распятием Христа в миниатюре, нередко вырастают в законченных убийц. Лишь осознав, что его тоже ждет пуля в затылок, Ежов вернется в свою карликовую реальность, ощущая себя насекомым.

В 1936 году после назначения на пост наркома внутренних дел Николай Ежов сказал: «Руки у меня крепкие - сталинские. Буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги». К этому времени он уже успел зарекомендовать себя как верный сторонник вождя. Именно при нем состоялись самые массовые репрессии. Казалось, на посту он всерьез и надолго.                                                  Однако в 1940 году  Сталин приказал Ежова расстрелять.                                            В августе 1937 г. вышел секретный приказ НКВД, в котором были выделены основные группы  лиц, подлежащие репрессиям.                                                     Через несколько дней начались расстрелы. В день в Советском Союзе расстреливали до полутора тысяч человек. В 1937-1938 гг. Ежов побывал у Сталина почти 290 раз, а длительность его посещений составила 850 часов. Позже Хрущев писал в мемуарах, что Ежов сознавал свою роль «дубинки» при Сталине и «заливал свою совесть водкой». Но одновременно с этим принимал знаки сталинской благосклонности. 27 января 1937 г. он получил звание Генеральского комиссара государственной безопасности, летом того же года – орден Ленина. В его честь был переименован город Сулимов, который стал называться Ежово-Черкесск. Сформировался целый культ Ежова.                           По популярности он шел сразу после Сталина и Молотова.                                           Ежову причитается честь создания команд убийц, посылаемых по всему миру с целью истребления энкаведистов, занимавшихся расстрелами, которых Сталин усиленно выслеживал на предмет уничтожения свидетелей его грандиозного плана по истреблению подопечного ему народонаселения.

Начало недовольства Сталина Ежовым    

Уже в 1938 году Сталину начало казаться, что Ежов слишком увлекся саморекламой. Нарком хотел выпустить книгу о борьбе Сталина с Каменевым  и Зиновьевым, выдвинул предложение переименовать Москву в Сталинодар. Стремясь еще больше доказать свою преданность, Ежов переусердствовал. Сталин посчитал, что нарком должен заниматься своими служебными обязанностями. В августе того же года у Ежова появился очень активный первый заместитель Лаврентий Берия. Стало понятно, что наркома готовят к снятию. Он осознавал, что ему поставят на вид все недоработки и недостатки, касающиеся приказов, ранее одобренных Сталиным. Сценарий будет тем же самым, что и с его предшественником Ягодой. Ближайшее окружение Ежова тоже начало понимать, что дни наркома и его соратников сочтены. В июне 1938 г. к японцам сбежал Генрих Люшков – комиссар госбезопасности третьего ранга – в сегодняшней классификации – генерал-лейтенант.

