На выставке «Время нашей свободы», которая проходит в Государственном музее истории религии в Санкт-Петербурге, выставлены две работы, связанные с темой пасхального седера. Это горельеф Марка Антокольского «Нападение инквизиции на евреев в Испании во время тайного празднования ими Пасхи» (1869) и живописное полотно Моисея Маймона «Марраны (Тайный седер в Испании во времена инквизиции)» (1893).
Для российских еврейских художников 19 в. история марранов стала своеобразным эзоповым языком, с помощью которого они могли поведать об участи евреев Российской империи, о преследованиях евреев и политике ассимиляции, проводимой властями.
История «Марранов» Маймона удивительна, ее рассказывает сам художник в своих воспоминаниях. В бытность студентом Академии Художеств он был приглашен на Песах в еврейский дом. Во главе стола восседал старик, «одетый в китель, с вышитою ермолкой на голове, обложенный разноцветными подушками. В знак свободы и радости читал он однообразно, но певуче знакомым мотивом Агаду. Все в такт вторили ему, и было уютно и отрадно...» Внезапно раздался «резкий звонок и одновременно стук многих кулаков в дверь». Явились сыщик, помощник пристава, дворники, обнаружили, что у хозяев нет разрешения на жительство в Петербурге и взяли их под арест. «Ошеломленный и разбитый», покидал Маймон дом арестованного, не понимая, «за что разорили это уютное гнездо».
Художник решил увековечить этот ужасный случай. Спустя несколько лет Академия объявила конкурс тематических работ на соискание звания академика. Маймону пришла в голову удачная мысль – прибегнуть к иносказанию, приурочив работу к 400-летию изгнания евреев из Испании. Действие картины перенесено в средневековую Испанию, персонажи облачены в испанские костюмы, вместо полиции изображены инквизиторы.
Зарисовки для картины Маймон делал в Испании, а писал ее в России. Художнику нигде не удавалось найти натурщика для главного героя картины – старика маррана, сидящего во главе стола. Маймон обошел множество синагог, еврейских лавок, кладбищ – нужный тип не встречался нигде. Художник был близок к отчаянию. Но однажды, когда художник брел по набережной Мойки, мимо него проехала коляска, в которой сидел седобородый старик-генерал, его грудь была увешана медалями… Художника как огнем обожгло – он бросился за коляской вслед, умоляя остановиться… Поразительно, но генерал согласился позировать для картины. Молча, сурово, с каменным видом отсиживал высокопоставленный натурщик все сеансы. Когда портрет был закончен, художник обратился к старому военному со словами благодарности.
«Пустое, – сказал генерал. – Это я должен благодарить вас. За внешностью русского генерала вы смогли увидеть раненую еврейскую душу».
Это был генерал Арнольди, начавший свою службы кантонистом. Так называли еврейских мальчиков, принудительно взятых на службу в армии и насильственно отлученных от своих еврейских корней.
По материалам портала www.jewish.ru и проекта «Журнальный зал».
Благодарим Аллу Соколову за предоставленные материалы.
Моисей (Мовше) Львович Маймон
(1860—1924)
Картину мастер назвал «Марраны» («Тайный седер в Испании во времена инквизиции»). Она имела шумный успех. Академия художеств присудила Маймону за эту картину звание академика, и он был вторым после Исаака Аскназия евреем, получившим это звание. С картины была сделана большая гравюра, получившая широкое распространение в еврейских семьях. Академия постановила купить полотно для Музея Александра III, но решение было отменено ввиду «антихристианского содержания».
После выставки 1893 г. М.Маймон большую часть своих работ посвящает еврейской тематике и издает альбомы «Библейские женщины», «Мужи Библии» и «Картины из еврейской жизни». После воцарения на престол Николая II и наступления некоторой либерализации в жизни российского общества еврейская тема стала достаточно популярной в российской прессе, и гравюры Маймона широко используются в качестве приложений к статьям в столичных еврейских газетах и журналах. Известно, что на некоторые сюжеты из этих альбомов ставили «живые картины» в еврейских салонах Петербурга начала XX века.
