ПО ТРОПЕ С ГЕНРИ ТОРО

Почему бы и нет? Считаю самым увлекательным путешествием  пеший, неспешный маршрут по страницам замечательных книг, книг любимых. Эта роскошь, несмотря на поденный труд в газете, была со мной все семь лет в Израиле. А может быть, и благодаря этому труду я время от времени отправлялся в дорогу с Чеховым и Львом Толстым, Дефо и Свифтом, Рабле и Пришвиным… С кем только я не пытался свести близкое знакомство. Иногда это удавалось, как я теперь вижу. Иногда – нет. И все равно, каждый раз, когда прикасался к высоким текстам, я испытывал точно такое же наслаждение, как и в дороге по пути к неведомым мне городам и людям…

Итак, пробую приблизиться к Генри Торо. Осилить с ним небольшой отрезок пути.Что там дорога?! Тропу свою протоптать удается не каждому! Генри Дэвиду Торо это удалось. Мы идем по этой тропе рядом. Мне легко это сделать. Я еще жив пока.

Мы идем плечо к плечу и говорим о пустяках. Я рассказываю о недавней свадьбе, куда был приглашен. В зале собрались люди, которые давно не видели друг друга, но никакой «роскоши общения» на этой встрече не вышло, потому что оглушительно гремела музыка, а голоногая певица орала так, будто до смерти боялась остаться незамеченной.

Тем, кому все-таки хотелось поговорить, приходилось кричать, но криков на расстоянии в один-два метра не было слышно.

Я сказал Торо, что живу в мире крика, из которого живая человеческая речь просто исчезает. Люди перестают видеть и слышать друг друга.

Знаю, о чем он думал. Он никогда не ценил этой самой «роскоши общения» и считал, что общаться люди должны с природой, в мире тишины, где, как раз человек отсутствует.

Спорить я не мог. В этом не было смысла. Мы шли по тропе, принадлежащей Торо, моя же тропа еще не была протоптана. Ему было легко переступить через порог, и сразу оказаться в Поле, в Лесу, на берегу своего Озера Уолден, а я не мог сказать Генри Дэвиду, во что превратится живая природа через 150 лет после его смерти. Это было бы слишком жестоко.

Но я не хотел оставлять затронутой темы и рассказал Торо о своем друге. Мы еще встречаемся, но все реже и реже. Когда-то ничто не мешало нам любить, слушать и понимать друг друга. Когда-то мы были нужны друг другу и испытывали настоящую радость от общения.

Ныне большой ящик в углу холла квартиры моего друга становится всевластным хозяином положения. Мы неотрывно смотрим на светящийся экран, не так, как прежде в глаза собеседнику. Мы слушаем не себя или соседа, а то, о чем говорит это страшное, всевластное существо, наделенное удивительным лукавым многоголосьем и магнетической силой.

Когда-то наше общение казалось праздником творчества. Мы были нужны друг другу, как актеры на сцене. Мы собирались, потому что «театр» жизни не мыслим без труппы, без оригинальной драматургии, без аплодисментов зрителей. Хорошо или плохо, но мы творили за пиршественным столом.

Сегодня мы перестали быть творцами и актерами. Мы стали лишь зрителями какой-то чужой, суррогатной жизни.

Теперь я перестаю понимать, зачем мы встречаемся. Смотреть и слушать телевизор, жевать шашлыки и пить водку можно и не ходя в гости.

Многие сетуют, что отсутствие в Израиле общественного транспорта по субботам не дает им возможность посещать друзей и родных. Никто почему-то не думает жаловаться на паутину телевизионных каналов, в которой люди застряли давно и, судя по всему, надолго, полностью утрачивая возможность и привычку испытывать радость от человеческого общения.

Телевидение становится родом наркомании. Программа передач – главной книгой для чтения. Люди перестают жить своей жизнью, думать о своих проблемах, стремиться друг к другу.

