ПАСТЕРНАК ИЗ РОДА ЦАРЯ ДАВИДА

Вильям Баткин

Из рода царя Давида

Предлагая современному читателю философско-литературное эссе Леонида Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве», посчитал удобным в кратких заметках объяснить обстоятельства, побудившие известного русского художника еврейского происхождения обратиться к библейским мотивам в живописи великого голландца.

Поверим преданию, издавна бытовавшему в семействе Пастернаков о происхождении от Ицхака Абраванеля (1437-1508), известного комментатора Священного Писания. Абраванель, утверждает Энциклопедия, фамильное имя еврейской семьи, представители которой жили в Испании с начала XIII века и генеалогически возводили себя к потомкам династии царя Давида. Они прибыли на Иберийский полуостров после разрушения Иерусалима римлянами в 70 году н. э. и дали немало выдающихся имен и в религии, и различных областях науки, искусства, политики.

По праву к ним принадлежат наши современники – художник Леонид Пастернак и его сын, по определению Еврейской Энциклопедии, гениальный русский поэт Борис Пастернак. Дарованным происхождением, и еврейским, и династическим, каждый воспользовался по-своему.

Леонид Осипович Пастернак – профессор Московского училища живописи, ваяния и зодчества 90-х годов позапрошлого века, с горечью обратил внимание, что его первенец Борис с молодых лет расценивает свою причастность к еврейству как биологическую случайность, что еврейство ему чуждо и «отрывает от великой общечеловеческой семьи». В 1916 году двадцатишестилетний поэт сватается к еврейской красавице Иде, внучке промышленника К.З. Высоцкого. Ему отказано – религиозный мир не пожелал принять в свою среду ассимилированного… Бориса призывают в армию – шла Первая мировая война – и отправляют на Урал, где поэт, автор знаменитой книги «Поверх барьеров», служит на оборонном заводе чертежником, под еврейским опекунством инженера Б. Збарского (впоследствии – известного биохимика). Леонида Осиповича огорчило одно из писем сына – о товарище он писал: «…настоящий, ультра настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им».

Старший Пастернак нежно любит сына, гордится его поэтическим даром, но понять не смог: когда, воспитав детей на лучших образцах русской и мировой живописи, музыки, литературы, упустил главное – еврейское самоопределение. В семье известен пример отца: на требование креститься, чтобы занять место профессора Московского училища живописи, ваяния и зодчества, он ответил кратким письмом: «Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить свое еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения». Этот вызов судьбе, он, в отличии от многих российских евреев, выдержал с достоинством, но детям осознать поступок отца было не дано… Сужу по изданным дочерьми в 1975 году в Москве посмертным воспоминаниям Л. Пастернака «Записки разных лет»: в них вымараны – до единого слова! – подробности о еврейском происхождении известного русского художника.

Обратимся к судьбе и творчеству Леонида Осиповича Пастернака (по еврейскому имени он Аврахам Лейб бен – Йосеф, но когда он сменил данное еврею на восьмой день жизни первоначальное имя, – установить не удалось. Отчего – Осипович, ясно, повезло сыну – поэту: могли бы к нему обращаться – Борис Абрамович!)

Леонид Пастернак – признанный крупный художник своего времени, автор таких картин, как «Муки творчества» (1893), «К родным» (1891), «Семья Л.Н. Толстого в Ясной Поляне» (1902), «Письмо с родины»(1889), купленной П. Третьяковым для своей галереи, известных иллюстраций к романам Л. Толстого «Война и мир» и «Воскресенье», удостоенный медалями множества международных выставок. Его отличает высокое мастерство, разнообразность жанров, скромность художественной манеры. К когорте великих русских художников не причислен: не следует искать антисемитский след, по словам И.Н. Крамского «Искусство национальное… должно быть уважено и должно пользоваться подобающей честью».