В 1901 г. работы Маймона вновь появляются на петербургских выставках. Особый успех выпадает на картины исторического содержания: «Петр I редактирует «Ведомости» (1903) и «Александр I у Серафима Саровского» (1904). Русско-японская война 1905 г. возвращает его к сюжетам из жизни родного народа. Картина «18 апреля в горах Тюренчена» изображает еврейских солдат-музыкантов, которые, поддерживая раненого священника, самоотверженно ведут полк в атаку против японцев. Кровавые погромы 1905 – 1906 гг. побудили Маймона написать «Вечного странника» и «Опять на родине». Вторая из них изображала вернувшегося с войны солдата-еврея, который находит свой дом, разоренный погромом. Эта картина была снята с выставки цензурой, и судьба ее до сих пор не выяснена.
К этому времени Моисей Маймон приобретает международную известность. Во многом этому способствовал тот факт, что девять работ Маймона были выставлены на Всемирной выставке 1904 г. в Сент-Луисе (США), приуроченной к Третьим Летним олимпийским играм. Маймон получает приглашения на международные вернисажи в Амстердаме и Лондоне. Там некоторые его работы были приобретены в музеи частных коллекционеров. В Лондоне художник провел три года. Привезенные оттуда работы были выставлены в Москве и Петербурге. Особый успех сопутствовал «Ивану Грозному» (1911).
На протяжении всей жизни Маймон принимал активное участие в деятельности многих еврейских культурных и художественных организаций, избирался в правление крупнейшего из них – Еврейского общества поощрения художников (1916–1919) – и участвовал во всех еврейских выставках, состоявшихся в 1916–1918 годах в Москве и Петрограде, а в «Еврейских хрониках» опубликовал мемуары. В 1910 – 1920-х гг. преподавал рисование в различных столичных учебных заведениях, был свидетелем Октябрьского переворота 1917 г., и, когда в 1919 г. был открыт Еврейский университет Петрограда, читал там лекции по истории искусства евреев. Обладая литературным даром, был автором многочисленных статей по искусству и воспоминаний, опубликованных в сборниках еврейских авторов, а также в популярных российских журналах «Восход» и «Будущность». Уже в советское время журнал «Еврейская летопись» анонсировал его работу «Антисемитизм в искусстве», но она так и не была опубликована.
***
Но если правда, что рукописи не горят, то не обращаются в тлен и произведения искусства. Совсем недавно картина «Марраны» была найдена, в Нью-Йорке, в одном из еврейских Домов для престарелых. Американский искусствовед Муся Гланц, обнаружившая эту бесценную находку, увидела здесь закрывавшую почти всю стену картину размером 9 на 16 футов. «Слои пыли, покрывавшие её много лет, — признаётся она, — не смогли скрыть её выразительности и глубокого смысла... Чем дольше я смотрела на картину, тем сильнее я чувствовала великую силу искусства, которая способно соединять времена, страны и народы». Исследователь скрупулёзно прослеживает путь «Марранов» из мастерской художника в Петербурге до Дома престарелых в Нью-Йорке, историю пропажи картины и её новое обретение (17). Вдаваться в детали мы не будем, скажем только, что в историю эту вовлечено большое число людей, событий и мест. Хотя многие вопросы всё ещё остаются без ответа и требуют дальнейших розысканий.
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ МОИСЕЯ МАЙМОНА
(ФРАГМЕНТ)
В архиве Маймона, который находится сейчас в Российском еврейском музее, сохранилась сохранилась рукопись неоконченных мемуаров (по сути только их начало), под названием «Тернистый путь». По всей видимости, мемуары он начал писать в последние годы жизни. Публикуя этот фрагмент, мы отдаем дань памяти Моисею Львовичу Маймону. Кроме того, его рассказ чрезвычайно важен как документальное свидетельство начала его творческого пути, типичного для всех еврейских юношей тогдашней России, его современников, решивших посвятить себя искусству.
При публикации были сохранены особенности стиля оригинала, однако его пунктуация приведена в соответствие с современными нормами.