Так же и в нашем теле: смело выступающий лоб указывает на глубину мысли. У входа в каждую нашу бухту, или склонность, также лежит мель, и каждая на время служит нам закрытой гаванью, где мы задерживаемся. Склонности эти обычно не случайны, их форма, размеры и направление определяются очертаниями берегов и прежней осью поднятия. Когда бури, приливы или течения постепенно нарастят мель или спад воды обнажит ее и она выступит над поверхностью, прежняя едва заметная впадина, где приютилась мысль, становится самостоятельным озером, отрезанным от океана, а мысль обретает там особые условия и может под их влиянием превратиться из соленой в пресную, стать годной для питья, или мертвым морем, или болотом.

Меня спрашивают: «Ты когда придешь?» Я говорю когда. Меня просят передвинуть визит на час, потому что как раз в это время мой друг будет занят общением с телевизором. У меня после таких просьб пропадает желание встречаться с ним. А вдруг я буду мешать своей скучной персоной наслаждаться мельканием на экране? Иной раз с ужасом думаю, что люди перестают быть нужны друг другу, что телевидение рано или поздно перенесет нас в какой-то иллюзорный, бесчеловечный мир больного одиночества.

Понимаю, что недопустимо критиковать голубой экран с жестоким фанатизмом талибов. Глупо требовать запрета «пропаганды порока». Ерунда это. Человеческая натура настолько грешна, что никакое зрелище не сделает нас более грешными. Само по себе любое изобретение человеческого гения ни в чем не виновато. Виновата наша трагическая неспособность соблюдать меру во всем.

– Что такое телевизор? – спросил Генри Дэвид Торо.

И я не знал, что ему ответить, и стал торопливо, глотая слова, рассказывать о других приметах нашего времени.

Нет ничего сложнее, недостижимей, чем искусство меры. Унизителен и страшен голод. Тупая резь в желудке способна толкнуть человека на любое преступление – от воровства до людоедства.

Обжорство может нанести огромный вред здоровью отдельного толстяка. Из множества способов самоубийства бедняга выбирает чревоугодие. По давней традиции люди склонны относиться к этому несчастью терпимо и даже с юмором.

И это правильно. Высокая душа человеческая спокойно обитает в теле толстяка и редко наносит урон доброте и творческим способностям.

«В здоровом теле здоровый дух», – это придумали греки, слишком озабоченные физическими данными своего подрастающего поколения.

«На самом деле – одно из двух», – точно дополнило древних наше время.

Но перейдем от личности к обществу. Вот здесь обжорство нации представляет смертельную опасность. Евреи никогда не были народом меры. За этой аксиомой все: и мятежность духа, и неудержимость, как в грехе, так и в праведности. Нет народа, который бы так себя боготворил и одновременно ненавидел. Нет народа, так преданно любящего свой дом и семью, но в то же время всегда готового к бродяжничеству.

Подумав об этом, я обнаружил, что Генри Торо нет рядом со мной, но осталась его тропа. Я шел по ней, а потому мог думать и говорить так, будто он продолжал шагать рядом…

В презрении к мере, к золотой середине – смертельная опасность для устоев еврейского государства. На мой взгляд – бо€льшая, чем арабская угроза.

Всевышний не дозволил евреям жить в безмерном грехе. «Избранный народ» все время на виду у Б-га. Кому-то он, возможно, и позволит молиться на «золотого тельца». Евреи рано или поздно поплатятся за это. Только наивные люди видят в «избранности» детей Иакова повод для гордыни.

Общество потребления втянуло Израиль в свою орбиту. Смогут ли евреи соблюсти меру на этой орбите? Вот главный вопрос существования жестоковыйного племени. Не утратит ли народ Израиля душу в погоне за полнотой тела?

Б-гу наплевать на внешний вид еврея. Ему безразлично, как дети Иакова одеты, что едят и на какой четырехколесной модели передвигаются. Он озабочен тем, что невозможно обнаружить ни на одном рентгеновском снимке, тем, что способен увидеть только он.

Не зависть, не «классовый» гнев бедняка заставляют меня страшиться безмерного богатства некоторых граждан Израиля. Я боюсь, что банковские счета этих людей – прямой путь к новой беде, нависшей над еврейским народом.

