ЛУЧИСТАЯ ЭНЕРГИЯ ЗЕЕВА РЕВАХА

 В 2015 году у Зеева Реваха – юбилей: 75 лет, даже не верится. Публикую свои давние заметки об этом замечательном актере и режиссере.

 Даже тогда, когда он серьезен, кажется, что Зеев Ревах улыбается. Такой человек. Какие- то люди поставили перед нами жестяные напитки с «эликсиром энергии и радости», так они сказали. Нужды в этом напитке не было никакой, потому что сидел рядом со мной Зеев Ревах. Да не просто сидел, а говорил о театре и кино, о политике и сложностях в судьбе каждой волны репатриантов.

 Юные девы в очередь подходили к нашему столику. Просили автограф или лезли к Реваху с поцелуями. Он никому не отказывал.

 Сказал, что завидую Зееву, человеку не молодому. Завидую такому вниманию девиц к его персоне.

 Ревах ответил с улыбкой: он, как раз, печалится на эту тему, потому что девушки подходят к нему, как к отцу, а не возможному любовнику.

 Это он потом признался, что любит женщин, а женщины в ответ всегда любили и любят его, хотя все знают, как Зеев Ревах верен своей ненаглядной жене, верному спутнику жизни.

 Не знаю, не знаю…. Может быть. Только никак нельзя было этому человеку, рожденному 60 лет назад, дать его годы. В первый момент подумал, что Реваху не больше сорока. Только потом, приглядевшись, увидел в его глазах следы возраста, знаки прожитых дней, далеко не всегда простых и веселых.

 Все войны Израиля прошел солдатом Зеев Ревах, как и положено человеку его возраста.

 Но к делу. Зеев Ревах – один из самых знаменитых актеров и режиссеров Израиля. Его фильмы, роли и театральные постановки всегда пользовались и пользуются огромной популярности.

 Видел недавно его спектакль «Салах Шабати». Зрелище, скажу вам, незабываемое. Если честно, не верил, что увижу такое. Мое отношение к театру на иврите было, мягко говоря, скептическим, но тут…

 Никогда в Израиле не наблюдал за аншлагом, не видел людей, клянчащих лишний билетик у входа, не удивлялся зрителям, сидящим на ступеньках или способным простоять весь спектакль у входа в зал. Никогда не слышал такой оглушающей тишины в зале, оваций и восторженного свиста. Давно уже забыл, что зрители способны петь вместе с актерами и повторять за ними реплики. Перед спектаклем Реваха и в ходе спектакля увидел и услышал все это.

 Секрет того зрелища был прост. На сцене бушевала радость жизни и любви, и этой радостью Зеев Ревах щедро делился со зрителем. Знания, талант, профессия – всего этого часто бывает недостаточно, если не стоит за этими качествами щедрость доброты.

 15 лет назад Ревах уже играл в этом спектакле  по пьесе Эфраима Кишона главную роль. Сам знаменитый писатель и драматург был режиссером той постановки. Тогда «Савах Шабати» побил израильский рекорд театральных сборов: собрал 1 миллион 200 тысяч зрителей. Практически, почти все взрослое население Израиля 1987 года аплодировало этой работе.

 Сегодня, своей постановкой, новой редакцией, Ревах рассчитывает этот рекорд побить. 

 Но хватит о театре. Вернемся к столику в Рамат Ган, в артистическое кафе «Мофет».

 Начал я разговор, как и положено, с комплиментов. Зеев, конечно, русскоязычную прессу читать не в состоянии, но согрел он мое сердце тем, что считает Петербург городом более красивым, чем Париж, и все корни искусства Израиля видит в России. С тем, давним спектаклем, он гастролировал в США и Канаде, а с этой работой мечтает попасть на родину Толстого и Чехова.

 Он сказал, что еще в детстве был потрясен русскими фильмами. Забыть не может сцену из кинокартины «Отец Солдата», в которой Серго Закариадзе, раскинув руки, встает на пути танка, готового смять виноградную лозу.

-         Рядом с моим домом, - рассказывает Зеев, - находилось здание коммунистической партии в Иерусалиме. Окна штаба были забраны решетками, но я был так худ, что умудрялся протиснуться между прутьями. Я залезал, а потом открывал дверь и впускал в помещение всех своих друзей. Там, в шкафу, стоял шестнадцатимиллиметровый проектор, и размещались коробки с фильмами. Я научился ремеслу киномеханика, и показывал по ночам эти фильмы ребятам. Вот тогда я впервые и был потрясен кино России, а «Войну и мир» я прочем за два дня. Забыл тогда о еде и сне. Весь ушел в этот роман, а вышел, очнулся только тогда, когда перевернул последнюю страницу.  