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
В ту субботу, когда я, закутанный с головы до ног в большой пожелтевший талес старого шамеса, стоял и нараспев читал «Мафтир», мне тогда минуло тринадцать лет[1]. Все, казалось, было торжественно. И эта синагога, и эти стоявшие кругом меня евреи – большие, бородатые, которые одобрительно кивали головами, и то, что я, маленький, нахожусь среди больших, как равный, и то, что мне, мальчику, было уделено столько внимания, – наполняло мое сердце большой радостью, и я чувствовал себя новым, большим человеком. Но этим не ограничилось еще торжество этой субботы. Дома, в присутствии собравшихся родственников, мне пришлось говорить речь, «а дроше», нарочно для этого случая выученную[2]. И опять я, маленький, среди больших, и опять бородатые большие люди мне кивают головами, и мне хорошо и отрадно. Только присутствие моего нелюбимого ребе[3], маленького, хитрого, с красными неприятными глазами, несколько портило настроение и торжественность.
Но ушел ребе, прошла также и торжественная суббота. Настали будни, и прошло беззаботное отрочество. Вскоре я стал чувствовать, что мое пребывание в родительском доме становится как-то неловким и даже тягостным. Надо было подумать о каком-то деле. Но о каком? Влечение мое с самого юного возраста к изобразительному искусству не только не поощрялось, не только не признавалось, но вызывало улыбку и насмешки. И мой ребе иначе не называл мое стремление, как «паскудным делом». Его смущали и возмущали мои художественные начинания, испещренные в виде каракулек на заглавных страницах молитвенных и иных религиозных книг.
И тем не менее и в этом темном гнезде, сумерками, собираясь в каком-нибудь углу синагоги, где мерцал огонек сальной свечки, рассказывали фантастические сказки о чудесных мастерах: о том, как один написал фрукты так живо, что птицы приходили клевать; а другой от руки сделал круг и поставил центр там, где ему быть надлежало. Эти легенды и сказки туманили головы и заставляли обывателя призадуматься и над «паскудным делом». И когда мануфактурному лавочнику Авром-Ицеле понадобился вдруг рисунок для образца нового ситца, и он лично удостоил меня своим посещением, а в вознаграждение за художественный труд подарил целый бумажный рубль и фунт американских орехов, моя слава была определена, и моя художественная судьба предрешена. В то время в городке К.[4], отстоявшем от нашего местечка верст на пятьдесят, жил и работал часовщик-еврей Цемах. О нем рассказывали чудеса, говорили как о великом мастере и прозвали «художником». Он в действительности был мастером своего дела, а художество его заключалось в том, что он чинил обывательские часы хорошо и добросовестно. И когда случалось что-нибудь особенное, что-нибудь незаурядное, то к нему обращались со всех окрестных городков и местечек как к мастеру, хорошо и толково понимающему механизм и качество часов.
К нему-то, к этому-то «художнику», в виду моего влечения к искусству, решили меня определить, и это считалось большим успехом и счастьем. И в один ненастный ноябрьский день, когда небо серое и моросит дождь, меня, одетого в пальтишко на «рыбьем меху», с небольшим узелком в руках, посадили на воз Шмерелы-балагулы среди больших, толстых и тонких евреев и евреек, и мы двинулись в путь. Я был необычайно радостно настроен. Я был рад, что вступал в новую неведомую жизнь, был рад, что избавился от неприятного ребе, от мрачного хедера, а главное, от бесполезного обучения Геморе, к которой я не чувствовал никакого влечения. Я покончил со своим прошлым и мечтал о красивой и блестящей будущности, и, убаюканный покачиванием воза и скрипом плохо помазанных колес, я вскоре заснул сном праведного и чистого ребенка. Когда я проснулся, было уже утро и стояла чудная осенняя погода. Солнышко золотило верхушки деревьев, а вдали, в осеннем тумане, был виден силуэт городка К., который казался уютным и заботливым. Мы вскоре приехали, и я отправился отыскивать мастера, которого вскоре же и нашел. «Художник» оказался человеком крайне угрюмым и малоразговорчивым. Он, буркнув что-то, указал мне на скамейку, на которой сидела его жена. Последняя, осмотрев меня сверху донизу, позвала меня на двор и, указав на сарайчик, велела принести оттуда дрова. Так началось мое «учение», и вскоре я был крайне разочарован. Все мои мечты разлетелись, как дым. Одинокий, без родных и знакомых, заброшенный в захолустье, я превратился в обыкновенного «мальчика на побегушках».