У Израиля есть сильный и богатый друг. Понятно, почему маленькая, окруженная врагами страна стремится походить во всем на этого друга. Израильтяне и здесь не знают меры и подвергают себя смертельной опасности…

Я брел по тропе Торо и бормотал о суетном, а по сути дела опять думал об этой проклятой «роскоши человеческого общения», и Генри Дэвида не было рядом со мной, но тропа его не исчезала, хотя я продолжал говорить о том, что понятно только тем, кто знает, что такое телевизор…

Генри Торо смело критиковал свою страну. Он так сильно любил ее, что имел право на любой, самый беспощадный анализ той действительности, в которой жил.

В те годы не знал Торо, что следом за сытостью и богатством его страны последует претензия на абсолютную власть и мессианство, что все пойдет по накатанному сценарию и приведет в итоге к убийственной скуке подобия. Не знал, но предвидел, предсказывал.

Отсутствие меры часто сказывается в страсти к типизации. Человеческое сообщество в США страдает рядом характерных болезней, но симптомы этих хворей были замечены давно и они не являются специфической особенностью одной лишь заокеанской демократии.

Деньги возбуждают стремление к власти, а власть, построенная на богатстве, гибельна для бедных и безвластных.

Об этом писал Генри Торо полтора века назад, когда Землю еще не сковали повсеместно обручи железных дорог, телеграф казался чудом, а города не задыхались от бензинового яда, а вдыхали сладкий дух навоза.

Торо все еще нет на тропе рядом со мной, но я слышу его голос:

«Главное не то, что большинства предметов роскоши и большей части так называемых жизненных удобств человек может запросто лишиться, но то, что они являются явными препятствиями на пути развития человека в существо высшего порядка… Человек богат ровно настолько, насколько он способен отказаться от того, чем владеет».

И вот мы снова рядом. И думаем о том мире, в котором люди владели немногим, но даже эти «владения» показались Генри Дэвиду опасными, просто потому, что существа человеческие работали не ради самих себя, а ради суетных мнимых удобств и удовольствий жизни.

«Недостаточно быть прилежным тружеником, – писал Торо. – Так ведут себя и муравьи; вопрос в том, зачем столь прилежно трудиться?»

Люди не спрашивали себя об этом и тысячу, и триста, и сто лет назад. Не спрашивают они себя об этом и сегодня, а потому и не задумываются о серьезности проблемы меры.

Я всегда верил Торо, потому что он, несмотря на свою резкую критику современного общества, не принимал пути иллюзий – революций и утопических коммун.

Он знал, что изменение среды не способно воспитать нового человека. Он верил только в способность человеческой личности двигаться к совершенству.

«Реформа общественных структур без трансформации отдельных членов общества обречена на неудачу; без более совершенного индивидуума не может быть никакого реформированного общества», – так считал Торо, задолго до Льва Толстого.

Идеализм? Конечно. Но насколько он честнее и благороднее кровавого бреда социальных реформаторов! Позиция Генри Дэвида удивительно похожа на еврейскую мечту о Мошиахе, о чуде явления светлой и великой личности, способной направить к добру весь мир.

Торо прекрасно знал, почему история человечества полна жестокости, войн и несправедливости. Только-только поднимали голову «преобразователи» мира, будущие фашисты и коммунисты, а Генри Дэвид уже предвидел трагедию в противоречиях двух фундаментальных предпосылок: «Одна утверждает, что нужно переделывать себя, и тогда природа и условия жизни вновь придут в порядок; другая говорит, что нужно сначала преобразовать природу и условия жизни – и тогда человек достигнет совершенства».

В первой посылке – постижение сущности вещей, терпение и чувство меры. Во второй – гордыня, нетерпимость и безмерность человеческих амбиций.

Я невольно слишком далеко ушел от «телевизионной» тематики, от тезиса о радости человеческого общения. Но опять иду по тропе Генри Торо, а потому начинаю понимать, что беда не только в утрате этой радости.

Трагедия в том, что люди фатально утрачивают способность общаться с природой. Случилось то, о чем не раз предупреждал Торо.