Еврейская тематика Леонида Пастернака пользуется у нас подобающей честью. Наряду с толстовской серией, художник увлекается еврейскими мотивами: портретные зарисовки «Еврейка, вяжущая чулок» (1889), «Музыканты» и Этюд» (обе 1891) и другие. Обнаружил у себя репродукцию картины, написанной Л. Пастернаком в начале прошлого века: старик-еврей сидит, задумавшись, на низенькой скамейке. Сутулая спина, стоптанные башмаки, потертый лапсердак, сцепленные руки и печальные глаза.

Рисунок Л.О. Пастернака Он будет ждать (Старый еврей)

Не об этом ли характерном типаже вспомнил Леонид Осипович, когда, неожиданно для семьи и друзей, в начале 1920 годов прошлого века безоговорочно посвящает себя гонимому в веках народу. То не было схоже с возвращением Г. Гейне, «подобно блудному сыну, после того как долгое время пас свиней у гегельянцев». Леониду Осиповичу не надо было возвращаться: тревожили мысли об допущенном отступничестве, о существовании вне иудейской духовной избранности; с ним произошло то же, что полвека спустя с Борисом Слуцким, признавшимся: «Созреваю или старею – прозреваю в себе еврея…» Прозревать и возвращаться никогда не поздно – многие из нас знают по себе!

В 1921 году Леонид Осипович с женой Розалией Исидоровой Кауфман и дочерьми Лидией и Жозефиной уезжает в Германию, художнику требовалась операция глаз… В незатейливом багаже Пастернаков по счастливой случайности не обнаружили рукопись написанной в Москве монографии – философско-эстетического эссе «Рембрандт и еврейство в его творчестве». Нет события случайного: эссе полностью виде книги было опубликовано в 1923 году – в берлинском издательстве С.Д. Зальцмана в количестве 1000 нумерованных экземпляров, в 1977 увидело свет в Иерусалиме – в журнале «Менора» № 14 (главный редактор П. Гольдштейн.)

Годы в эмиграции – особенно плодотворны для творчества Л. Пастернака. Не будучи сионистом, встречается с Х. Вейцманом, Н. Соколовым, долгая дружба связывала его с Х.Н. Бяликом, посвятившим своему другу статью. В 1923 году вышел его красочный альбом портретов евреев – современников Н. Соколова, М. Гершензона, Х.Н. Бялика, С. А-нского, Д. Фришмана, Н. Энгеля, Я. Мазе, с автопортретом самого художника… В Берлине проходят две персональные выставки. После прихода к власти Гитлера Леонид Осипович с женой срочно перебираются в Англию, где обосновались обе их дочери.

Не покидает художника тревога за сыновей, оставшихся в СССР, особенно – Бориса, за чьей сложной судьбой талантливого советского поэта, подвергаемого партийной критики, отцу приходится следить, пользуясь слухами. Так он узнает: в1934 году сын звонил самому Сталину, ходатайствуя за арестованного О. Мандельштама; в 1935 году по настоянию Сталина Бориса делегируют в Париж на антифашистский Международный конгресс писателей, вместо не угодившего властям И. Бабеля.

Умер Л.О. Пастернак 31 мая 1945 года в Оксфорде, и спустя годы на намогильном камне дочери начертали строфу Бориса Пастернака, к тому времени – ушедшего из жизни: «Прощай, размах крыла расправленный, \ Полета вольное упорство, \ И образ мира, в слове явленный, \ и творчество, и чудотворство».

Судьба благоволила к художнику: он покинул этот мир задолго до того, как его первенец написал роман «Доктор Живаго», а в нем, вложив свои сокровенные мысли в уста главных героев: «Еврейский народ необходимо «распустить» во имя избавления от страдания и дать им свободно присоединиться к христианству», или: «В среде евреев не живет красота, тогда как христианство пронизано эстетическим началом», и множество других речений, недостойных ни своего праведного отца – живописца, ни великого предка царя Давида, к роду которого они, Пастернаки, принадлежали.

