ДВАЖДЫ ДВА рассказ

  В другом каком-нибудь месте, например, в России, они бы никогда не увиделись. Другое дело, небольшое пространство нашей страны. Здесь возможны самые фантастические встречи. Но о самой встрече я расскажу потом, сначала речь пойдет об одном из героев этой простой истории. 

 Сема Фурман сидел в сквере, на скамейке, в тени чахлой акации, в компании таких же, как и он, немолодых и очень немолодых людей, и говорил сердито так:  

-         Перестаньте мне толковать, что я не люблю Израиль. Я не люблю себя в Израиле. Вы спросите почему? Это трудный вопрос и отвечать на него придется долго, так что поверьте мне на слово. 

 Ему поверили на слово просто потому, что к этому часу солнце миновало кружевную крону акации, и старикам пришлось искать новое место на бульваре. Они ушли, а Сема Фурман почему-то остался в одиночестве  жариться на солнце.

  На этот раз его удержало не обычное раздражение, а непередаваемое , странное ощущение слежки. С некоторых пор Семе стало казаться, что за ним кто-то внимательно наблюдает. Прямо до мурашек по спине стало казаться. Только один раз, быстро, по возможности, обернувшись, Сема увидел глаза наблюдателя за сильными линзами очков. Застывшие, не моргающие глаза эти смотрели на Сему с наглой пристальностью. Вот и теперь на скамейке в сквере ему померещился тот же змеиный взгляд. 

 Он резко, опять же по возможности, поднялся, и глаза эти тут же исчезли, растворились в сухой зелени кустарника, будто их и не было. 

 И тут Сему кольнуло это вечное ощущения обиды, даже оскорбления и досады на самого себя. Было разное в долгой жизни Фурмана. Но стыд и муки совести он испытывал по поводу совсем несерьезному. Из детства был этот повод. Дело в страхе перед цифрами. Сема чуть ли не до восьмого класса никак не мог одолеть таблицу умножения. А его сосед по парте, некто Уринсон, как раз наоборот отличался блестящими математическими способностями. Учительница арифметики всегда советовала Фурману брать пример с Уринсона. Он ненавидел соседа и эту учительницу, а однажды сделал подлый поступок. Соседа в тот день не было в школе, и Сему попросили передать Уринсону проверенную тетрадь по арифметике. Фурман не сделал этого. В кабинке школьного туалета он с ненавистью разорвал тетрадь отличника, бросил клочки в унитаз и спустил воду. 

 Сколько лет прошло с тех пор. Всякое было в жизни Семы, но забыть тот поступок он не мог, как ни старался. 

 Тот школьный комплекс неполноценности оставил еще один след в привычках Семы. Была у него извечная присказка: « Дважды два - четыре, семью восемь – пятьдесят шесть». Странные эти слова он выборматывал вот уже многие годы в самых, казалось, неподходящих обстоятельствах.   

 Но мы отвлеклись. Разговор шел о слежке. Однажды Фурман увидел те же глаза, сидя  в автобусе, на переднем сидении. Автобус стоял на перекрестке, у светофора, а по «зебре» медленно шел обладатель сильных линз, неестественно развернув голову. Он вновь пристально смотрел на Сему. Этот характерный взгляд наблюдателя нельзя было перепутать ни с чем. И снова по спине Фурмана поползли мурашки. 

  Теперь надо бы объяснить, почему Сема не нравился сам себе в Израиле. За этим, вопреки его утверждению, особой загадки не обнаруживалось.

  У Фурмана в городе Харькове был свой садик, в черте города. Там, лет тридцать назад, ему разрешили поставить небольшой домик. Сема этот домик поставил, и с тех пор проводил на земле месяцев восемь в году, с ранней весны до поздней осени. Отсюда он ездил на работу, используя для этой цели прямой троллейбус, в сад и возвращался после трудов праведных в университете, на площади Дзержинского, где Сема с незапамятных времен беспокоился о снабжении одной из крупных учебных лабораторий.