-         Зеев, - спрашиваю я. – Понимаю, что твой спектакль сделан, так сказать, об алии и абсорбции в Израиль пятидесятилетней давности. Но ты приехал в Израиль из Марокко ребенком, и, наверно, давно уже забыл тяготы репатриации пятидесятого года. Откуда такой интерес к теме?

-         В Марокко, – вспоминает Зеев. – Сразу после войны с Гитлером арабским мальчишкам  брили наголо голову, оставляя только одну косичку на затылке. Вот эти «косички» однажды напали на меня, стали кричать, что я еврей, чужой и стали меня бить, а я схватил самого большого парня за косичку и так рванул, что у того из головы потекла кровь. Вот тогда, шестилетним мальчишкой, я понял, что живу не в своей стране.

 Родители мои были состоятельными людьми. Отец был директором школы. У нас был хороший, большой дом и слуги. Грудным молоком выкормила меня чернокожая женщина из Сенегала. Потом  она осталась служанкой в нашем доме, а в 1950 году никак не могла понять, почему мы уезжаем в Израиль, а ее оставляем в Марокко, даже плакала, потому что считала себя членом нашей семьи. Она осталась.  А я вот до сих пор помню восхитительный запах ее подмышек. И еще я помню страх в глазах матери, когда в наш дом ввалились зачем-то полицейские. Я уже тогда понял, что это особый, еврейский страх, страх несвободного человека.

 Дети – очень мудрый народ. Потом, с возрастом, они даже забывают то, что прекрасно знали и понимали в младенчестве.

 Так вот, в Израиле мы попали в полосу бед и лишений, но такого страха в глазах матери я больше не увидел ни разу.

 Помню, на корабле, когда мы подплывали к Хайфе, все вдруг запели «Ха – Тикву», и вдруг я увидел над морем радугу. Я потом повторил эту сцену в одном из своих фильмов.

 Я был в десятках стран мира. Меня приглашали работать в Голливуде. Я даже снял там один фильм. Та картина имела успех, меня пригласили на другую работу. Отказался. У меня никогда не было у меня даже мысли покинуть Израиль. Я всегда помнил о той радуге.

 Но дело не только в этом. В Голливуде ты пишешь сценарий, потом его забирают продюсеры и возвращают тебе совершенно чужую историю.

 Я не говорю, что деньги это плохо, но когда их очень много, тогда люди не спят ночью. Творческая свобода дороже любых денег. Я абсолютно свободен в Израиле. Я могу говорить то, что хочу и делать то, что мне нравится. Здесь моя жизнь зависит только от меня.

 Так вот, пятидесятый год. Нашу большую семью ( детей четверо и мама была беременна на восьмом месяце) зимой, в жуткий дождь, селят в палатку. Мы получили одеяла и кровати. Сверху, через дырявый брезент капало, а под ногами была грязь. Я держал над головой матрац, но шагнул и мой ботинок остался в этой грязи. Я вернулся в полумраке, чтобы найти этот ботинок, но не обнаружил его.

 Вышел под ливень в одном ботинке, и увидел  рыжего мальчишку. Он жил, как потом оказалось, в соседних  бараках из жести. Этот рыжий мальчишка «румын» сказал, что из одного барака уехала семья, и в нем есть место для нас. Там сухо и грязи нет, а есть окно и двери.

 Отец, помню, боялся покинуть палатку. Он думал, что нам в ней жить положено, именно здесь нас будут искать, когда понадобимся властям. Но тут я совершил свой первый, мужской поступок свободного человека: ослушался отца, сгреб одеяла и потащил их над головой вслед за рыжим мальчишкой, а за мной поплелась под дождем и по грязи вся семья.

 Так мы поселились в том первом доме на родине предков. Отец пришел туда последним.  Каким я себе тогда показался сильным и взрослым.

 Врун я был ужасный. В центре абсорбции  клялся, что в моей семье дюжина детей. Мне верили, и давали много еды.

 Помню, выдали нам однажды виноград, но такой мелкий, невзрачный, что я заплакал, пришел к отцу и сказал: « Папа, мы приехали не туда. В Танахе сказано, что в Эрец-Исраэль один фрукт могут поднять только два человека.  В такой великой стране не может расти такой жалкий виноград».      