Да насладится читатель удивительным шедевром о Рембрандте нашего еврейского художника и философа Аврахама Лейб-бен Йосефа Пастернака, вместившим мудрость и яркий слог Писания, глубину и боль пророческого видения, образную речь и печаль Псалмопевца.

Приложение

Леонид Пастернак

Рембрандт и еврейство

Леонид Осипович Пастернак. Автопортрет. 1911-1913
Холст, масло. Собрание Е.Б. Пастернака. Москва

…В ряду великих мастеров живописи Рембрандт представляет собой исключительное явление, и меня, как художника, он, естественно, всегда увлекал своей живописью.

Но помимо того, подолгу простаивая перед многими его полотнами, я смутно всегда ощущал еще какой-то плюс, некоторое «что-то», что меня к нему влекло и по-иному. Это мое сначала неясное ощущение «чего-то» постепенно, с годами, по мере знакомства моего со всем его Oeuvre’-ом (целым творением) и его личной жизнью, вырастало в более отчетливое и определенное убеждение в существовании какой-то особой внутренней связи или близости между такими, я бы сказал, невяжущимися по виду элементами, как Еврейство и Рембрандт… Я думаю, что у него был очень по своему глубокий религиозный опыт. Среди его друзей-евреев, чьи портреты остались истории и потомству, имеется в офорте портрет знаменитого амстердамского раввина и ученого Менаше бен-Исраэль (ר' מנשה בן ישראל), коротавшего с Рембрандтом не один содержательный вечер в глубоких и увлекавших Рембрандта беседах религиозного и исторического характера... Нетрудно себе представить, как глубоко интересны были рембрандтовские сеансы и глубоко поучительны сопровождавшие их беседы с выдающимся «Талмид-хахамом», открывавшие великому художнику неведомые глубины Святых книг и мудрость еврейской учености… В склонности глубоко верующего художника к обогащению духовными достижениями религиозно-мистического опыта, в естественном стремлении его натуры черпать беспрестанно великую мудрость жизни из таких первоисточников ее, как рабби Менаше, – одного из несомненных живых носителей и потомков… – в этом надо усматривать секрет его, Рембрандта, глубокого знания еврейства.

Но все, что еще не вполне определилось в моем убеждении, озарилось и одухотворилось в одно очаровательное утро, когда я оказался… у дверей Кассельского музея в трепетном ожидании его открытия. Голодный, эстетически жадный, шагая через ступеньки, одолеваю лестницу, вестибюль – и вот, наконец, я перед любимыми старыми мастерами. Вот они! Вот сияет и «звенит» жизнерадостный Рубенс…А вот и Рембрандт – портреты и пейзажи и... еще шаг… и я, как пораженный неожиданным чем-то, стою... и все еще стою, не двигаясь, перед единственным в своем роде «Благословением Яакова».

Благословение Яакова, 1656
Кассель, картинная галерея

Я остановился перед этим полотном в немом восхищении, и по мере того, как я всматривался, трактовка библейского сюжета и исполнение его становились все более ощутимыми и непостижимыми… благословение это написано им с таким горячим и сильным подъемом, ощущая который, трудно удержаться от употребления специального термина в живописи, определяющего самый способ трактовки, а именно «al prima»...

Под напором необузданно нахлынувшей энергии гениальная кисть старца с жаром и темпераментом молодости, быстро, быстро записывала широкими несглаженными мазками, сочно, жирно и горячо весь задний фон и некоторые части картины в том особом счастливом порыве, когда рука и кисть не знает физических препятствий и стремится возможно быстрее запечатлеть свой замысел… Это один из лучших его шедевров, в нем все отличительные свойства рембрандтовского обаяния сошлись с исключительной полнотой и тонкостью, и никакой репродукцией этого не передать.

