ГЕРШЕНЗОН И РОЗАНОВ

 «Акт признания единого Бога обусловлен, прежде всего, благодарностью. С незапамятных времен вера в Божественное порождалась глубоким чувством людской признательности, которая тысячелетиями служила выживанию религиозных и духовных идей. Если зависть – вечное свидетельство неразумности веры в Бога, благодарность ведет людей в противоположную сторону. И то и другое чувства, и потому вовек друг друга не отменят и не утвердят. И все же зависть – слагаемая идолопоклонства».

              Нильтон Бондер «Каббала зависти».

 Роза ( Розанов В. В. ) талантливый писатель с шипами юдофобии, да еще с какими! Герш (Гершензон М.О.) – выдающийся ученый, филолог, историк литературы, как водится, без шипов. Переписка между опасным цветком и ученым евреем и замечательна и показательна, прежде всего, как еще одно свидетельство вечного спора между язычеством и монотеизмом.

Тяга юдофобов к евреям, как и евреев к антисемитам – страсть известная, но на этот раз не Герш пришел к Розе, а Розанов к Гершензону. Сам Гершензон в письме к брату описал эту встречу так : "В гоголевские дни пришел ко мне В.В. Розанов знакомиться. "Вех" он еще не читал, но полюбил меня за Киреевского и, главное, за мой язык "помещичий"… Просидел часа три; тонкость ума и художественность рассказов изумительные. Чудесно рассказывал про Победоносцева, которого хорошо знал. А, уходя, расцеловался со мной".

Встреча эта состоялась весной 1909 года. Казалось бы, ничего странного: познакомились, поговорили по душам два талантливых человека. Поняли другу друг. Роза даже нежно челомкнул Герша на прощание.

Гершензон, конечно, не мог не читать к тому времени главный юдофобский труд Розанова "Юдаизм", изданный шестью годами ранее, как раз к началу Кишиневского погрома (в этом городе он и родился), но принял Розу и даже разрешил себя поцеловать. Стоит также отметить, что Мейлиху Иосифовичу Гершензону при той, первой встрече, было 40 лет, а его гостю – 53.

 Василий Розанов принадлежал к особому, довольно редкому экземпляру в племени антисемитов. К юдофобии он шел не от невежества в иудаизме, а от знания Торы и Талмуда. Так, по крайней мере, ему казалось. То, что подобное знание можно повернуть в любую сторону легко доказали большевики – атеисты, да и не только они. В любом случае никак нельзя объяснить только ученостью и бесспорным талантом Розанова теплые чувства к Михаила Осиповича Гершензона. Роза выбрала Герша, назначила его "своим" евреем.

Два эти писателя, философа, историка не только встречались часто, но и переписывались, а потому можно сделать попытку обнаружить некий потайной  с е к р е т  этой противоестественной связи.

 Каким предстал светлоокий Розанов пред темные очи Гершензона? Можно здесь дать откровенно юдофобские формулировки из его трудов, но, как мне кажется, лучшая характеристика Розы цитата из Порфирия Успенского, с которой Василий Васильевич и начал свой "Юдаизм". Итак: "Не люблю я евреев, - пишет Порфирий, – или, точнее сказать, всякий раз, как увижу их, чувствую в себе столкновение противоположных помыслов и ощущений: то презираю этих всесветных торгашей за их корысть, обманы, нахальство, вероломство, то смотрю на них оком Филона, как на народ, посредством которого распространилось познание единого, истинного Бога. Их изумительное терпение, примерное единодушие, упорное верование в величественный призрак, неослабная привязанность к отечественным преданиям, вековая, почти одинаковая, численность… невольно внушают благоговейное  внимание к этим живым развалинам… Они, как неприятные кометы, блуждают по всей земле; но придет время, когда переиспытанные страдания и несбывшиеся надежды обратят и привлекут их к истине".

 Точнейшая формулировка давней, христианской юдофобии. Лютый бытовой антисемитизм, на основе языческого бреда, несколько смягчен сознанием первородства евреев в монотеизме. Пройдет время, большевики и фашисты отринут сами основы религиозной морали и, тем самым, лишат евреев традиционной защиты. Останется одна ложь бытовой юдофобии, а там, за словом, и дело геноцида. В случае с большевиками – геноцид, по большей части, ассимиляторский, с нацистами – уничтожение физическое.

Но это все будет, случится, через считанные годы после встречи Розанова и Гершензона. Почему случилось становится, в определенной степени, ясным из истории дружбы этих двух, замечательных людей.