  Мой отец был глубоко религиозным человеком и сионистом. Он сказал так: « Сын, когда мы будем достойны этой земли, она одарит нас великими плодами». Я помню эту его фразу вот уже 52 года.

 Сегодня мы очень хотим походить на американцев. Мы смотрим в зеркало и видим Филадельфию или Чикаго, а находимся в Кацрине или Беер-Шеве. От того, что у нас тало много машин, телевизоров, компьютеров мы стали забывать, что живем в очень маленькой стране. И другой такой страны у нас не будет. Без этой страны у нас нет ничего.

 А жалобы? Они были всегда. Мы никогда не умели принимать репатриантов. Все репатрианты, из всех стран, встречались с одинаковыми трудностями. Последнюю русскую алию я особенно ценю за то, что она прекрасно разбирается, что вокруг нее хорошо, а что – плохо.

 Любая эмиграция – чудовищный удар. Ваша алия сумела его выдержать, быстро подняться, накопить какие-то деньги. Они прекрасно работают и умеют отдыхать. За короткий срок ваша алия поняла, куда она попала. Я им аплодирую и снимаю шляпу. Невозможно подсчитать, сколько наше государство заработало на вашей алие. Такой культурной, образованной массы граждан Израиль не принимал ни разу.

 Вы отлично поняли, что «мирный договор» с Арафатом мы подписали своей, собственной кровью. Но я уверен, что все выпрямится и здравый смысл победит. И в этом Израилю помогут «русские».

 Меня огорчает только одно: ваша община как бы замкнута сама на себя. Связь между старожилами и новоприбывшими намечается только на уровне наших детей. Думаю, это во многом происходит потому, что ваш сионизм мало связан с религиозными идеями и традициями еврейского народа. 

-         В твоем спектакле только фон иной, - сказал я. – Но герои переживают точно такие же трудности, как и сегодня. Да и политический балаган был точно таким же. Ты сознательно все «подогнал» под день сегодняшний, или Кишон в своей давней пьесе  предвосхитил события?

-         Ну, конечно, потребовались кое-какие исправления, - ответил Ревах, - но говорить об этом не хочется. Знаешь, давай вернемся к русской культуре. Знаешь, я ребенком замирал, когда слушал «Интернационал». Наверно, нет лучшей идеи, чем коммунизм, но почему-то во имя самых прекрасных идей люди делают самые ужасные вещи. Я вообще уверен, что евреи были первыми коммунистами. Наверно, и по причине духовного родства мне всегда так нравились русские фильмы. Особенно игра актеров в них.

 Ребенка нельзя обмануть. Он прекрасно чувствует фальшь. Став взрослым, я понял, что Станиславский не изобрел свою систему. Он написал книгу, потому что не был очень хорошим актером и завидовал тем, кто играл на сцене лучше его.

 Сколько горя вытерпел русский народ и все остальные народы вместе с ним. Ни в одной стране не было такой долгой полосы бесконечных несчастий. Я думаю, что великое русское искусство и возникло, чтобы хоть как-то компенсировать, скрасить трагедию русской истории.

 Когда я  вырос и стал читать русскую литературу на иврите, то поймал себя на мысли, что все, что написано в них, мне необыкновенно знакомо. Будто я сам долгие годы жил в России. Мало того, я там родился. Я вообще считаю, что вся израильская культура вышла из российской.

 Она выросла на песне, а все песни «Пальмаха» были русскими. Театр «Габима» – это МХАТ и Вахтангов. Я знаю, что актеры специально овладевали русским акцентом, чтобы работать в «Габиме». Потом появился Камерный театр. И он стал для искусства Израиля примером и маяком.

 Со временем, вполне возможно, появится и чисто израильская культура, но сегодня она вся стоит на базе русской.

 Вот почему я так хочу, чтобы новоприбывшие ходили на мои спектакли. Хочу видеть «русские» лица, разговаривать с репатриантами об их проблемах, о том, что я делаю. Мне кажутся подобные контакты очень полезными.

 Мне хочется, чтобы новоприбывшие поняли, почему, иной раз, старожилы ведут себя плохо по отношению к ним. Да просто потому, что большая их часть хлебала тоже дерьмо. А, порой, им было еще  труднее, чем новым оле сегодня.