Я уходил и снова возвращался к нему. Начальный мой восторг, естественный у художника перед таким живописным шедевром, стал отступать перед более сильным душевным движением. Где-то в глубине души что-то было затронуто такое, что соприкоснулось с чем-то иным, более родным, подобным воспоминанию из собственной жизни, и это интимное зазвучало и заволокло все остальное... Яаков благословляет своих внуков Менаше и Эфраима от сына своего Иосифа. Как ни прекрасно написаны Яаков, Иосиф и внуки, не в них дело. Сбоку, с правой стороны полотна, египтянка Аснат – жена Иосифа и мать внуков Яакова. Но, Боже мой!.. Какая Аснат?! Разве она египтянка?.. Это же иудейка! И какая мать!.. И я вспоминаю свою... Святые иудейские матери! Сколько горя и скорби, сколько слез выплакали глаза ваши. Сколько тревожных и бессонных ночей провели вы над колыбелью детей ваших… Воистину, вы свято исполнили Завет Божий, ибо нет вам равных в материнской любви.

«Благословение Яакова»… Тот особый пафос, которым проникнута эта простая жанровая сцена, подымает ее до библейской высоты. Благословение Божие через Яакова нисходит на потомство его. Слева, из темного полога ложа, мягко изливается тот особый, только Рембрандту присущий, мистический свет, в озарении которого Яаков, внуки Иосифа и невестка Яакова – Аснат. Приподнявшись на смертном ложе, Яаков благословляет внуков, а Иосиф, обняв отца, мягко и нежно поддерживает его. Аснат – вся осиянная внутренним светом материнской любви, благоговейно и смиренно, со сложенными, как говорят, «benimuss» руками, радостно сосредоточена перед важностью и святостью торжественного акта нисхождения благодати Божьей на ее дорогих сыновей. Радость в очертаниях ее благородных губ, меж тем как большие и выразительные, печальные еврейские глаза не могут скрыть тревоги и страха. Характерные черты волнения, наблюдаемого у женщин с тонкой и бледной кожей, гениально подчеркнуты Рембрандтом легкой краснотой век и влажностью и красноватостью кончика носа.

Аснат на полотне Рембрандта не только воплощение еврейской материнской любви, – она воплощение чистоты патриархально-семейных нравов, святости семейного очага в еврействе, так восхваляемой и признаваемой за сынами Яакова – Израиля и неевреями… Смиренно сложенные руки – нехоленые руки белоручки. Они знают домашнюю работу и упорный труд хозяйки. Плоская грудь ее – не в рубенсовском духе. Не в пышных формах холеного тела, не в изящных пальцах красиво очерченных рук – красота тут. Это красота иная, высшая душевная красота торжествует в мире еврейства…

Я вышел из галереи, а Рембрандт не покидал меня. Быть может, это случайность, что именно это полотно взволновало не только художественные мои, но и самые сокровенные национальные чувства? И я вспомнил весь его «oeuvre», и то, как подобное перечувствовал я уже не раз и в Амстердаме, и в Гааге, особенно, когда я увидел там «Давида и Саула», и в Петербурге, и я с живейшим чувством пришел к выводу об исключительном значении Рембрандта для еврейства. …А с учреждением в Европе официальных художественных академий исполнять художественные произведения на темы из Библии стало обязательным. И, не взирая на это, огромное число художников, и старых, и современных мастеров, никто так не подошел к духу Библии, как Микеланджело и, в особенности, Рембрандт. В этих двух, не имеющих себе равных, – Библия нашла достойных мастеров-истолкователей. Оба, полярные друг другу темпераменты, они вобрали в себя, соответственно их основному душевному складу, два главных основных тона Библии.

Микеланджело, со свойственной ему склонностью к героическому пафосу, монументальному трагизму, к повышенным, преувеличенным выражениям своего собственного творческого духа, взял мотивом для себя разнообразное воплощение гнева Божьего, который бурными раскатами проходит по всей Библии и направлен на непослушный избранный Всевышним народ, сбивающийся с предначертанных для него путей… Но тут же гнев свой смиряет Всевышний, лишь только во прахе и страхе Израиль проявит малейшее искреннее раскаяние. Но вот опять забыта Заповедь Его, и снова Израиль во власти греха и соблазна отступает и нравственно падает. И снова и снова еще грозней, еще раскатистей гремит слово Божье из уст пророков – посланников Божьих. В этой сфере Библии мятущийся гений Микеланджело нашел себя, и здесь он, как у себя дома… в монументальных затеях его резца и кисти, в его титанических пророках… воплощены эпический и героический пафос Библии.