Арест Ежова и расстрел

Ежов был деморализован. В ноябре он сам намекнул наркому внутренних дел Украины Успенскому, что тому пора бежать. Тогда же в политбюро поступило письмо от начальника Ивановского управления НКВД Журавлева с обвинениями в адрес Ежова. Было ясно, что без одобрения свыше такое письмо появиться не могло. 23 ноября Ежов подал прошение об отставке.                                                      Он оставался наркомом водного транспорта, но понимал, что это ненадолго. Поэтому обязанности почти не выполнял и много пил.                                                 10 апреля 1939 года Ежов был арестован при участии Берии, в кабинете Георгия Маленкова. Дело Ежова, по утверждению Судоплатова, вёл лично Берия и его ближайший сподвижник Богдан Кобулов. Ежова обвинили в подготовке государственного переворота. Как делаются эти дела, Ежов прекрасно знал, потому на суде не оправдывался, а только жалел, что "недоработал":                     "Я почистил 14 000 чекистов. Но моя вина заключается в том, что я мало их чистил. У меня было такое положение. Я давал задание тому или иному начальнику отдела произвести допрос арестованного и в то же время сам думал: ты сегодня допрашиваешь его, а завтра я арестую тебя. Кругом меня были враги народа, мои враги. Везде я чистил чекистов. Не чистил лишь только их в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа". После смерти Ежова его начали удалять с фотографий со Сталиным. Так смерть маленького злодея помогла развитию искусства ретуши. Ретуши Истории. Все школьники занимались выкалыванием глаз на портретах известных партдеятелей, в единый миг обернувшихся "врагами народа", естественно "приставленных к стенке". Официально Ежов был объявлен вредителем и "врагом народа", использовавшим массовые репрессии для того, чтобы разжечь ненависть населения к Сталину и советской власти и подготовить государственный переворот. Также в число обвинений входили шпионаж и антипартийная деятельность. Но были и реальные причины: Сталин своим звериным чутьем пришел к пониманию, что Ежов сделал свое дело. Масштабные «чистки» завершены. Теперь на него можно повесить ответственность за основную часть расстрелов, представив их как самоуправство. К тому же, запустив маховик казней без суда и следствия, Ежов буквально вошел в раж и остановить его было сложно. К тому же у Сталина был принцип: нарком  госбезопасности долго на посту находиться не может – привыкнет, потеряет хватку, превратится в чиновника. Протоколы допросов из Министерства госбезопасности Сталин лично читал даже в последние годы перед смертью. Берия удержался на посту дольше всех – по-видимому, из-за войны. Весь процесс суда над Ежовым прошел тайно – в газетах не появилось даже информации об аресте и приговоре. После ареста Ежова на свободу вышли около 150 тысяч человек. Это не означало, что репрессии закончены.                                                                                Ежов сидел в застенках для особо опасных преступников – Сухановской тюрьме. Расстрелян в 1940, в подвалах Никольской.                                                                     После его расстрела немного утих только Большой террор.                                        Но амнистия имела пропагандистский эффект.  Демонстрировалось, что правосудие в Советском Союзе все-таки есть.  «Невиновных у нас не сажают».  В 80-е годы дочь Ежова подала прошение о реабилитации отца, но оно резонно осталось без удовлетворения – реабилитации не подлежит.

Как вели себя большевистские деятели                               перед смертной казнью

Дорвавшиеся до власти в 1917 году большевики с лёгкостью рассуждали о расправах над «буржуазными элементами» и о неизбежной «классовой борьбе», в которой должны  погибнуть тысячи людей. Но когда дело доходило до их собственной жизни, «несгибаемые коммунисты» нередко превращались в безвольных трусов. «Бога ради, позвоните Иосифу Виссарионовичу!» - молил Зиновьев.  1936-й год в политическом плане ознаменовался разгромом так называемого «Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра». Один из лидеров «объединённой оппозиции» Григорий Зиновьев (Евсей-Гершон Радомысльский) был расстрелян в ночь на 26 августа в здании Военной коллегии Верховного суда. Зиновьев, некогда сам посылавший на казнь врагов, и прозванный за это «отцом террора», умолял о пощаде. Он целовал сапоги чекистов, ползая перед ними на четвереньках, и до последнего надеясь переломить судьбу: «Бога  ради, позвоните Иосифу Виссарионовичу! Иосиф Виссарионович обещал сохранить нам жизнь!», – кричал вчерашний «вождь» (цитируется по книге историка Саймона Себаг-Монтефиоре «Сталин. Двор Красного монарха»).                                                                                                           Когда же Зиновьев понял, что его усилия тщетны, то буквально оцепенел от страха, за что его упрекнул соратник Каменев: «Перестаньте, Григорий, умрём достойно!» Зиновьева умертвили в отдельной камере, где лейтенант НКВД пустил пулю ему в затылок. Сталин лично не присутствовал на казни Зиновьева, но он вдоволь посмеялся над его поведением. Всю сцену расстрела «в лицах» разыграл перед «отцом народов» его охранник Карл Паукер, также позднее получивший  пулю в затылок. Причём Паукер явно от себя добавил слова иудейской молитвы, которую якобы шептал атеист Зиновьев: «Услышь, Израиль! Господь – Бог наш, Господь един!»                                                              «Чувствую свою беспомощность», -  писал Бухарин, давний соратник Ленина, один из немногих, кто присутствовал при смерти Ильича. После ареста Бухарин не терял бодрости духа, написав несколько стихотворений, посвящённых деятелям мировой культуры. Постепенно в нём возобладала злость на тех, кто арестовал его. Примечательно, что Бухарин до последнего восхвалял ЧК, какой она была при Дзержинском, шельмуя в то же время «переродившихся» сотрудников НКВД. В послании, которое политик надиктовал жене Анне, есть такая фраза:

«Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно».                              Достоверных сведений о том, как вёл себя Бухарин в момент казни, нет, но как писал историк Стивен Коэн, в Москве рассказывали, что Бухарин и его соратник Рыков «умерли с проклятьями Сталину на устах». Совсем иначе вёл себя перед расстрельной командой полководец Михаил Тухачевский, также арестованный в год «Большого террора». По словам наркома обороны Климента Ворошилова, за мгновение до смерти Тухачевский прокричал: «Да здравствует Сталин! Да здравствует коммунизм!» Кто знает, было ли это издевательством над диктатором, или же военачальник верил, что Сталин «ничего не знает», а репрессии творятся его приспешниками? Некоторые оспаривают это, считая, что здравицу" корифею" выкрикивал командарм первого ранга Иона Якир.                   Что же касается главных творцов сталинского террора – руководителей НКВД – их поведение перед смертью мало отличалось от поведения тех людей, которых они убили. «Ежов выглядел таким, каким его создала природа: жалким и нелепым полулилипутом», — описывает один из современных публицистов последние минуты наркома внутренних дел. Впрочем, по другой версии, Николай Ежов держался достойно. Как рассказывал чекист Павел Судоплатов, пока Ежова вели на казнь, он распевал «Интернационал».                                                                 Но самой символичной можно считать смерть Лаврентия Берии, на котором эпоха расстрелов в Советском Союзе закончилась. Вот что рассказывал о казни Берии маршал Георгий Жуков: «При расстреле Берия держал себя очень плохо, как самый последний трус, истерично плакал, становился на колени и, наконец, весь обмарался». Возможно, однако, столь яркие детали потребовались Жукову для того, чтобы отвлечь внимание от другой версии – о том, что Берия был убит при аресте, а последующие «суд» и «казнь» состоялись только на бумаге.        Про Берию помню лишь две частушки.

Цветет в Тбилиси алыча —                                                                                                   Не для Лаврентия Палыча,                                                                                                   А для Климент Ефремыча                                                                                                    И Вячеслав Михалыча.

Вторая частушка:

Как товарищ Берия                                                                                                                   Вышел из доверия,                                                                                                                А товарищ Маленков                                                                                                              Надавал ему пинков.