 Поцелуй – это замечательно, хотя поцелуй "московский" –  мало что значил и значит. И следом за поцелуем записка Розанова к последующей переписке с Гершензоном. Василий Васильевич пишет: "Мих. Осипов. Гершензон к печали русской и стыду русских – лучший историк русской литературы за 1903 – 1909 гг., хотя … он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. "Что-то не так". "Он такой русский".   Но у русского непременно вышло бы что-то глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно. У него "все на месте". И это подозрительно. Я думаю, он "хорошо застегнутый человек", но нехороший человек. В конце концов, я боюсь его. Как и "русских патриотов", Столпнера и Гарта. Боюсь для России…. Эх…. Приходи, Скабичевский, и спасай Русь".

Эти два ученых еврея, Борис Столпнер и Самуил Гарт, были известны своей декларированной любовью к России и преданностью монаршему престолу. Вкус и порядочность Гершензона были достаточной гарантией отсутствия ложного патриотизма, но и расцелованного на прощание отнес Розанов к врагам России. Естественно, как еврея. Еврей другим быть не может.

 Но вернемся к "поцелуям". Вот цитата из письма Розанова Гершензону, написанного в августе 1909 года: "Боюсь, что евреи заберут историю русской литературы и русскую критику еще прочнее, чем банки: и это действительно "что-то такое…" из Апокалипсиса или Исайи ( "будете народом царей"). Знаете ли Вы, что в Петербургском университете в крошечной группе "союза русского народа" во главе стоит еврей, говорят – хромой и безобразный, студент; когда репортер "Нового времени" хотел его увидеть, он принял его развалясь в кресле, с дубинкой в руке, и не встал и подал руки. "Камо бегу от Господа"… а приходится варьировать: "куда бежать от пейсов". Судьба".

Еврей Герш почувствовал укол ядовитого шипа. Ему бы послать подальше Розу с этим обычным "говорят" и верой в самую антисемитскую газету России, но не послал, а решил заняться перевоспитанием опасного цветка. Вознамерился стать своего рода Мичуриным на поле русской словесности.

7 сентября 1909 года М.О. Гершензон ответил В.В. Розанову: "Милый Василий Васильевич, конечно, я Вас не разлагаю, а беру таким, как Вы есть, и таким люблю…. Но было другое: Ваше отношение к евреям, страх перед пейсами, как Вы выразились. Дело не в еврействе; тяжело мне видеть в Вас, что Вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством. Я уверен, что в чистые Ваши минуты Вы не позволите себе этого…. Позвольте сказать так: Вы – красавица и я, как вижу Вас, любуюсь; и вот Вы неосторожно показались мне не в авантажном виде, - конечно, меня передернуло".

Розанов, сделав попытку шипы убрать, отвечает Гершензону незамедлительно: "Дорогой Михаил Осипович! Увидев конверт, я подумал: "это от милого Гершензона". Спасибо за тон письма. Итак – будем дружны. Антисемитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, - как жалеют и детей маленьких…. Что же касается евреев, то, не думая ничего о немцах, французах или англичанах, питая почти гадливость к "полячишкам", я как-то и почему-то "жида в пейсах" и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда подглядываю за ними и любуюсь".

 Нормальная сексуальная ориентация Розанова – общеизвестна, а потому признание в половой любви к еврею дорогого стоит, но это тема для другой статьи, под названием: "Юдофобия и секс".

 В том же письме Розанов дополняет свое признание любви к евреям: "Евреев же оттого я люблю, что им религиозно врожденно чувство глубокой ничтожности вещей и дел человеческих и личностей человеческих ( "прах перед Лицом Господа"), что сообщает им глубину и серьезность мысли, души, жизни. В сравнении с ними "подбиты ветерком" все нации, - кроме, может быть, русской (тоже "прах перед Лицом Господа").

В общем, русский с евреем братья навек, а все остальные нации – сплошное недоразумение или внушают "гадливость". Гершензон обязан был клюнуть на эту прямую лесть, но не клюнул, отозвавшись короткой запиской, перейдя от "милого Василия Васильевича" к "Многоуважаемому Василию Васильевичу". Розанов, судя по всему, намека не понял и продолжил разговор на излюбленную им тему. Правда, не сразу, а спустя годы, уже после убийства евреем - провокатором охранки Багровым - Столыпина, когда вся черносотенная Россия преисполнилась чувством своей правоты.

Розанов – Гершензону: "Я настроен против евреев ( убили – все равно Столыпина или нет, - но почувствовали себя вправе убивать "здорово живешь" русских: и у меня ( простите ) тоже чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея".

