ТАЙНА «БАБЬЕГО ЯРА»

В Сити-колледже, давно когда-то, состоялась конференция, посвященная «Женевской инициативе» с участием Йоси Бейлина и Михаила Хейфеца. Был там, грешен. Столы ломились от яств. Откушал пару бутербродов с красной икрой, еще один с вкуснейшей рыбкой того же цвета, выпил водочки, просмотрел проспект, пропагандирующий эту инициативу с картой, на которой уже были обозначены два государства: Израиль и Палестина, оглядел собравшихся, а подумал вот о чем? Почему у левых нашего замечательного государства всегда было много денег на пропаганду своих идей, а у правых не то что икорки ни разу попробовать не удалось, черствого сухарика не видел.

 Если честно, удрал тогда, не дождавшись начала выступлений, вспомнив, что подхарчиться из рук врага  никак не грех, а даже мицва своеобразная. А по дороге домой, вспоминая радостное возбуждение участников конференции, думал о великом чувстве стыда, которым природа наградила человека. Не каждого, конечно. Может быть, в отсутствии этого удивительного качества и кроется  большая часть бед людских.

 Журналистам, собравшимся на тусовке, посвященной пустой и вредной затее, не было стыдно говорить о ерунде,  слушать очередные, блаженные всхлипы «миротворцев», готовых вновь и вновь наступать  на одни и те же грабли. Судя по всему, отсутствие стыда или его наличие - есть идеяобразующее начало, если мне будет позволено так выразиться.

 И вспомнил о том, что и я до сих пор не могу избавиться от мук совести. Тогда, на одном из питерских литобъединений поэтов, прочел громко и с гордостью вирши, которые никогда не забуду до самой смерти: «Я не сторонник заграничных мод. Мне нравится единственная мода: чернеющая клятвенность бород свободолюбивого народа» и так далее. Мне было шестнадцать лет. Я любил поэта Евтушено. Я верил Евгению Александровичу, как себе самому, а поэту Евтушенко тоже нравились Куба и Фидель Кастро. Тогда, прочитав свою здравницу, я ждал одобрения собравшихся, но ответом было гробовое, презрительное молчание. И мне вдруг стало стыдно. Я не понимал, откуда возникло это чувство. Казалось, и стихи были в рифму, и порыв души наличествовал, а тут полное равнодушие. Мне захотелось уйти и больше никогда не появляться среди этих людей, но не ушел. Слишком хороши были стихи, прочитанные после моих словоизвержений.

 Потом, когда все закончилось, в коридоре, на ходу, знакомый поэт буркнул, не глядя в мою сторону: «Не пиши больше всякую гадость».

 - Почему гадость? – опешив, спросил я.

 Он остановился и вдруг заорал, вспугнув проходящую мимо девицу:

 - Не пиши больше! И все!

 Этот крик слышу по сей день. Далеко не всегда удавалось жить и работать, руководствуясь тем давним и острым чувством стыда, но не покидало оно меня никогда. Уверен, что и тем лучшим, что удалось сделать, обязан этому святому чувству.

 Тогда же, много лет назад, затаил обиду: как же, такой любимым, такой замечательный поэт Евгений Евтушенко мог заразить меня этой пропагандистской мерзостью, этим идиотским революционным запалом, этой стыдной, бессовестной сделкой с властью.

 Пройдут годы. Наши, Евтушенко и мои, звуковые студии на Мосфильме оказались рядом. Евгений Александрович  завершал работу над свои фильмом «Похороны Сталина», я тоже «добивал» свою ленту. Мы не были знакомы. Евтушенко стоял в коридоре, напряженно думал о чем-то.

 - Слушайте, - вдруг сказал я ему. - Зачем вы тогда – «Я – Куба», Фидель, зачем?

 - Что? – не понял он меня.

 - Поверил вам тогда, - сказал я.

 - Я сам себе поверил, - буркнул он и ушел по своим рабочим делам, судя по всему недовольный самим ходом «озвучки».

  Тогда подумал, успокоившись: «Он не солгал. Не обманул меня, легковерного юнца, намеренно. Он тогда сам себе верил». А потом  спохватился, что ни одного «политического» стихотворения Евтушенко не помнил наизусть. Так, все проскочило, упало без следа, как капля в воду, а помню многое и совсем другое. Особой памятью помню – благодарной.