 Сегодня я понимаю то, что не понимал в молодости. Раньше, когда на меня кричали, я огрызался сразу, а иногда и поднимал руку. Теперь я, прежде всего, стараюсь понять, почему на меня кричат, разобраться в этом. И только потом позволяю себе ответную реакцию.

-         Судя по всему, ты оптимист, Зеев?

-         И никогда не стану пессимистом. Считаю, что наша страна находится сейчас в самом лучшем  периоде развития. Мы наконец-то перестали врать себе и друг другу. Перестали мечтать о несбыточном. Мы точно знаем, с кем имеем дело. И здесь, повторю, очень нам, старым израильтянам, помогли новые репатрианты. Вы приехали из страны, где долгие годы жили в состоянии самообмана. Вы отказались жить точно также в Израиле.

 Как раз по этой причине любители врать себе и стране стали требовать, чтобы новоприбывшим не сразу стали давать гражданство, а устанавливали некий испытательный срок. Считаю сами такие голоса – глупостью, хотя каждый в нашей стране имеет право говорить то, что он хочет.

 Думаю, что и с арабами мы начали продуктивный диалог. До сих пор они не понимали нашего языка. Они думали, что демократия это слабость, а не моральная сила. Шарон оказался хорошим учителем языка.

 В чем наша проблема с арабами территорий? Нет у нас, евреев, большой квартиры: всего три комнаты. Было бы шесть, мы бы им отдали половину – и дело с концом. Приходится драться. Проблема проста: или мы, или они.

 Мы деремся и ненавидим войну. Один актер из нашей труппы, Гриша Бурмистров, рассказывал, что его прадед был из кантонистов, а его дед воевал в первую мировую. Однажды, в рукопашной, вонзил он штык в брюхо турецкому солдату, а тот перед смертью сказал: «Шма Исраэль».

-         Расскажи, где ты учился театральному делу? – спросил я.

-         Мой отец был раввином и кантором, - ответил Ревах. – Знаешь, когда он начинал петь, у всех на глазах появлялись слезы. Синагога – это тоже театр. Режиссер театра посредник между драматургом и зрителем, а раввин между людьми и Всевышним.

-         Мне показалось, что ты больше веришь в эмоции человека, чем в разум? – сказал я. 

 -    Думаю, что в сердце человеческом больше ума, чем в голове, а потому и обращаюсь, как правило, к сердцу зрителей в зале, - ответил Ревах. – Да, но

 кроме синагоги отца, я закончил Высшую, театральную школу в Израиле.      

-         Как ты относишься к театру «Гешер»?

-         Я видел только отрывок из одной постановки, но могу смело сказать, что театр этот – явление замечательное. И я очень рад, что он перешел на иврит. Понимаю, как это тяжело. Арье – отличный художественный руководитель, но я надеюсь, что и другие режиссеры станут там работать.

-         По какому принципу ты набираешь свою группу?

-         Понятно по какому. Если я обращаюсь к сердцу зрителя мне и нужны в коллективе добрые, сердечные люди. Терпеть не могу склоки, зависть, интриги. Мне в труппе даже гений не нужен, если он обладает отрицательной аурой. На сцене всех моих актеров должна соединять любовь.

-         Я это почувствовал на спектакле. Казалось, что все твои пары в пьесе любили друг друга еще до того, как встретились на подмостках.

-         Наверно это так. Просто я уверен, что без радости и любви никакое творчество невозможно…. И потом, без веры и надежды человек умирает.

  Часто, в ходе нашего разговора, ловил себя на том, что вспоминаю спектакль Зеева, будто разговаривает со мной главный герой пьесы Кишона, будто слышу я песни из той постановки и вижу танцы.

 Сказал об этом Реваху.

-         Знаешь, - ответил он. – И моя семья, и автор «Салаха Шабати» жили в одном лагере репатриантов. Так что, совпадения не случайны.

 Вспомнил тот лагерь из спектакля, где поселились религиозные евреи из Марокко, люди традиций, а рядом с их палатками был киббуц, опекающий поселок новоприбывших, а в том киббуце жили атеисты и поклонники идей Маркса и Ленина.  И ничего – поняли, простили и полюбили те люди друг друга, просто потому, что были они евреями и разговаривали на одном языке.

 Ивритоязычный Зеев Реввах будто прочел мои мысли на русском языке и задал единственный вопрос за всю встречу:

-         Слушай, а в каком лагере живешь ты и твоя алия?

-         Не знаю, - вздохнув, ответил я. – Будем надеяться, что в том же.