Странные игры имен и времен

В 1971 году, первом из двух лет на Высших литературных курсах, ВЛК, я  сдал в издательство "Советский писатель" (Совпис), где свирепствовал "шеф", проклинаемый всеми,  Лесючевский (кличка –  Лесюк), рукопись моего первого романа "Кин и Орман (Дальше – тишина)".                                                         Вероятно, по какому-то созвучию фамилий (на титульном листе значилось  – Ефрем Баух) рукопись отдали на внутреннюю рецензию поэту-фронтовику, сверхпатриоту, Ивану Баукову, все творчество которого проходило под девизом – "Человек без родины – соловей без песни". Его стихотворение "Говори мне о России" было шлягером. Уверен, его уведомили, что автор рецензируемой им рукописи "безродный космополит", и с его рукописью следует поступать соответственно, хотя он и член Союза писателей СССР. Более того, его уведомили, когда я приду забирать рукопись. Он встретил меня в задрипанном коридоре издательства и слегка был сбит с толку моей славянской физиономией. Человек он был, очевидно, добрый, и для бодрости в разговоре с автором, принял "немного на грудь". Сюжет романа был связан с гамлетовской проблемой "отца и сына" со всяческими реминисценциями и именами, о которых он и слыхом не слыхивал. Потому у нас состоялся еще тот разговор "глухого со слепым". Моим внутренними девизом в те дни были слова отца Гамлета – "Прощай и помни обо мне". Я ведь в глубине души твердо решил: уезжаю в Израиль и, честно говоря, судьба моего романа меня мало интересовала. Еще одно странное совпадение. Бауков умер летом 1977 года, по сути, в день моего отъезда в Израиль. Вообще, роман я тогда отдал в издательство по настоянию Юрия Трифонова,  под впечатлением встреч с которым я жил весь тот год. Он пытался помочь "протолкнуть" роман. Не получилось. Познакомились мы за обеденным столом в Доме творчества "Переделкино". Несколько раз я подолгу беседовал с ним у него в доме на Песчаной улице.