Еще более насыщена Библия лирической явью любви и задушевности. Благость и простота, первоначальная естественность чувств сынов Израиля, близость к природе, к земле, величаво патриархальный быт нации, склонность к поэтическому восприятию мира – на всем этом удивительный колорит, удивительная свежесть, аромат юной красоты. Здесь, именно в этой библейской стихии, в художественном изображении патриархального быта и глубоких чувствований, подчас почти неуловимо тонких, с тем особым специфическим национально-еврейским, я это подчеркиваю, настроением,…– гений Рембрандта глубоко зачерпнул из библейской сокровищницы…

Не в Амстердаме, где Рембрандт прожил большую часть своей трагической жизни и где собраны лучшие шедевры его, а в Гааге – маленьком и очаровательном городке европейских дипломатов и неудачных мирных конференций – есть в картинной галерее среди рембрандтовских полотен одна картина его, которая могла бы больше других стать особенно дорогой еврейскому чувству и целиком служить подтверждением всего того, что я в глубоком убеждении излагаю здесь.Это – «Давид и Саул».

Давид и Саул, 1665, Гаага, музей

Библейский сюжет картины достаточно всем известен. Царь Саул восседает в своем дворце и слушает волнующую игру на арфе Давида. Невольно…даже самая ограниченная фантазия тотчас рисует себе царственные хоромы, блещущий роскошью дворец с несчетной колоннадой вычурной восточной архитектуры, пышный царский трон и величественно восседающего на нем героя-царя… Ничего этого и в помине нет у Рембрандта. Но зато ему одному удалось из этого удивительного по естеству библейского повествования создать потрясающую драму, тем более поражающую нас, что именно такого воплощения мы не ожидали вовсе, ибо все здесь – и подход к теме, и самое выражение ее в неожиданно упрощенной обстановке – ничего общего не имеет с привычной, ложно понятой историчностью обстановки… А у него никакой помпы, никаких колоннад, ни дворцов, ни тронов. До крайности простая по естеству сцена взята близко, в упор зрителю, чтобы приблизить его к внутреннему миру представленных лиц. Слева, видимо, на возвышении сидит царь Саул; справа, ниже его, в углу, на арфе, на натянутых струнах легчайшим изливом льются аккорды Давида. И нет здесь ни царя, ни царственного Давида, а есть нечто большее, то, что превышает эпизодические «реальности»… С силой, свойственной не только борющемуся с исполинской мукой царю, но свойственной и простому мужу,… – долго крепится и силится Саул побороть душевное волнение, вызванное божественной игрой Давида. Злые демоны, рвавшие на куски душу его и дотоле владевшие Саулом, медленно укрощаются, и смятенная, истерзанная муками душа постепенно успокаивается: «Звуки рая» льются все шире, переливаясь по лазурям протянутых струн, подступают к горлу и нестерпимо душат слезы. Но Саул еще продолжает крепиться, глядя как будто бы в даль, в сущности же – в глубь себя. Но нет уже у него сил долее выдержать... прорвалось: благодатные, как освежающая роса, слезы наполняют глаза... вот покатилась одна, непокорная, и взволнованный Саул, чтобы не выдать слабости своей, притянув к себе штору, неприметно от Давида, краем ее отирает слезу за слезой. А божественный арфист, чья игра вызвала эти слезы у зрелого мужа, давно ушел в себя, где все во всем, в небесной дали, и уже не видно вблизи себя ничего. Он в мире своей творческой мечты, где мечта и действительность сливаются в любовь, и он давно уже не видит царя, на которого полагалось бы обратить подобострастный взор. И увлеченная, все более и более, изгибается над арфой и никнет к ней фигура Давида.