 Семье ( жене и детям) поначалу не нравилось странное пристрастие Семы  к земельному участку. Жена подозревала, что в летнем домике Фурман ей изменяет, но потом ревновать перестала, так как поняла, что муж изменяет ей с садовыми растениями: овощами и фруктами. А эта измена могла считаться не только простительной, но достаточно прибыльной.

 Сема воровать не умел, хотя и были у него такие возможности, а жить на одну зарплату с двумя детьми было затруднительно. Супруга Семы не ходила на службу, занимаясь домашним хозяйством, уходом за престарелыми родителями, и воспитанием детей. 

 С некоторых пор к кругу ее обязанностей прибавилось консервирование урожая, полученного мужем на пяти сотках семейной усадьбы. Сема к своему сельскому хозяйству подходил основательно, по науке, трудов не жалел – и в итоге урожаи получал отменные. Лично Фурманом, на кухне, был оборудован специальный шкаф с полками для  консервируемой продукции. Им же был приобретен, по большому блату, морозильный шкаф, редкость по тем временам, где Сема долго хранил в свеже - замороженном виде ягоды и фрукты.

 На самом верху кладовки в доме Фурмана стояли трехлитровые банки с патиссонами, ниже место занимали помидоры и огурцы. Еще ниже закатанные емкости с черной смородиной и компоты: яблочные, грушевые, вишневые. 

 На одной сотке Фурман выращивал голландскую картошку и урожай получал настолько отменный, что домашней, рассыпчатой картошки в доме хватало почти на всю зиму.

 Свои служебные обязанности Сема выполнял неплохо, но без особого рвения. Как-то его вызвало к себе ново - назначенное начальство и спросило с улыбкой, почему он, Семен Довидович, так пунктуален, что ровно в 4 часа, ни секундой раньше, ни секундой позже, отправляется домой. Фурман был откровенен. Он сказал так: 

  - Видите ли, уважаемый, пол дня я работаю на дядю, а пол дня на себя. Было бы странным вкалывать в гостях, когда тебя с нетерпением ждут дома. 

-         Не наша, не советская, у вас психология, - сказало начальство, но оставило в покое снабженца, так как понимало, что не ворующий и не пьющий Фурман дорогого стоит. 

 Потом он вышел на пенсию, год в год, день в день, и всецело отдался сельскому хозяйству. Семе удалось присоединить к своему участку сотку неудобьев оврага, и он на этой сотке устроил  делянку, где занялся опытами в духе Мичурина, который, как рассказывают, погиб, упав с клубники. 

 Надо ли говорит, что вплоть до отъезда в Израиль, Сема Фурман на здоровье не жаловался, спал хорошо, аппетит имел отменный и никогда не страдал бессонницей. Умаявшись на своем участке, он всегда спал крепким сном младенца с сознанием выполненного перед родиной и семейством долга.

 На причинах переезда Фурмана не стану долго останавливаться. Были они невнятными, путанными. … Здесь и внезапная чудовищная бедность, и обида на все и на всех, и постоянные набеги грабителей на садовый участок Семы. Зимой 1991 года они вынесли из домика все, что могли, включая садовый инвентарь, даже старую проржавленную бочку из заснеженного сада воры укатили куда-то.

  Фурман с большим трудом восстановил утраченное, но летом и осенью нужно было стеречь сад с ружьем, чтобы спасти урожай от вечно голодных бомжей с трясущимися руками. Но самым главным было не это. Начались проблемы с поливом сада. Прежде вода поступала централизованно, от общей насосной станции, колодцев и других скважин в округе не было, а водокачка пришла в полную негодность. На ремонт или ее замену денег в садовом товариществе не нашлось,  и понял Сема Фурман, что миру, в котором он спасался годами, пришел конец. 

  Так он и оказался в Израиле. Сема сразу попал в каменный, душный, густо заселенный, мешок Бат-Яма и возненавидел себя в этом мешке со всей страстью немолодого человека, вынужденного жить под старость не своей, а чужой жизнью. 