Выдающийся русский прозаик Юрий Валентинович Тифонов, благословенной памяти, родился в семье высших партийных работников. В 1937—1938 годах его родители были репрессированы. Невозможно себе представить, что его отец, Валентин Андреевич Трифонов был Председателем Военной коллегии Верховного суда СССР. Его расстреляли в 1938 году, как "врага народа". Заменили его еще в 1926 году истинным мерзавцем, убийцей и упырем Василием Ульрихом.  Мать Трифонова – Евгения Абрамовна Лурье – отбывала заключение в Карлаге. Будущего писателя и его сестру Тингу воспитывала бабушка, Татьяна Александровна Лурье (1879—1957), – профессиональная революционерка и участница Гражданской войны, до самой старости верила в идеалы партии. Впоследствии влияние личности бабушки на творчество Трифонова оказалось весьма значительным, а история семьи была художественно включена в некоторые произведения Юрия Валентиновича, в том числе в повесть "Отблеск костра" (1965) и роман "Дом на набережной" (1976). Окончив среднюю школу в эвакуации в Ташкенте в 1942 году, он работал на заводе слесарем и редактировал заводскую газету. В 1944 году поступил в Литературный институт. Написанная после окончания института повесть "Студенты" (1950) принесла Трифонову известность и Сталинскую премию третьей степени. Вообще ему и его сестре Татьяне еще повезло, в отличие от многих сверстников. Во-первых, они воспитывались у бабушки, а не в детском доме, как многие их сверстники в схожей ситуации. Сталин не арестовал их бабушку Словатинскую, которая давала ему приют во время нелегального проживания в Петербурге до революции и помогала ему деньгами и теплыми вещами, когда тот находился в ссылке в Сибири. Во-вторых, из лагеря, правда, через восемь долгих лет, вернулась мать.                                                                                                                      Первой женой Трифонова была актриса Большого театра Нелли Нелина, дочь художника и искусствоведа Нюренберга, которая рано и трагически умерла. От этого удара Трифонов долго не мог прийти в себя.                                                        Внешне он казался немного вялым, добродушным и деликатным. За этим, однако, обнаруживался скрытый темперамент и довольно жесткий характер. Трифонов умел принимать твердые решения и отстаивать свои интересы. Причем делал это неожиданно, не произнося лишних слов. Эту особенность своего друга поэт Борис Слуцкий обозначил интересным словосочетанием: "флегматичный напор". Мама, напротив, выглядела сильной личностью, роковой женщиной. Этот феномен внутреннего разлада с собой был отражен Трифоновым в образе главной героини Риты из повести "Предварительные итоги": "Она не должна была уходить с работы тогда, пять лет назад, ибо праздный человек теряет равновесие". В обычной жизни мама, в противоположность отцу, была активна, делала все быстро, всегда спешила. Всю инициативу в доме брала на себя. Она старалась мотивировать отца к работе, подгоняла его. То же самое относилось ко мне — я ленилась, откладывая уроки на поздний вечер, с чем мама безуспешно боролась. Сама она вставала рано, делала зарядку, репетировала, готовилась к спектаклям. И не ходила, а бегала, причем на очень высоких каблучках-шпильках, которые были тогда в моде. Будучи солисткой главного театра страны, она оставалась простой и доступной, никогда не строила из себя диву, не преподносила себя как звезду. Она не страдала "звездной" болезнью, к чему имел склонность Трифонов.             Его рассказ "Самый маленький город" был напечатан Твардовским в 1968 году в "Новом мире". Много лет назад Твардовский напечатал в своем журнале дипломный роман выпускника Литинститута Трифонова "Студенты", после чего последовали громкий успех и Сталинская премия. Но вскоре после этого вокруг молодого писателя разразился скандал, когда его с позором чуть не исключили из комсомола, но ограничились строгим выговором, – при поступлении в Литинститут он не указал в анкете, что его отец, старый большевик, Валентин Трифонов являлся "врагом народа". Возможно, это была ревнивая реакция коллег на столь быстрое восхождение к славе.                                                               Тогда, в  мае 1951 года, когда Трифонов познакомился с Нелиной, он пребывал в угнетенном состоянии. После успеха романа "Студенты" над ним в Литинституте устроили настоящее судилище и чуть не исключали из комсомола. Его друзья либо высказывались о нем негативно, либо просто отмалчивались. Как и на всех показательных процессах, выступавшие отмечали в Трифонове недостаток лояльности. В частности, видите ли, он читал стихи неблагонадежной Ахматовой. Этот жизненный урок тяжело дался Трифонову (рассказ "Недолгое пребывание в камере пыток" (из сборника "Опрокинутый дом", 1981 г.). После первого столь жизнерадостного романа "Студенты" он уже никогда не мог создать ничего оптимистичного. И крайне редко улыбался. Хотя любил шутки и смеялся остротам других, например, своего друга Льва Гинзбурга,  замечательного переводчика с немецкого, особенно, Гейне. Печально слушал строки, словно относящиеся к нему – "Но в мире ином друг друга они не узнали". И удивлялся тому, что в душе тлела надежда – "в мире ином они встретились и узнали друг друга".  Трифонов был хорошо знаком с немецкой лирикой. Этот интерес был не случаен. В детстве в семье Трифоновых жила немецкая бонна, которая разговаривала с ним и его сестрой Татьяной по-немецки. Даже при          поступлении в Литинститут Трифонов подавал в приемную комиссию собственные переводы Гете и Гейне, но экзаменаторы предпочли его единственный рассказ. Ближайшим другом отца был знаток немецкой поэзии Лев Гинзбург. Друзья часто зачитывали друг другу те или иные стихи немецких поэтов. Строки одного стихотворения Гейне я часто слышала от отца: "но в мире ином друг друга они не узнали". Эти же строки я встретила позже в его последнем романе "Время и место" (1982). Что они означали? Опасался ли отец того, что они с мамой не узнают друг друга в "мире ином"? Когда я целиком прочла стихотворение Гейне (в переводе Лермонтова), из которого взята цитата, я была поражена. Так это стихотворение соответствовало отношениям моих родителей, их мучительной любви, которая не могла себя выразить, полностью реализоваться. Только гений, точнее, два гения – Гейне  и Лермонтов -- могли отразить эти противоречивые чувства:

Они любили друг друга так долго и нежно,                                                                         С тоской глубокой и страстью безумно мятежной!                                                          Но, как враги, избегали признанья и встречи,                                                                 И были пусты и хладны их краткие речи.                                                                          Они расстались в безмолвном и гордом страданье,                                                     И милый образ во сне лишь порою видали,                                                                                       Смерть пришла: наступило за гробом свиданье...                                                         Но в мире новом друг друга они не узнали.

