ТРАГЕДИЯ СТЕФАНА ЦВЕЙГА

Стефан Цвейг – «мой» писатель. Встречаюсь с ним, как со старым, добрым другом. С улыбкой и радостью встречаюсь, потому что знаю: никогда не будет тягостно и грустно в  общении с ним. Часто, даже чаще всего, спорю с Цвейгом, но спор этот не вызывает раздражения и злости. Он плодотворен, спор этот, как это обычно бывает, когда диалог не вращается вокруг одной оси, а открывает неожиданные возможности для новых вопросов и решений.  

О чем бы не писал Цвейг, он, как всякий большой талант, пишет о себе самом. Но мир этого человека был так глубок и разнообразен, что невольная гордыня не настораживает и раздражает, а заставляет примерять на себя  тот костюм, который автор сшил по своей мерке.

 Мне интересно «разговаривать» с Цвейгом еще и потому, что «разговор» этот имеет прямое отношения к реалиям моего, сегодняшнего мира. Мы спорим о том, что окружает меня, мой народ, мое государство, сегодня.   

 Обычно пишут, что Стефан Цвейг родился в не религиозной, еврейской семье. Отец его не был выкрестом, но ставил свой значительный бизнес, материальные ценности, выше Бога и традиций своего народа. Сын богатого бизнесмена презрел «грешную материю», но тоже бежал от своего еврейства в гуманистические, либеральные ценности Европы тех лет.

 В своей горькой, мемуарной книге «Вчерашний мир» Цвейг ограничился скупым портретом своих родителей, детства и отрочества. Он был убежден, что настоящая  жизнь начинается только тогда, когда может реализоваться претензия на мировое гражданство. В указанных мемуарах Цвейг с горечью пишет о мире, отказавшем ему в этом гражданстве:  «Каждый из нас... потрясён до самых глубин души почти беспрерывными вулканическими содроганиями европейской почвы; один из многих, я не имею иных преимуществ, кроме единственного: как австриец, как еврей, как писатель, как гуманист и пацифист я всегда оказывался именно там, где эти подземные толчки ощущались сильнее всего. Трижды они переворачивали мой дом и всю мою жизнь, отрывали меня от прошлого и швыряли с ураганной силой в пустоту, в столь прекрасно известное мне «никуда»... Таким образом, я надеюсь соблюсти, по меньшей мере, хотя бы главное условие любого достоверного изображения эпохи — искренность и беспристрастность, ибо я оторван от всех корней и даже от самой земли, которая эти корни питала...»

 И сегодня очевидный кризис гуманизма соотносят к возросшему трагизму человеческого бытия. Здесь я спорю с Цвейгом. Счастье и  трагедия судьбы человека не меняются на протяжении тысячелетий. Вот гуманизм, как одна из разновидностей утопического сознания, исчерпал себя. Особенно в интерпретации, близкой     Стефану Цвейгу. Если гуманист прошлых веков всегда оставался вне партий и над событиями, то сегодня наши либералы - партийцы агрессивны и готовы постоянно нарушать свои же принципы в борьбе за власть. Впрочем, как и прежде, они отметают любые национальные, сословные, расовые особенности человеческих сообществ.

 «Пустота» - зов к суициду. Семья, родина, патриотизм, твой народ – все это, как казалось и Цвейгу, уводят потомков Адама от высоких задач гармонии бытия и постижения мира. Мало того, сплошь и рядом  оказываются причиной ограниченности, ксенофобии и зовом к агрессии. Пацифизм, по Цвейгу, должен был исключить национальные особенности личности.

 «Когда писателя  напечатали в популярнейшей "Нойе фрайе прессе" и редактор отдела фельетонов Теодор Герцль попросил его помочь в организации сионистского движения, Стефан ответил вежливым отказом: еврейская тема, по его мнению, была слишком мелка по сравнению с проблемами Европы», - пишет один из биографов писателя».

 Проблемы Европы Цвейг точно обозначил в своей блестящей книге о Фридрихе Ницше: ««Никто не слышал так явственно, как Ницше, хруст в социальном строении Европы, никто в Европе в эпоху оптимистического самолюбования с таким отчаянием не призывал к бегству – к бегству в правдивость, в ясность, в высшую свободу интеллекта. Никто не ощущал с такой силой, что эпоха отжила и отмерла, и рождается в смертельном кризисе нечто новое и мощное: только теперь мы знаем это вместе с ним».

 Книгу о Ницше писал Стефан Цвейг до прихода Гитлера к власти, когда еще могли сохраниться иллюзии о возможности новой эпохи «правдивости и ясности и высшей свободе интеллекта». Увы, пророчества Ницше слышал не только он. Нацисты поняли их по-своему.

 Любимый герой Цвейга – Эразм Роттердамский – считается одним из первых «граждан мира». Именно это звание  старался получить Стефан Цвейг и именно эта попытка стала трагедией всей его жизни, как и всего еврейства Европы. Ассимилированное еврейство Европы пыталось жить в своем, выдуманном, далеком от реальности мире. Нацисты словно вернули их в мир настоящий, далекий от схем либералов и иллюзий гуманистов.