Во Франкфуртском на-Майне музее имеется еще одна картина на эту же тему, написанная за тридцать лет до той, что в Гааге. Как многозначительно сказался на Рембрандте пройденный им тернистый путь жизни, углубивший и развернувший его живописный талант и мастерство! Он привел Рембрандта к смелым обобщениям и синтезу, постепенно освободив его от аффектации позы и приподнятого тона, свойственных, увы, раннему возрасту… Какая, зато гениальная, неожиданно оригинальная простота самой концепции в картине в Гаагском музее, сотворенной Рембрандтом в самый лучший период его творчества. Какая простота человечности, как близко все к действительной жизни, какая здесь великая мудрость и какой многоговорящий лаконизм! Высшая степень духовной соразмерности и проникновения в самую суть Библии! Видно, от какого дерева Саул…. Здесь зрелый, много испытавший на своем веку муж, трудовая и суровая жизнь которого в крепкой жилистой правой руке его, раньше времени стареющей. Эта мозолистая рука по-простецки сжимает копье-скипетр. А сколько своего понимания, «характерности» в жесте второй, закрытой руки, чувства смущения, когда Саул, украдкой от Давида, вытирает слезы краем царского – по идее – балдахина, а попросту же – шторой. Для предания Саулу некоторой исторической подлинности… еврейский царь облачен в фантастические одежды: в огромный тюрбан на голове и цветной плащ с золотыми застежками. Но эта оболочка не заслоняет почти метафизической, национальной вневременной основы образа не только царя Саула, но и проглядывающего в нем простого амстердамского еврея, быть может «шамеса» – синагогального служки соседней синагоги, труженика-горемыки.

А этот внизу там, изогнувшийся над арфой маг и волшебник, певец-импровизатор, что сейчас выворачивает наизнанку душу Саула, – да разве есть у меня слова, чтобы ими определить квинтэссенцию всего характерно-еврейского, что дал Рембрандт в образе этого хилого на вид, по-стариковски беспомощно склонившегося, выхваченного из недр «бет-мидраша» юноши, с пробивающейся черной бородкой, с черными мечтательными глазами, с задумчиво страдальческим выражением... Это тот самый еврейский подросток, невзрачный с виду, всклоченный, игру которого на скрипке, прерываемую жалобным пением, вы без слез не можете слышать, или же он тот, что сидит согбенный над фолиантами Талмуда и Торы и, отрываясь временами от «бет-мидраша», устремляя в неведомую даль полные ума и грусти выразительные глаза, думает свою какую-то крепкую думу. Но стать может и то, что этот хилый еврейский мальчик выпрямит свою спину, воспрянет гневным поэтом или смелым трибуном своего свободного ума. И это уже пророчество, а не история, что будет в силах осуществить почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину… О, этот Давид, этот невзрачный еврейский юноша, с типичным страстным ртом и толстыми губами, он прославит тебя, еврейский народ!

Не только талантом «Божьей милости», не только гениальным прозрением ощущал и угадывал незнакомый ему еврейский мир великий Рембрандт, но именно в близком, какого мы не знаем ни у кого из великих мастеров кисти, соприкосновении и в соседском, дружеском сожительстве с миром голландских евреев амстердамского judenviertel’я находим мы разгадку того многого, что невольно нас тут интересует… Эти его художественные черты творчества в связи с неустанным религиозно-нравственным устремлением невольно наводят на сравнение с другим родственным художественным гением – с Л.Н.Толстым.