В письме самое характерное: не Багров убил Столыпина, а евреи. Форма навета – любимое оружие антисемита. Еврей же никогда не имел права сказать: не погромщик размозжил головку грудного еврейского ребенка о стену, а русский. Даже дико как-то звучит подобное, а в устах Розанова вполне органично. И далее, закусив удила, он пишет: "Но как хорошо Вы пишите. Только у меня догадка, которую страшно сказать: - Да, я – еврей. Таков есть и другим не буду. И вы, черви русские, антисемиты,… ничего не поделаете и с тем фактом, что я буду о вас и вашей истории писать так хорошо, как вы сами не сумеете". Далее пишет Роза с шипами, что одним своим талантом заставляет Гершензон Розанова плакать по русскому народу, явно погибающему в страшных корчах.

 Гершензона это письмо Розанова обидело, как никогда, и он разразился посланием длиннейшим. Надо думать, против желания. Но Герш убежден, что Розанов "особенный человек" и право на явно спровоцированный ответ имеет. Он пишет, что адресат во всем  не прав, и у него, Гершензона "нет вражды к русскому, духовному началу". Он пишет, что не скрывает от себя "что мой еврейский дух вносит через мое писательство инородный элемент в русское сознание". И утверждает, что элемент этот никак не может повредить великому и могучему русскому народу. Он пишет, что "участие евреев в русской литературе никому не может навредить", и что "всякое усилие духа идет на пользу людям". В конце письма утверждает, что плакать о России не нужно, а печалиться следует "о пошлости, пустоте, своекорыстии всех этих адвокатов, газетчиков, политиков, профессоров, - правых и левых, - среди которых мы живем, можно также скорбеть о положении России (голод, безземелье, бесправие и пр). ".

Роза, мгновенно спрятав шипы, сразу же отвечает Гершу: "Я  в с е  г д а  верил в Вашу любовь к русским, но меня смущало "неодолимое семитическое влияние" ( в литературе), "черенок – прививка" к русской душе вот этого "хорошо – рассчитывающего", застегнутого, не "вихрастого" семитизма".

 На этот раз Герш отвечает Розе коротко, в несколько строк: "… семитизм не так прямолинеен и рационален, и Россия не в "бабище дебелой и румяной". А что Вам дорога историческая складка над бровью или бородавка, это потому, что вы художник, и в этом Ваша правда и сила".

Розанов Гершензона не слышит и не понимает. Вернее всего, не хочет слышать и понимать. Может быть, как раз потому, что его художественность и держится на темном, агрессивном чувстве к еврею. Давно убит Столыпин, а он все еще мусолит затертую карту выстрела Багрова: "Я о Вас часто думаю. И когда пишу дурно о евреях: всегда я больно думаю – "это будет больно Гершензону". Что делать, после убийства Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел бы русский убить Ротшильда и вообще "великого из  и х н и х"). Это – простите – нахальство натиска, это "по щеке" всем русским – убило во мне все к ним всякое сочувствие жалость".

 Ну, совершенно убило. В статье "Иудейская тайнопись" он пишет: "Да вы всмотритесь в походку: идет еврей по улице, сутуловат, стар, грязен. Лапсердак, пейсы; н и  н а  к о г о  в  м и р е  н е  п о х о ж! Все не хочется ему подать руку. "Чесноком пахнет, да и не одним чесноком. Жид вообще "скверно пахнет". Какое-то всемирно "неприличное место".

 Герш чеснок не ест, лапсердак не носит, пейсы не отращивает, и он  ОТВЕЧАЕТ Розе, вновь увещевая старшего товарища, наставляя и просвещая. С одной, правда, оговоркой: на этот раз нет "милого Василия Васильевича" и даже "многоуважаемым" он Розанова не назовет.

"Это правда, что Вы пишите: Ваши писания о евреях делают мне очень больно. И главное – их тон. Вы меня простите: я не верю в Вашу искренность здесь, в этом пункте. Я думаю, что евреи, вся масса нынешних русских евреев, для Вас просто не существует… Я думаю, что дело в каком-то невесомом элементе еврейского духа, который Вам глубоко претит и заставляет ненавидеть весь этот дух, … Может быть что-нибудь другое, но это во всяком случае что-то психическое и только психическое…. Как может отдельный человек своим рассудочным мышлением судить о полезности и вредности целого душевного организма, как дух расы?"

Длинное письмо сочинил Гершензон в защиту собственного народа, в попытке образумить Розанова. Защита – любопытна, но как можно образумить жертву явного психического расстройства, о чем Герш, наконец-то, догадался. Душевные болезни, как известно, не лечатся.