 «Что может быть более символично для этого гения, - писал Цвейг в своей книге о голландском философе, - принадлежащего не какой-нибудь отдельной нации, но всему миру: у Эразма нет родины, нет настоящего отчего дома, он, можно  сказать, родился в безвоздушном пространстве».

 Книга «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского» написана в 1935 году. Из своего «безвоздушного пространства» Цвейг вынужден эмигрировать. Его книги нацисты начали жечь на костре еще в мае 1933 года. Писатель  не может найти покоя: Швейцария, Англия, США, Бразилия…. В случайной гостинице Цвейг, вместе с женой, горстями глотает снотворное и засыпает навечно.  Стефан Цвейг  так и не смог обрести мировое гражданство и остался изгоем. По сути – еще одной еврейской жертвой Холокоста.

 Весь ХХ век, век нацизма и большевизма, словно поставил точку на попытке слабого человека найти прибежище в отрыве от земли, в заоблачных далях добра, терпимости и гармонии.

 Совсем недавно было переведено на русский язык эссе Цвейга, написанное на смерть его друга – отличного писателя – Йозефа Рота. Слова «еврей», «еврейство» Стефан Цвейг повторять не любил, но в этом реквиеме он был вынужден сделать это: «У Иозефа Рота была русская натура, я сказал бы даже, карамазовская, это был человек больших страстей, который всегда и везде стремился к крайностям; ему были свойственны русская глубина чувств, русское истовое благочестие, но, к несчастью, и русская жажда самоуничтожения. Жила в нем и вторая натура – еврейская, ей он обязан ясным, беспощадно трезвым, критическим умом и справедливой, а потому кроткой мудростью, и эта натура с испугом и одновременно с тайной любовью следила за необузданными, демоническими порывами первой. Еще и третью натуру вложило в Рота его происхождение – австрийскую, он был рыцарственно благороден в каждом поступке, обаятелен и приветлив в повседневной жизни, артистичен и музыкален в своем искусстве. Только этим исключительным и неповторимым сочетанием я объясняю неповторимость его личности и его творчества».

 Йозеф Рот был родом из пограничного местечка Галиции. Видимо, по этой причине Цвейг нагрузил его «русской натурой». Увы, Стефан Цвейг, уроженец Вены, тоже страдал, как он сам определил, «русской жаждой самоуничтожения». Сложно понять, почему еврею недоступна «глубина чувств» и австрийское «рыцарское благородство». И о какой «кроткой мудрости» еврейского ума можно говорить, если вспомнить яростные обличения пророков. Я уж не говорю об «артистичности» и «музыкальности», которая, якобы, свойственна только австрийским денди. Ясный и точный ум Цвейга здесь невольно становится рабом своих искусственных схем.  Мало того, когда он «грузит» тот или иной народ отличительными качествами, то невольно вторит людям с расистским мировоззрением.

 Цвейг будто не договаривает, упоминая лишь добрые свойства характера того или иного народа. Логично заговорить и о негативе. Ну, например, о пресловутой «религиозной ограниченности» и фатальном, упрямом нежелании еврейства принять общие и единственно возможные для писателя «правила игры». Цвейг никак не мог предположить, что «неповторимость» творчества Рота лежит, как раз, в его происхождении, что именно наследие цепочки предков сделали этого человека тем, кем он был. И бегство от самого себя здесь совершенно невозможно.  И объясняется побег этот вовсе не желанием примкнуть к какому-то братству небожителей, а является следствием все той же мировой юдофобии. Датскому писателю, английскому, французскому, русскому - никогда не мешало их происхождения. Мало того, Стивенсон гордился тем, что он шотландец, Бальзак не мысли себя в отрыве от Франции, Достоевский считал национальные особенности народа русского чуть ли не спасением греховного мира людей. Писатель – потомок Иакова достаточно часто искал возможность бежать от своего еврейства, в глубине души соглашаясь с антисемитами, что в происхождении этом есть что-то нечистое, ограниченное. Отсюда и вечная, унизительная позиция защиты, опровержения очевидной клеветы. В том же некрологе Стефан Цвейг пишет:

 «Дамы и господа! Сейчас не время опровергать все лживые и клеветнические измышления, с помощью которых нацистская пропаганда пытается оглупить мир. Но нет клеветы более гнусной, лживой и вопиющей, чем утверждение, что евреи в Германии когда-либо питали ненависть или вражду к немецкой культуре. Напротив, как раз в Австрии можно было своими глазами убедиться, что в тех пограничных областях, где находилось под угрозой само существование немецкого языка, именно евреи, и только они, сберегали немецкую культуру».

 Не мировую, отметим, а все-таки какую-то особую – немецкую. Здесь Цвейг готов признать, что таковая существует, хотя всем своим творчеством старался доказать пагубность национальных красок.