Эта его, Рембрандта, кажущаяся грубость и как бы корявость выражения отвращала многих и заставляла подозревать его в беспомощности в рисунке и отсутствии вкуса к изящным классическим формам. Рембрандт брал для своих картин самую гущу повседневной голландской жизни, как для своих исторических, так и для библейских мотивов. Но вместе с тем он единственный в своем роде великий художник, обладавший исключительной способностью придавать этой реальной и банальной повседневности, им воспроизводимой, тот одухотворенный, мистически таинственный отсвет, который переносит из мира обыденщины в иной высший мир. Это преображение реального в идеальное, мистическое и есть основное свойство его творческого гения, делающее Рембрандта единственным в своем роде истолкователем Библии чисто художественно-пластическими средствами.

Каким же магическим средством обладал Рембрандт, чтобы претворить мир реальный в иной «надземный» и идеальный? Художественным таким средством у него служило его особенное освещение, или так называемая светотень… Но исключительное достоинство и превосходство рембрандтова освещения в способности окутывать предметы таким особым светом, что самые отдаленные глубины становятся прозрачными, и темные черные тени наполняются колоритным золотистым теплом, излучая свой внутренний свет... По контрасту с фантастически освещенной Эсфирью (на картине «Ассур, Ааман и Эсфирь» в Московском Румянцевском музее), написанной компактно густым слоем каких-то сплавов, Ааман потонул в таинственной туманности левой части картины. Согнувшийся, он едва вырисовывается, словно не смея взглянуть в глаза никому, и как бы тая свой мрачный злодейский замысел...

Ассур, Аман и Эсфирь, 1660, 71х93
Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина

Я вспоминаю себя мальчиком. Вспоминаю убогие интерьеры наших соседей, нашего портного, сапожника, жестянщика и всех этих бедных ремесленников евреев. Среди затуманенной временем обстановки этих бедных тружеников еще и сейчас вижу на стене обязательно у каждого из них литографированный портрет старого еврея-иностранца в черной ермолке, с подпирающим подбородок высоким воротничком рубашки, выпячивающим галстук и жабо. Монтефиоре обязательно висел рядом или с промысловым свидетельством и аттестатом, или иногда в соседстве с каким-нибудь раввином… думается мне, неосознанным удовлетворением эстетической потребности украсить стену и дать радость глазу…

Конечно, еврейскому народу еще и сейчас не до живописи. Но будет время, и оно придет, вероятно, скоро в связи с историческими видами на Эрец-Исраэль, когда еврейству понадобиться искусство. И первым из великих мастеров кисти, который принесет ему радость, какую дает настоящее искусство, должен быть Рембрандт. И не будет еврейского дома, где бы рядом, быть может, с Монтефиоре и Герцлем не украшала бы стены та или иная репродукция вдохновенной души Рембрандта, так любовно и глубоко передавшего прекрасные черты из недр еврейского народа, ибо поистине, на протяжении времен и поныне не было еще ни в еврействе, ни вне его среди воспевших еврейство более «еврейского» художника, чем великий Рембрандт.

---

  

---

 


Комментарии:

---

zeev wolfson
M Batia, Israel - at 2009-10-27 15:03:46 EDTШалом,мар Баткин.Прочитав Ваши глубокие заметки, позволю себе привлечь Ваше внимание к другим картинам Рембранта,которые интересны еще и тем,что на их места у нас в Израиле можно придти и посмотреть. Эммаус. Давид и Голиад.
Вообще-то есть полные энциклопедии: классическая живопись на сюжеты Танаха, но еврейская точка зрения в них, натуально, не присудствует.

---

Александр Емец
Пологи Запорожской обл., Украина - at 2009-10-20 14:38:32 EDTОбращаюсь ко всем, кто не равнодушен к Борису Пастернаку. Есть предположение, что в Запорожской области (Украина) жили родственники Пастернаком. К сожалению, в родословной Пастернаком данных об этом я не нашел. Возможно кто-нибудь более осведомлен в этом вопросе. Прошу помочь подтвердить или опровергнуть это предположение. Спасибо!

