Нынче народ российский дружно голосует за возвращение в брежневское болото. Вот я и вспомнил об этой старой беседе.
Лев Плоткин, мой старый
приятель, привез с собой из России ветхий кино-проектор и вот мы сидим рядом, выпиваем, закусываем и смотрим
увлекательнейший, любительский фильм о нашей с ним юности.
Это он снимал тарахтящей,
допотопной камерой нашу компанию зимой: все эти зимние забавы: игру в снежки, катание на
санках и лыжах. Это он запечатлел нашего «моржа» - Фиму Кутикова в полынье
пруда. Это он снял меня, черноволосого, худого и без шапки, за катанием шара для снежной бабы.
- Боже! – сказал он с пафосом. –
Как это было прекрасно! Какая была замечательная жизнь!
Он сказал это со слезами на
глазах.
- Замечательная? – я не поверил
своим собственным ушам.
- А что, что?! – спросил он с
вызовом, выключив проектор. – Замечательная, да! Прекрасная жизнь!
Не было в нашей компании более
упертого диссидента, чем Лева Плоткин. Казалось, он только и был занят критикой
социалистической действительности.
Однажды Лева позвонил мне и
хриплым, приглушенным голосом попросил о срочной встрече. Встретились мы в
сквере у метро. Плоткин пришел на рандеву с тяжелой сумкой.
- Это ты должен спрятать, -
сказал он шепотом. – У меня может быть обыск. Я просто затылком чувствую
слежку. Ты слышал об аресте Х.?
- Что там? – спросил я.
- Литература, - коротко ответил
он, резко повернулся, зашагал к входу в метро и оставил меня наедине с сумкой.
Дома я открыл тайный груз и
обнаружил в нем дюжину переплетенных, самиздатовских копий книги Надежды
Мандельштам «Воспоминания». Где-то, через неделю, Плоткин сумку забрал, но один
экземпляр этой книги подарил мне, как он сказал, «за смелость». Он до сих пор,
экземпляр этот, стоит в нашей библиотеке рядом с недавним, легальным изданием
воспоминаний жены знаменитого поэта.
Плоткин пробовал склонить меня к
более активной диссидентской деятельности, но я сказал, что из всех гражданских
прав меня волнует лишь отсутствие права на выезд из СССР, а ко всем остальным
отечественным несвободам я совершенно равнодушен. Лева обиделся, назвал меня
гнусным сионистом, обывателем и мещанином, и после того, серьезного разговора,
мы редко встречались с ним, да и то лишь на случайных тусовках.
И вот теперь этот лютый враг
советской власти называет нашу жизнь в СССР
прекрасной.
Мы выпили еще по рюмке. Я
молчал, понимая неизбежность его объяснений, но дождался лишь невнятного бормотания:
- Как прав был Аркадий
Исаакович, как прав…. Все верно, верно…
- Это кто? – спросил я.
- Райкин! – Лева Плоткин поднялся не без
проблем. – Помнишь это знаменитое: «Пусть все будет, но чего – то не хватает».
Мы жили в великую эпоху дефицита, даже не сознавая ее величайшей сути.
- Крыша у тебя поехала, -
сказала я. – Тоже, кстати, был дефицит на крышу, будь он проклят!
Но он меня уже не слышал, его понесло:
- Бумага туалетная, пипифакция,
сортирная подтирка…. Помню, как я проклинал этот убогий строй, не способный
обеспечить своих граждан обыкновенными рулонами для интимного пользования…. Как
проклинал! А за этим был мудрый умысел, мудрейший….
- Не надо бы тебе больше пить, -
сказал я.
- Да пошел ты! – отмахнулся Плоткин,
рухнув в кресло, – Мудрейший, да! Просто потому, что все мы были вынуждены
покупать газеты и волей неволей кое-что в них прочитывали.
- Ну да, обещания близкого
коммунистического рая….
- Перестань! В этом рае не было
ничего плохого. Мир без денег, мир равных возможностей, мир без насилия
государства. Это был наш Машиах – этот коммунизм.
- Да кто в него верил? – буркнул
я, нагнув в очередной раз бутылку.
- Многие, пусть и в глубине души….
Даже я однажды себе признался…. подумал – а вдруг, вдруг такое возможно…. А ты
говоришь – пипифакция! Там мы ждали коммунизм, здесь – Машиаха. Какая разница?
- Не богохульствуй, -
посоветовал я.