Мы теряем землю под ногами, заковывая ее в асфальт. Мы утрачиваем счастье движения по этой земле. Мы перестаем понимать голоса животных и пение птиц. Уход от природы неизбежно ведет к утрате уважения к ней. Мы перестаем ценить дары природы. Мы равнодушно выбрасываем на помойку хлеб, даже не подозревая, что вместе с хлебом швыряем в тлен и грязь частицу своей души.

Мир технократии предлагает нам суррогат жизни, а не саму жизнь. Полотно гениального мастера не может тиражироваться и продаваться до бесконечности. Копии – вот неизбежный и вынужденный товар на рынке общества потребления.

Привычка к суррогату крайне опасна. Со временем копия начинает претендовать на первозданность подлинника и человек утрачивает способность отличать одно от другого.

Недавно смотрел голливудский фильм, получивший множество «Оскаров». Природа в этом фильме была роскошна и помпезна, исполнена в духе базарной живописи и не звала в своей пошлой сущности к подлинным радостям общения с миром живого, а уводила человека от этого мира в страну фальшивого подобия, в страну рабства, а не спасения.

– Что такое фильм? – мог бы спросить Торо. Ведь он родился задолго до изобретения кинематографа и телевидения. Он видел окружающий мир не тенью на стене, не в железной раме экрана…

В дневнике 1853 года Генри Дэвид писал: «Я люблю природу отчасти потому, что она – противоположность человеку, убежище, где можно от него укрыться… Среди природы я могу дышать полной грудью. Если бы мир был только царством человека, я не мог бы распрямиться во весь рост и потерял бы всякую надежду. Мир человека для меня – оковы; мир природы – свобода».

Всякий раз, когда в мир является новый человек, не выступает ли где-нибудь на поверхность такая мель? Правда, мы так неискусны в навигации, что мысли наши большей частью плывут вдоль берега, не имеющего гавани; они знакомы лишь с бухтами поэзии или стремятся в открытые порты и становятся в сухие доки науки, где их просто ремонтируют, и ни одно естественное течение не придает им индивидуального своеобразия.

Торо был гуманистом, но он будто предчувствовал, что вскоре человек начнет настоящую войну с окружающей средой, потеряет чувство меры, а вместе с ним и настоящую свободу жить в родстве с небом и солнцем, с травой и деревьями, с животными и птицами, потеряет великую силу Антея.

Не для того Израилю нужен лишний клочок пустынной земли, чтобы построить на нем очередные башни из бетона и пластика, а затем, чтобы ощутить великую свободу ухода от толп, крика, насилия, человеческой пошлости. Пространства, заполненные живой природой, нужны любому народу, как воздух. Здесь дело не в эгоизме – национальном или личностном. Думаю, что Торо забывал в общении с первозданным миром о самом себе. Свобода в природе дает нам возможность высшего альтруизма. Только в пустыне, в абсолютной тишине, в ином течении времени можно услышать Б-га.

Именно у Торо я прочел о тайне особой восприимчивости праотца иудеев и мусульман – Авраама. Генри Дэвид писал: « Я уверен, что природа обладает особого рода искуснейшим магнетизмом, который направляет нас на верный путь, если мы, отключив мысли, предаемся ее власти».

Убежден, Авраам смог услышать Б­га только тогда, когда «отключил свои мысли» и подчинил себя власти природы.

Ничего не поделаешь, Торо не уважал законов человеческих, и даже великой Конституции своего молодого и мужественного государства. Он и к демократии относился с недоверием, как и ко всему, что шло от человека. Задолго до конституционного прихода к власти Адольфа Гитлера Торо писал: «…Если большинство проголосует за то, чтобы Б-гом был дьявол, меньшинство станет жить и вести себя соответственно, будет повиноваться победившему кандидату, надеясь, что когда-нибудь, с перевесом в один голос, председательский Б-г будет восстановлен в правах».

Друг Торо, замечательный поэт Эмерсон, сказал о Генри Дэвиде: «Он был человеком редкой, тонкой и абсолютной религиозности».

Скажу так: Торо владел уникальной способностью постигать меру вещей мира природы и человеческого сообщества. Отсюда и его «редкая религиозность», свободная от начетничества и фанатизма.