Дочь Юрия и Нелли Ольга Трифонова- Тангян пишет:                                                 "…Недавно я пересмотрела фильм Феллини "Джульетта и духи" глазами мамы, как она увидела его в 1966 году, оставив запись в своем дневнике:                           "В среду я взяла билет на 9 утра на фильм Феллини "Джульетта и духи". Какая великолепная Мазина! Какое скорбное, умное и лучистое лицо. Сюжет понятен и близок каждой женщине. Джульетта меняет парик за париком, платье за платьем. Ей ничего не идет, она стареет. Очень грустно, но это так, тем более она льнет к любви. Но, к сожалению, муж  лжет, обманывает ее. У него любовница. И вот случайно она узнает о его связи, и мир вокруг нее рушится. Ее преследуют духи, злые видения, кошмары. Она чувствует, что сходит с ума, ей страшно, она зовет маму, сестру, но человек одинок, всегда одинок, и надо суметь, надо побороть свою болезнь и надо жить. И вот после всех галлюцинаций и кошмаров она выходит на луг, зеленый прекрасный луг и идет со своей чудесной жалкой улыбкой. Идет вперед, зритель верит: она будет жить, муж ее покинул, но она справится. Много в фильме символики, бутафории, фрейдистских мотивов, но в основе лежит реалистическая женская судьба, и она трогает и заставляет плакать".                                                                                                                        Несомненно, мама делала проекцию на себя, на свои отношения с отцом, испытывая схожие страхи, что и героиня. Ее мучили те же демоны ревности, недоверия. И так же, как Джульетта, она надеялась избавиться от своих наваждений и выйти на луг с чудесной улыбкой. Она действительно избавилась от мук, но, к сожалению, оказалась в ином мире. Возможно, Феллини и вкладывал такое двойное метафорическое значение в понятие "луг".                       В 1979, работая в среде русских евреев, сконцентрированных в Италии, собирающихся по израильским вызовам ехать в любое место, только не в Израиль, я просмотрел фестиваль фильмов Феллини в римском кинотеатре "Питагоре", в том числе воистину гениальный фильм "Джульетта и духи", вызвавший, вопреки моему сопротивлению, "скупые мужские слезы".                 Самыми значимыми произведениями Трифонова по праву считаются повести «московского цикла» – "Обмен", "Предварительные итоги", "Долгое прощание", "Другая жизнь", "Дом на набережной". Ключевой темой произведений Трифонова стало переплетение истории и повседневности, материальной стороны и нравственности в жизни человека.                                                                               Юрий Трифонов, родившийся в 1925 году, умер 28 марта 1981 года, 56 лет от роду. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.                                                        Алла Пастухова, литературный критик, ведущий редактор серии «Пламенные революционеры» Политиздата, вторая жена Трифонова, редактор его романов. Однажды, по просьбе Трифонова я сопровождал ее на фестивальный просмотр иностранных фильмов. Отредактированный ею роман Трифонова "Нетерпение", посвященный народовольцу Желябову, в силу набирающей актуальность темы терроризма стал наиболее известной книгой Трифонова за пределами СССР, лучшей книгой серии.                                                                                                             "Лучшая книга всей серии  –  роман Юрия Трифонова «Нетерпение». Мы издали его суммарным тиражом – 900 000 экземпляров",  –  пишет главный редактор серии Владимир Новохатко. Особенную актуальность роман приобрел в Западной Германии, где в 70-е годы появилась леворадикальная террористическая организация «Красные бригады», совершавшая кровавые акции. Именно этот роман, пятый в списке немецких бестселлеров того времени, заинтересовал Генриха Бёлля. Под влиянием Аллы Пастуховой возникло часто упоминаемое «густое письмо» Трифонова. Сам Трифонов прекрасно сознавал, как велик был вклад Пастуховой в его работу. Часто повторял, что своим успехом был обязан ей. Не случайно Трифонов, по словам своей дочери Ольги Трифоновой-Тангян, называл Пастухову своим любимым, «пожизненным» редактором. Вершиной творческого пути Юрия Валентиновича становится 1980 год, когда член Нобелевского комитета по литературе Генрих Бёлль выдвинул его на соискание Нобелевской премии 1981 года за исторический роман «Нетерпение». Произведение имело все шансы получить престижную награду. Тема терроризма тогда начинала волновать весь цивилизованный мир.    