---

Роман Чернявский
Кирьят-Моцкин, Израиль - at 2009-10-19 18:42:15 EDTНаш спор бессодержателен, тем более что Вы не приводите ни одного серьезного довода, хоть как-то связанного с семьей Рембрандта.
Говоря об отношениях грандов с прислугой (да откуда Вы взяли что мать или бабушки Рембрандта были в прислуге у евреев?), мы далеко зайдем...
Скажем по-физически - почти у любого человека на свете есть некая вероятность, что в нем течет какая-то капля еврейской крови. Даже если он папуас - а вдруг через его деревню 100-200 лет назад проезжал какой-нибудь еврейский купец или выкрещенный монах-проповедник ...
Так что наш спор стоит прекратить.

Одно мне совершенно непонятно: Вы пишете "по-моему, автор статьи прав, а Вы не очень". Здесь есть 2 автора - уважаемые Вильям Баткин и Лев Осипович Пастернак. Я перечитал весь их материал и ни у одного из них не нашел НИ НАМЕКА на еврейское происхождение Рембрандта. Наоборот, сказано: "не только гениальным прозрением ощущал и угадывал незнакомый ему еврейский мир великий Рембрандт и т.д."
Поправьте меня, если я что-то важное пропустил.

---

БЭА
- at 2009-10-19 15:36:52 EDTРоман Чернявский
Кирьят-Моцкин, Израиль - Monday, October 19, 2009 at 07:23:08 (EDT)
я думаю, что Вы неправы и огульное записывание Рембрандта в марраны только потому, что в Голландии "было много марранов" - никуда не годится.
жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж

Евреи и именно мараны появились в Голландии достаточно массово еще в середине 15-го века. Сначала посещения в испанскую колонию носили деловой и "маятниковый" характер, как это прекрасно описано в романе Говарда Фаста "Торквемада".
А уж отношения гордых грандов из сефардской nasion с прислугой были в свое время достаточно известны и не отличались от таковых в богатых еврейских домах Европы в 19-ом веке.
Многие ашкеназийские фамилии, как Франк, Френкель, Голландер, Португезе и другие говорят о сефардах из Голландии, а уж красивое еврейское имя Марейн является хорошей калькой с Marane.
Так что, по-моему, автор статьи прав, а Вы не очень. Но это мое субъективное мнение. В любом случае, не надо боятся еврейских проекций.

---

Роман Чернявский
Кирьят-Моцкин, Израиль - at 2009-10-19 07:23:08 EDTя думаю, что Вы неправы и огульное записывание Рембрандта в марраны только потому, что в Голландии "было много марранов" - никуда не годится.
Мы говорим не о голландцах вообще, а о конкретном человеке по имени Рембрандт. Если у Вас есть какие-либо доказательства происхождения его родителей от марранов - приведите их, пожалуйста!
Насколько мне известно, еврейское заселение Голландии состояло из трех "больших волн". Первая была из евреев, бежавших из Испании или Португалии (напрямую или через другие страны) в самом конце 15 века. Это были полноценные евреи, а не марраны, и не было особых оснований им менять свою веру в относительно веротерпимой Голландии. Вторая волна - действительно марраны, появившиеся примерно на сто лет позже, в результате преследований инквизиции. По крайней мере значительная часть из них в Голландии вернулась к иудаизму, среди них близкий друг Рембрандта рав Исраэль бен Менаше. Но число этих прибывших в Голландию марранов - 2-3 десятка тысяч, а число голландцев - миллионы, так что так уж сильно повлиять на генофонд Нидерландов они никак не могли.
Ну, а третья "волна" - беженцы-ашкеназы, спасавшиеся от бандитов Хмельницкого - появились уже при жизни Рембрандта.

И некорректно утверждение, что Рембрандт писал в основном на темы Ветхого, но не Нового Завета. У него есть десятки картин на темы Нового Завета, распятия, снятия с креста и т.д. Другое дело,что во времена Рембрандта общественный интерес по обьективным причинам был как раз сфокусирован на темах Ветхого Завета - посмотрите картины его учителя Питера Ластмана (или тоже запишем его в евреи?)