«Марраны»
(«Тайный сейдер в Испании во времена инквизиции»).
1893 год.
«Художник» жил довольно бедно и занимал небольшую квартиру, поэтому пришлось меня пристроить поблизости на ночлег в какой-то пекарне, в которой было неимоверное количество сверчков и тараканов, которые буквально заедали. Пекари вставали в пять часов утра, и мне приходилось вставать вместе с ними. От нечего делать я отправлялся в синагогу и находил утешение в том, что копался в синагогальной библиотеке, где среди религиозных книг нашел и интересное чтение для своего возраста.
Тем временем меня мало-помалу стали допускать и приучать к работе, так что не прошло и четырех месяцев, когда я уже был в состоянии разобрать, вычистить и собрать самые обыкновенные стенные часы. Если всё шло бы обычным путем, то весьма вероятно, я сделался бы хорошим мастером и, быть может, не хуже самого «художника».
«Наконец-то дома»
Но судьба решила иначе. Как-то раз, ночью, я проснулся от страшного шума и тревоги на улице. Наскоро одевшись, я вышел и увидел необычайное зрелище. Бушевала огненная стихия. Казалось, всё горело. И дома, и деревья, и само небо. Огромные соломенные крыши летали по воздуху, раскидывая целые снопы огня, и зажигали всё, что было вокруг да около. Обезумевшие люди суетились, таскали кто что мог и при встрече, точно приветствие, кричали друг другу: «Топор! Топор!» Однообразные, но зловещие удары набата и барабанный бой еще более увеличивали страх и смятение и вызывали постоянную панику. Если бы я тогда обладал разумом и понятием взрослого, то, конечно, первым делом побежал бы к мастеру, чтобы помочь в такой критический момент, но я был еще мальчиком, и меня какая-то неведомая сила тянула к великому огню, к этому необычайному зареву. И я побежал туда, куда бежали все, где таскали воду, кричали, шумели, заливали и баграми что-то разрушали. К утру запачканные, грязные, измученные люди победили страшную стихию, и только обугленные черные трубы стояли на месте прежних улиц. Оборванный и запачканный, я прибежал к мастеру, и здесь меня ожидала крупная неприятность. «Художник», смерив меня презрительным взглядом с ног до головы, сказал, что очень изумлен и огорчен, что я оказался таким неблагодарным за всё добро и честь, которые он мне оказал, приняв меня в учение, и что, не обладая никакою преданностью, он не видит никакой пользы от моего пребывания в его доме, и повернулся ко мне спиной. С этого момента отношение ко мне изменилось и было уже, по библейскому выражению, как вчера.
Публикация, предисловие и комментарии Григория Казовского
[1] Достижение тринадцатилетнего возраста, который считается, согласно еврейской традиции, религиозным совершеннолетием, – чрезвычайно важный этап в жизни еврейского мальчика. На него с этого момента (называемого бар-мицва, букв. «сын заповеди») возлагается обязанность неукоснительно исполнять все религиозные предписания. Торжественность и значимость бар-мицвы выражались, в частности, в том, что мальчика в первую субботу после исполнения ему тринадцати лет вызывали в синагоге в числе восьми лиц для чтения соответствующей главы из Торы. Бар-мицва призывался восьмым и, кроме заключительной части недельной главы Пятикнижия (мафтир), читал также главу из Пророков.
[2] Чествования бар-мицва завершаются праздничной трапезой, во время которой мальчик в присутствии почетных гостей произносит речь на «ученую тему» – толкование отрывка из Писания или Талмуда (ивр. драша – «проповедь, толкование», в идишском произношении – а дроше). В этой речи он должен был продемонстрировать свои достижения в изучении и понимании еврейских религиозных текстов.
[3] Здесь речь идет о меламеде (учитель в хедере), для которого а дроше его ученика также была своего рода демонстрацией его познаний и педагогических способностей.
[4] Имеется в виду
уездный город Кальвария Сувалкской губ. Маймон родился в местечке Волковышки той же губернии.
Комментариев нет:
Отправить комментарий