 В первый год он сделал робкую попытку обработать небольшой, запущенный участок перед домом, но был грубо остановлен  управляющим. Затем Сема попытался найти успокоение у моря, но оно было  огромным, неуютным и чужим. … Даже на пляж, со временем, Фурман перестал ходить. 

 Бессонницы стали мучить Сему. Из человека деятельного он превратился в существо слоняющееся, а такие превращения не проходят даром для пожилого организма. Фурман ложился поздно, засыпал, по привычке сразу, но просыпался через два-три часа и больше уже не мог заснуть. Он мучился, боясь лишним шумом потревожить домашних. Сема и жалости их не хотел, а потому лежал на кровати неподвижно, с открытыми глазами и вспоминал о разных способах посадки, прививки и скрещивания растений. Однажды, словно в бреду, он понял, что годами не так разводил гуано для полива своего опытного виноградника. Фурман в ту ночь так расстроился, будто от того, неправильного полива, и пошли все его нынешние горести новой жизни.  И странно, при всех огорчениях, Сему не переставала мучить совесть за тот некрасивый, детский  поступок в школьном туалете. 

 Фурман - человек добрый и неглупый - отверг соблазн обвинить во всем евреев и еврейское государство. Он вообще никого не хотел обвинять в том, что с ним произошло. Сема и своей вины не видел ни в чем, а потому двигаться и жить бедняга стал как-то покорно, равнодушно, по инерции, не живя, а просто существуя, доживая свой век. 

  Он не любил магазины. Там приходилось считать деньги, но в последнее время Фурман ходил за покупками все чаще. У жены стали болеть колени.

В огромном торговом мегаполисе Сема вновь уловил слежку. На этот раз за ним не только следили, но и преследовали , осторожно впрочем, сохраняя дистанцию. Шли за ним  вдоль мясного ряда, затем вдоль молочного… Сема метнулся за угол, к бескрайнему отделу промышленных товаров, хитро спрятался у горы кроссовок, выждал, затем направился дальше, убежденный, что избавился от немигающих глаз за сильными линзами очков. Он даже испытал что-то, вроде разочарования, от своей ловкости и неожиданной способности уходить от слежки. 

 Простояв некоторое время у кассы, Фурман расплатился, брезгливо покопавшись в кошельке, переложил продукты из казенной, прозрачной тележки в свою – непрозрачную и покинул магазин, волоча за собой сумку с продуктами на колесиках. Он прошел метров сто по направлению к дому и обернулся. Преследователь шел за ним. И тут Фурман заметил с облегчением, что этот человек не только скверно видит, но еще и заметно прихрамывает.

 Ладно, решил Сема, я тебе покажу! На ногу Фурман был по-прежнему легок и он пошел , пошел, ускоряя шаг… 

-         Сема! – беглец услышал  за спиной хриплый и отчаянный крик. – Сема, ты?! 

Фурман остановился и повернулся. Он узнал этот голос, а человека никак не мог узнать. С голосом он встречался когда-то давно - с человеком нет. 

 Преследователь приблизился, хромая, вытер потное лицо мятым платком, даже очки стащил с крупного, угреватого носа. 

-         Узнаешь, гад ? – спросил он, задыхаясь, но ласково. 

Сема только головой покачал. 

-         Ну и черт с тобой, - сказал старик, но затем повел себя странно. – Стой! – приказал он Фурману, совершив неловкий маневр туловищем, прижался спиной к его лопаткам. Потом провел ребром ладони над темечком. – Нормалек! – радостно выпалил он. – Так и думал! Я тебе перерос, Сема, перерос! 

-         Уринсон, - тихо сказал Фурман. – Это ты? 

-         А кто еще, скотина! – прохрипел старик, обнимая Фурмана. – Кто еще? Это я, Ури, своей собственной персоной. Узнал, наконец! 