 Слякотное, промозглое раннее утро. Трамвай №14 набит до отказа рабочим людом. Точно помню, что был понедельник. Вонь в вагоне от немытых тел и нестиранной одежды, дух гнилой, сивушный. Лица грубые, слова еще грубее. Раздражение, злость… Тоска смертная. И тут спасением,  убежищем, миром, в котором можно выжить, стихи Евтушенко: «Окно выходит в белые деревья, в прекрасные и белые деревья. Профессор долго смотрит на деревья. Он очень долго смотрит на деревья. И очень долго мел крошит в руке».

 Трамвай этот, везущий меня к заводу, вонь, пассажиры в трамвае – все это перестало быть реальностью, ушло, сгинуло. «Прекрасные и белые деревья» окружили  образом своим и музыкой. Стою и улыбаюсь. Прихожу в себя от тычка и оклика:

 - Выходишь? У, бля! Чего лыбишься?

 Мне плевать. Я понял, как спастись в этом мире. Такое не забывается, такое нельзя забыть. Принимаю почти все, написанное и сказанное моим любимым поэтом и эссеистом Иосифом Бродским. Запнулся лишь однажды над известной остротой: в СССР идет перестройка. Бродскому рассказали, что даже Евтушенко выступил против колхозов. «Если Евтушенко против, я за», - ответил Бродский. Он был безжалостен – этот гений. Он, никогда не крививший душой, наверно, имел право на эту безжалостность. Но не Бродский, а Евтушенко написал бессмертные строчки о Бабьем яре.

 Всегда думал, что именно стыд продиктовал Евгению Александровичу это стихотворение, как и главу о жертве Холокоста в «Братской ГЭС». Стыд человека, осознавшего грех юдофобии, которой давно и страшно болен его народ. Оказалось все и проще, и сложней.

 Читаю в недавнем интервью Евтушенко журналу «Итоги». Вопрос:  «За что стыдно «стыдохранителю» Евтушенко?» Ответ: «Есть такая поэтесса – Римма Казакова. Талантливая. Недавно она вдруг заявила: «Я – полукровка, чем горжусь. А Евгений Александрович в стихотворении «Бабий яр» свое еврейское происхождение стыдливо скрывает». Я прочел об этом с интересом.  (Смеется.) Понятия не имею, что во мне течет еще и еврейская кровь. Но разве это что-то меняет? Неужели писать на еврейскую тему может только еврей? Да, про стыд? Я был мальчиком своего, сталинского времени. И сообщения о том, что врачи-убийцы пытались отравить товарища Сталина, меня потрясли. Настолько, что я написал строчки: «Пусть Горький другими был убит, убили, мне кажется, эти же». И принес эти стихи в дом, который был моей совестью. Его хозяйка – ее, еврейку, к тому времени уже успели уволить из аптеки – чуть ли не колени встала: «Женечка, это все неправда, спрячьте свои стихи, никогда потом не отмоетесь». А ее муж заметил: «Когда-нибудь вы поймете, что газета «Правда» и правда – совсем разные вещи. Одна эта фраза тянула лет на пять лагерей. Я послушался, но чувство стыда за те стихи не умирало. Возможно, от того я и написал «Бабий яр». Время от времени человек должен исповедоваться, хотя штука эта тяжелая. Сколько плохого о себе наговорил, в том числе о качестве собственных стихов. Иногда действительно думаю, что 70% - полная мура, хотя искренняя. Впрочем, мои тридцать процентов – это солидный том, так что это не так уж скромно».

 Выходит, именно свой, персональный грех легковерности и юдофобии замолил Евгений Александрович «Бабьим яром». Что делать, кто в мире людей без греха? Был бы стыд и совесть. Был бы…

 Зря я все-таки не остался на той конференции «миротворцев» в Тель-Авиве. Глядишь, вдруг бы поднялся кто-то из ведущих и сказал: «Люди, я врал вам. Не без корысти лгал. Простите, больше не буду». Вот было бы славно и радостно, как бывает славно и радостно, когда совесть и чувство стыда вытаскивают человека из гнилого омута подлой лжи и делают его очистившимся и счастливым.