Писатель немного не дожил до премии.                                                                             В свое время, в Болгарии, Трифонов пишет: "Когда-то в незапамятные времена, шесть лет назад, я ехал в Родопах, и меня как мгновенным холодом овеяло вдруг  то ощущение счастья, которое тогда было со мной. Это было сложное и одновременно такое ясное, полное, вбиравшее в себя все остальное, но неосознаваемое ощущение покоя, простое, как сон души. И в этом сне были дорога, узнавание, мысли о деле  –   о моем деле.  Только о моем и ничьем больше. И упругость руки, и ожидание встречи, и любовь, которая жила со мной так же незаметно и привычно, как дыхание, и сумерки, и прохлада ущелья, и шум реки, и еще то, что за поворотом, за горами, за годами. Снова было ущелье, другое ущелье, но такое же сумеречное, и шум реки. Но того ощущения, похожего на сон, не было. Как все, и это бывает у человека однажды. Проклятое, единственное однажды, о котором не догадываешься, когда оно есть, а потом оно возникает уже как воспоминание".                                                                             У меня такое было и два раза в жизни. Причем, в самый неожиданный миг, когда я зажигал дрова в колонке в ванной, собираясь купаться. Второй миг – в 2003, когда я приехал в Кишинев для участия в дне памяти знаменитого кишиневского еврейского погрома 1903 года. Проснувшись, я выглянул в окно гостиницы и увидел замершее в свежем великолепном снегу пространство.                                  Последний, по сути, предсмертный роман Юрия Валентиновича Трифонова "Время и место" (1981) заканчивался сценой, когда герой романа, писатель Антипов (антитип автора?) шел по Тверскому бульвару навстречу старому другу. Они встретились, обнялись, сели на скамью. Место выбрано на Тверском бульваре, где находится Литинститут, его альма матер. В том же здании родился Герцен, и там же находились Высшие литературные курсы.                                        "Это ты?" — спрашивали они друг друга. Они не виделись много лет. И следовал финал: "Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения". Не случайно опять возникал образ "леса", служившего для Трифонова символом "жизни". Они пересекли лес – означало – жизнь кончилась. В 1991 г. Политиздат, а вместе с ним и редакция «Пламенные революционеры» были ликвидированы. Выпущенная редакцией в количестве 117 томов серия «Пламенные революционеры» в настоящее время является коллекционной.         С 1991 года вышедшая на пенсию Пастухова продолжала работать внештатно, редактируя переводные издания. В 2008 году начала терять зрение и к концу жизни практически ослепла. Алла Павловна Пастухова скончалась 2 октября 2014 года через два дня после обширного инсульта.

                                                                ***                                                                                                 Романтическая песня, покрываясь ряской, пытается затянуть  пеплом  неохватное тлеющее пепелище, которое, по законам человеческой справедливости, никогда не погаснет.

          Пионеры, чистые души, пели:

Взвейтесь кострами                                                                                                                Синие ночи,                                                                                                                              Мы – пионеры –                                                                                                                       Дети рабочих.                                                                                                                           Близится эра                                                                                                                   Светлых годов.                                                                                                               Быть пионером –                                                                                                                     Всегда будь готов!

Такова система – черные ночи называть "синими", а бывшую "эру расстрельного ренессанса" называть близящейся "эрой светлых годов".

Эфраим БАУХ