-         Господи, - бормотал Фурман, тычась носом в шею хромого. – Откуда ты взялся? 

-         А ты, - хрипел Уринсон. – Сам как?…

Потом, сидя на первой же скамейке, они вспоминали, сколько лет не виделись. Вышло, что ровно 60 годочков, с тех пор как учились вместе в восьмилетке №35, города Харькова, а потом, в сороковом году, отец Уринсона, офицер – танкист, получил новое назначение. 

-         Сема, - сияя, хрипел Уринсон. – Знаешь, как я тебе завидовал и ненавидел тебя в школе. Ты в какой-то год быстро вырос, а я оставался самым маленьким. Помнишь, я стоял всегда последним в шеренге на физкультуре, а ты первым. Ты всегда был ведущим, а я – замыкающим. Глупость, да, но меня это всю жизнь мучило. Раненый лежал на болоте, кровища хлещет, а она вдруг опять обида эта: не на фашиста - гада, а на тебя  - версту хренову, а теперь я могу умереть спокойно, потому что перерос самого Фурмана. Ну, встань, давай еще померемся. 

 Сема покорно вставал, чтобы его друг вновь мог убедиться в своем росте. Он был взволнован этой встречей и рад так, будто вернулся в детство. А потом они стали рассказывать друг другу роман своей жизни. И были в рассказах своих искренни, как дети или, как родные братья, которые по странной случайности не виделись очень долго. 

 Школьные друзья ушли на войну в мае сорок четвертого года. Фурман провоевал в артиллерийском полку до Дня победы, а Уринсона сильно ранило под Лиепаей. Года три он валялся по госпиталям,  выжил и даже закончил после войны высшее учебное заведение. Старики рассказывали о своих детях и внуках, вспоминали школьных товарищей и учителей и никак не могли наговориться. 

-         Знаешь, - сказал Сема. – Я тебе тоже люто завидовал. Пятерочки твои ненавидел по арифметике. Я однажды твою тетрадь в клеточку с домашними заданиями в клочки порвал и спустил в унитаз.

-         Ну и черт с ней! – равнодушно отреагировал Уринсон, потребовав, чтобы Сема вновь, в очередной раз, поднялся, чтобы убедиться в равенстве их стариковского роста. 

 Фурман покорно вставал, потом они вновь садились и продолжали свой бесконечный разговор. 

 Уринсон поведал, что ранило его маленьким, а расти он стал почему-то в госпитале. Когда он попал туда, не было в нем и метра шестидесяти, а вышел на 14 сантиметров выше.

 Из дальнейшего разговора выяснилось, кстати, что оба увлекались сельским хозяйством, но Уринсон не так  фанатично, как Фурман. Поспорили они, правда, о лучших сортах огурцов, но вскоре спор прекратили, справедливо решив, что в разном климате и в разной почве и рассада должна быть разной. И о здоровье, конечно, зашел разговор. На бессоннице старики остановились особенно подробно. Уринсон знал несколько хороших рецептов засыпания. 

-         Знаешь, - сказал ему вдруг Фурман. – А я бы тут, на скамеечке, прикорнул с огромным удовольствием, честное слово! 

-         А чего, - прохрипел Уринсон. – Попробуй, а я тебя покараулю. 

 Оба старика посмеялись этой дикой идее, но тут  Сема, наконец, вспомнил, что в его сумке полно скоропортящихся продуктов, и они направились к дому Фурмана. Шли, не торопясь, и потому, что один из стариков прихрамывал, и потому, что некуда им было торопиться: с ними была их честно, трудно прожитая  жизнь и равенство в судьбе и росте. 

 Могу добавить только одно. Муки совести отпустили Семена Фурмана. После той встречи он перестал вспоминать мерзкие обрывки тетради в унитазе школьного туалета. Но присказку свою дурацкую так и не перестал повторять. 

 - Дважды два – четыре, - бормотал время от времени Сема. – Семью восемь – пятьдесят шесть.