Розанов ответил "милому Мих. Ос." и вовсе безумным письмом, но в безумии  этом раскрыл истинные корни своей юдофобии: " Да, евреи  т е п е р ь – холодны мне… Страшны, конечно, не "пороки" их; кому опасны пороки? В пороках сам сгинешь. Страшны их колоссальные исторические и социальные добродетели. Вот что жжет душу. И не могу никуда уйти от этого жжения. Евреи – выживут, а русский народ погибнет – в пьянстве, распутстве, сводничестве, малолетнем грехе… Конечно, евреи  у м н е е   и (ибо исторически старее) русских и имеют великое воспитание деликатных чувств, деликатных методов жизни – от Талмуда, от законов Моисея, да и оттого, что все дурное и слабое там выбито погромами".

На этот раз Гершензон вновь резок и краток, хотя и вновь называет Розанова "милым": "… наш спор ни к чему. Вы не хотите или не можете слушать. Вы наглухо заперлись в своей фантастике от здравого смысла, от человеческого чувства, от всего того, что может внести свет в ее тьму. Ваши рассуждения о евреях так нереальны, что для меня ни на минуту не возникает сомнения: пружина Вашего поведения – не в Вашей логике, а чем-то психологическом… Тон Ваш в Ваших еврейских статьях – нехороший, фальшивый, мелочный. Не говоря уже о бесчеловечности этой травли: масса еврейская живет в такой страшной нужде, в таких нечеловеческих страданиях, что травить на нее правительство еще и еще – большой грех".

Розанов все же, по мере сил, стремится доказать "любимому еврею", что он не так безнадежен психически и психологически, как это кажется Гершензону: "В еврействе, - пишет он в очередном письме Гершу, – есть 2-3-4 вещи  у н и в е р с а л ь н о  нужных, о коих "кажет мир", и научить универзус этим вещам – их роль, призвание, "положение в мире" и, скажем по-русски, - "на это их Бог благословил". И в другом, отчаянном письме, отправленном вслед за откровенными и погромными заметками Розанова в связи с "Делом Бейлиса": "Ясно уже  д л я  з е м л и  и для нас, что "добрее и яснее" жиденка нет никого на свете, что это – самая на свете человечная нация, с сердцем, открытым всякому добру, с сердцем "запрещенным" ко всякому злу. И еще верно, что они спасут и Россию, спасут ее, замотавшуюся в революции, пьянстве и денатурате. Вообще "спор" евреев и русских или "дружба" евреев и русских – вещь неоконченная и, я думаю, - бесконечная".

Гершензон кратко отвечает Розанову, напомнив, что  пишет он в своих статьях совсем иное, а потому и "спор" между ними смысла не имеет. Розанов упрямится, пробует диспут на еврейскую тему продолжить. Гершензон вообще перестает отвечать Розанову.

 Финал отношений между Розой и Гершем трагичен. После долгого перерыва в переписке (идет ноябрь 1918 года) Розанов обращается к Гершензону: "Родной, близкий Г., помогите, пощадите, соберите помощь подписку. Нет сил, качка воды копейка половина ведерка… Голодно, холодно".

 Гершензон бросается к писательскому начальству. Максим Горький ненавидел юдофобов, но, вняв просьбам еврея, помог Розанову деньгами. Василий Василевич прожил всего лишь три месяца после благодарственного письма Гершензону: "Сим уведомляю с глубокою благодарностью, с неизъяснимою преданностью Максиму Горькому, он же Алексей Пешков, что я получил от него пересланные мне по почте деньги в сумме двух тысяч рублей через Мих. Осиповича Гершензона".

Роза с шипами завяла, прожив на белом свете 63 года. Герш без шипов умер в 1925 году, 56 лет от роду. 

   Так в чем же "секрет" отношений Розанова с Гершензоном или, если угодно, Гершензона с Розановым. Мне кажется, в полной бессмысленности контактов с юдофобами на уровне интеллекта. Как, кстати, и любых попыток мира с ними на политическом, государственном, гражданском поле. Тяжелое психическое заболевание неизлечимо, особенно, если оно отягощено психозом агрессивным.

Правда, в давнем случае Герша и Розы есть  трогательная попытка найти взаимопонимание на уровне незаурядности обоих, литературного братства, на уровне таланта. Пройдут годы, окрашенные в кровавые цвета геноцида, и даже подобные попытки диалога между равными кажутся  сегодня совершенно бессмысленными.