Тропа Генри Дэвида Торо. Он рядом со мной. Или это лишь кажется мне? Нет, конечно, рядом, даже в наших суетных делах. Сколько было и сколько предстоит еще споров о Конституции в Израиле. Читаю письмо Торо другу: «Вопрос не в том, сэр, заключили ли ваши предки договор с дьяволом семьдесят лет тому назад и требуется ли поэтому сейчас его выполнять; вопрос в том, намерены ли вы – несмотря на прошлое отступничество ваше или ваших предков – наконец-то послужить Б­гу и жить в соответствии с вечной и единственно правильной Конституцией, которую составил для вас Он, а не Джеферсон или Адамс».

Нынешний конституционный либерализм Запада утрачивает чувство меры. И превращается в свою собственную противоположность: в диктат моды на основе пошлого подражательства. Так называемые «либеральные свободы» неизбежно становятся новой формой атеизма и духовного рабства.

Вновь читаем у Торо: «Если человек не шагает в ногу со своими товарищами, это может означать то, что он слышит другие барабаны. И пусть он следует за музыкой, которая ему слышится – как бы она ни звучала и из какой бы дали ни доносилась».

«Барабаны судьбы» – все это придумано уже потом, спустя десятилетия.

1861

Сила пророческого гнева – одно из немногих лекарств против заблуждений юдоли печалей наших. Гневен и Торо. Но в гневе этого человека были мужество и честность, а не страсть обличать и подчинять своей воле. В гневе его была великая мера искренности: «Самым позитивным видом жизни, который известен истории, издавна является постоянный уход от жизни, очищение собственных рук от ее всеобщей низости и желание не иметь с ней ничего общего».

И как тут не вспомнить о человечестве, застывшем у телевизионного экрана, когда невозможен уход даже от суррогата жизни, от квинтэссенции ее низости.

Генри Дэвид Торо всегда обожествлял странника, человека идущего. Он был уверен, что каждый, совершающий свободную прогулку, «направляется в Святую землю».

Разве только телевизор приковывает нас к креслу в камере нашего жилища? Ту же роль играют автомобили. Человек перестает познавать мир. Он не смотрит на дорогу, а только на дорожные знаки.

В своем эссе «Прогулки» Торо писал о великом «таланте к бродяжничеству». Он не видел в дороге бродяги возможность праздности. Генри Дэвид считал, что только странник способен познать мир, оценить подлинную его красоту, воспринять мудрость.

Евреи – народ дороги. Страсть к бродяжничеству детей Иакова – это, пожалуй, единственное, что наталкивает меня на мысль о зыбкости оседлого, государственного бытия евреев.

В «Прогулках» Торо писал: «Я думаю, что не смогу сохранить здоровье и бодрость духа, если не буду каждый день часа по четыре, а то и больше, бродить по лесу, по холмам и полям, совершенно забыв о земных делах».

Вот я и боюсь, что вдруг устанет душа еврейского народа от грязи и крови государственного существования и снова отправятся дети Иакова в опасный путь, «совершенно забыв о земных делах».

Впрочем, и этого не нужно бояться. Грех страха ведет к параличу. Главное – двигаться и верить. Снова я слышу Торо, его тихий, но убедительный голос: «Одолевайте зло силой добра. Не принимайте ограниченную философию тех, чье мужество дает не больше света, чем грошовая свечка, от которой большинство предметов отбрасывают тень большую, чем они сами».

Тогда, 150 лет назад, Торо думал, что люди больше боятся не самого зла, а его тени. Он даже не подозревал, что тень будет способна жить сама по себе, даже в темноте, без свечи и солнечного света.

Но не будем об этом… Передо мной тропа Торо. «Куда она ведет?» – спрашиваю у Генри Дэвида. На этот раз он и не думает отмалчиваться:

«Мы идем в Святую землю, и, возможно, однажды солнце засияет ярче, чем раньше, прольет свой свет в наши умы и сердца и осветит всю нашу жизнь великим светом пробуждения, таким ровным и золотистым, каким осенью оно освещает речной берег».