Плоткин устало закрыл глаза, и
мне показалось, что разговор о преимуществе социалистической системы над
капиталистической окончен. Но нет, только показалось.
- За куском мяса охотились, как
люди каменного века за вепрем, - сказал он. – За кусок масла душу отдавали
дьяволу…. А они заботились о нас, о нас заботились. Слава товарищам Брежневу и
Горбачеву, слава! Здесь, в Израиле, мне категорически запретили жрать эти
проклятые, наивреднейшие продукты. Холестерин в них! Холестерин! Выходит, там
мы правильно питались, благодаря партии и правительству.
- Ты шутишь?
- Нисколько.
- Ну, знаешь, одну картошку
жрать с колбасой за рупь семьдесят!
- Стоп! – заорал он. – Это
дефицит нас заставил сесть на землю, взять эти самые участки. Я взял! Я имел! Я
выращивал там клубнику и черную смородину,
помидоры и огурцы в тепличке! Я шесть яблонь имел и три сливы! Шесть яблонь,
понимаешь ты, что это такое! Чистый продукт! А теперь – все отравное, с
химикатами из магазина втридорога, тьфу, мерзость! А потом…. Там у меня был
клочок земли, а здесь что? Арнона?
- Ладно, давай выпьем, - поднял
я рюмку, поняв, что спорить с Левой Плоткиным бесполезно.
- Не хочу больше, - сказал он. –
Хватит! – резко ко мне повернулся. – А наши старики, папы и мамы, светлая им
память, – спокойно жили на свою скромную пенсию, им и в голову не приходило,
что нужно метелкой махать, чтобы свести концы с концами.
- Ты что ли машешь? – я
подозрительно покосился на старого приятеля.
- Машу, а что делать! Будь они
прокляты со своим жалким пособием!
Тут я не выдержал.
- Слушай, - сказал я. – Тебе
нужно в партию Зюганова, в руки красный флаг и на площадь под лозунгом: «Долой
министров-капиталистов!»
- Брось! – отмахнулся он. – Не
своди все до примитива… А ж о дефиците говорю. Вот прежде не было нам с тобой
смысла копить на всю эту дрянь: на шмотки, на мебель, на машины. Ты что забыл,
как мы лето проводили? Как всю зиму деньги откладывали, чтобы на Камчатку
махнуть, к Горячим ключам или на Урал за самоцветами … Ты помнишь, какова была
цена настоящей книги?…. Как была восхитительна охота за томиком Кафки или
Ахматовой?… Я за первое издание «Мастера и Маргариты» треть зарплаты отдал! А
теперь? А, что говорить…. Нам казалось, что живем в чумном бараке, а на самом
деле мы жили настоящей жизнью, настоящей!
- Брось, - сказал я. – Хорошо
там, где нас нет…. В том времени, во времени юности нашей, нас уже нет и быть
не может. Значит, там и было хорошо.
- Был ты поганым философом, им и
остался, - буркнул Плоткин. – А еще…. Ты, ты… Ты предатель юности своей!
- Ладно, - сказал я примирительно.
– Мы с тобой почти тридцать лет не виделись, а спорим так, будто только вчера
расстались. Если хочешь, давай выпьем за дефицит, черт с ним!
И мы выпили за дефицит, а потом
за туалетную бумагу, которой когда-то не было, а теперь есть, а потом за то,
«чтобы они все сдохли» - разом и дружно выпили. А потом мы еще раз посмотрели
немое, черно-белое кино из нашей юности и я снова увидел в близоруких глазах
Левы Плоткина слезную дымку.
Затем мы поговорили о наших, израильских
реалиях, и тут я понял одну простую вещь: плешивый, толстый старик, с которым
мы успешно приговорили бутылочку «Финляндии», просто был и остался диссидентом.
Он сражался за права человека в СССР и готов сражаться за те же права в
Израиле. Да где угодно, даже на Луне. Просто потому, что бесправие человеческое
и всякого рода людские несчастья – понятия общие и вечные, как звезды над
головой или смена времен года.
Одно обидно, не будет уже других
дней, когда сможем мы снова, лет через тридцать, посмотреть видеофильм о нашей
сегодняшней жизни, вздохнуть и прошамкать старческим, бессильным ртом: «Боже!
Как это было прекрасно! Какая была замечательная жизнь!»
Комментариев нет:
Отправить комментарий