 Все в той же книге об Эразме Роттердамском Цвейг не раз возвращался к этой теме: «В душе он не признавал над собой никакой власти, не собирался служить ни одному двору, ни одному университету, ни одной профессии, ни одному монастырю, ни одной церкви, ни одному городу и всю жизнь с тихим, мягким упорством отстаивал свою независимость».

 Цвейг был убежден, что независимость эта реальна и достижима. Друг Томаса Мора – Эразм Роттердамский жил в более вегетарианское время, а потому и умер тем, кем хотел быть. Утопию Стефана Цвейга разрушил нацизм, ясное сознание полной зависимости от зла.

 Нельзя сказать, что бегство от своего еврейства было у Цвейга последовательным и абсолютным. Он невольно замедлял свой «бег», а подчас и останавливался, повернувшись к свои истокам, но каждый раз не изменял самому себе: в драме «Иеремия» он проповедовал покорность во имя спасения мира и здесь он спорил с Библией: поверженного царя Иудеи враги ослепили и в цепях увели в плен. В драме Цвейга Цидкияху торжественно вносят в Вавилон на носилках.

 Есть еще две вещи у Цвейга, посвященные еврейской  теме: эссе «Рахель ропщет на Бога» (1930) и посвященной Шолому Ашу повести «Погребенный светильник». Но и здесь Цвейг далек от призывов к сопротивлению злу. «Если Ты Бог мести, то Ты не Бог», - пишет Цвейг. Он рассматривает судьбу еврейского народа «как пример вечного противостояния между насилием и духом... потерянный народ превращается в бессмертный дух».

 Приходится в очередной раз цитировать книгу Цвейга об Эразме: « Он был убежден, что едва ли не любой конфликт между людьми можно уладить добром, путем взаимной уступчивости… почти каждый спор может быть решен полюбовно».

 Собственно любое гуманистическое мировоззрение и было одной из утопий времени надежд и открытий. Затем, будто в насмешку над человеческим родом, пришли страшные утопии коммунизма и нацизма – практического переустройства мира на ненависти и крови. Нынешние фанатики ислама проповедуют очередную утопию, столь же далекую от гармонии в мире людей, как и добрые, прекрасные и красивые мечты гуманистов. Сегодня проповедники утопии технократов считают себя спасителя цивилизации Запада, но и они, рано или поздно, поймут всю тщетность своих усилий.

 Как это понял в феврале 1942 года еврейский писатель австрийского происхождения Стефан Цвейг.

 Пишу о бегстве этого замечательного человека от своего еврейства, но это не совсем так. Цвейг, как его герой Эразм Роттердамский, бежали от мира людей, от толпы, от множества. Бежали в одиночество, в мнимое, невозможное государство аристократов духа.

 «В Англии Эразм выздоровел от средневековья. Однако при всей любви к этой стране он не становится англичанином. Он возвращается освобожденным – космополит, гражданин мира, свободная и универсальная  натура. Отныне любовь его всегда там, где царят знания и культура, образование и книга. Не страны, реки и моря составляют для него Космос, не сословия и расы. Он знает теперь лишь два сословия: высшее – аристократия духа и низшее – варварство».

 Цвейг, правда, замечает дальше, что подобное ограничивало Эразма, «лишало его корней», но сам пафос текста говорит о том, что писатель любуется свои героем, его мужеством противопоставить себя миру его одиночеством.

 Но есть еще одна особенность ограниченности гуманизма  в давние времена и сегодня: в его полном нежелании учитывать «физиологию жизни», неотрывность человека от пустыни и леса, от рек и океанов. Здесь очевиден библейский грех гордыни. Попытка объемом знаний и глубиной учености бросить  вызов самому Создателю. Никогда бы не мог Эразм, а следом за ним и Стефан повторить удивительные строчки Самуила Маршака: «Человек, хоть будь он трижды гением, остается мыслящим растением».

 Фанатизм Мартина Лютера победил гуманизм Эразма Роттердамского только потому, что  сила реформации была не отрывна от грязи земли, от природы человека. Любое зло в мире побеждает, хотя бы на время, при ясном и полном учете национальных особенностей и характера человека. Впрочем, как и любое добро, противостоящее  злу.

 Сам Цвейг осознал это, наблюдая за наступлением коричневой чумы: «Редко натуры понимающие способны одновременно и на свершения, широта взгляда парализует действенность».

 Сегодня в мире нашем, при полном банкротстве благих рассуждений и посылов, нет ничего, кроме действий, поступков. Одни из них ведут к смерти, другие – спасают жизнь.

 Благодаря всесильности  СМИ наследники великого учения голландского ученого стараются  парализовать все усилия, направленные на сопротивление злу. Зло же это в эпоху Эразма вовсе не несло в себе той тоталитарной угрозы всему живому, как сегодня. Отсюда и неизбежность, как бы это не было печальным, активного сопротивления злу. Естественно, при ясном и точном сознании, характера этого зла, построенного на ненависти и страсти к разрушению.

 В противном случае больше не останется на нашей планете тех, кто готов и поддерживать, и спорить с такими замечательными людьми, как Эразм Роттердамский и Стефан Цвейг.