ЛИЦОМ К БУРЕ немного мистики

Если трудно спастись в навязанном  мире, ты сам создаешь вокруг себя пространство, в котором можно выжить…

Мой отец, светлая ему память, считал себя человеком современным, далеким от "религиозных предрассудков". Он говорил: "Помнишь, сынок, у Лермонтова гениальную строку: "Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу". Пустыня внемлет, песок, камни, деревья, звезды на небе… А я вот не внемлю, и ничего тут не поделаешь".

Теперь я понимаю, что отец обманывал этими словами меня и себя. Он слышал Бога, не отдавая себе в этом отчет, хотя бы потому, что больше всего на свете верил природе и любил ее. 

Сколько я помню, отец  каждый выходной день тратил на долгие прогулки по лесу,  возвращался вечером в каком-то просветлении и сразу же открывал крышку пианино, играл отец, как правило, что-то свое, навеянное общением с лесом.

Он никогда не говорил: "Я  х о ж у  по лесу, собираю грибы или ягоды". Он говорил: " Я  б р о ж у  по лесу. Как замечательно побродил сегодня по лесу в Смолячково".

Сердился на отца за эту высокопарность. "Бродят бродяги, - говорил я. – А ты доктор на отдыхе". Сердился и на то, что он и на самом деле умел только бродить, а не собирать грибы и ягоды. В те, далекие годы я понятия не имел, что  мой отец бродил по лесу в молитве. Природа была его храмом, в котором он, атеист, был всецело во власти Всевышнего. Теперь я понимаю это, и думаю с болью, что никогда больше не смогу сказать отцу об этом понимании тайного смысла его слова "брожу".

Спросил однажды у большого знатока Каббалы, как осилить науку молитвы? Он посмотрел на меня удивленно.

-         Ты молишься, - сказал знаток Кабаллы. – Каждый день молишься и даже неоднократно.

-         Мне лучше знать, - раздраженно отозвался я, - молюсь я или нет.

-         Откуда ты можешь знать это, если не знаешь, что такое молитва?

-         Перестань! – буркнул я. – Молитва –  слова, обращенные к Богу.

-        Бог - это все на земле и на небе, – усмехнулся знаток Каббалы.

Тогда я решил, что все усложняет этот человек, как и положено это делать ученому мужу. Правда, вспомнились настоятельная просьба другого религиозного авторитета – рабби Нахмана из Браслава: "Превратите мои истории в молитвы. В молитвы – не в реликвии".

"Мои истории". Вот я и подумал, что тоже пробую сочинять что-то. Как правило, выписывая путанные, неуклюжие тексты, но иной раз что-то получается. Может быть, как раз это и есть моя молитва.

Возможно, и само искусство, подлинное, конечно, а не суррогаты, - молитва, обращенная к Творцу. Даже убежденный атеист пробует в творчестве своем приблизиться к Богу, а, порой, и бросить ему вызов.

Что музыка без веры в Небо, поэзия или живопись? Стихи Иосифа Бродского, полотна Марка Шагала, музыка  Джорджа Гершвина – все этот формы молитвы.

У Авраама Гешеля прочел:" В основе поклонения Богу лежит ощущение чуда повседневного существования. Не может быть ни поклонения, ни ритала без восприятия бытия, как таинства".

Выходит, вера и творчество связаны воедино, и молитва – неизбежное следствие этой связи. Кто знает, может само слово  в д о х н о в е н и е – от слов "вдох" и "душа". Лишь вдохнувший душу, дар Божий, способен быть художником.

Всегда думал, что без людской гордыни, греха первейшего, никакое творчество невозможно. Не вера, как таковая, а вызов Всевышнему, брошенная перчатка, приглашение на поединок – превращают обычного человека в некое подобие творца.

Разве не поединок с Богом – в основе иудаизма? Евреи – дети Иакова – богоборца. Парадокс еврейского монотеизма и состоит в полном подчинении Высшей силе, но в то же время неустанной борьбе с Ней.

Так я и думал в простоте душевной и все-таки в глубине этой самой души подозревал, что формулировкам моим не хватает глубины знаний, а потому и точности.

Ищу, копаюсь в книгах. В наследии рабби Нахмана, правнука Бешта, нашел, как будто, необходимое: "Праведник повинуется слову Божьему. Это следует читать иначе: праведник создает слово Божье".

Но где они – праведники? Любому художнику есть в чем покаяться, если и не в страшных грехах, то в грешках многочисленных – непременно. Получается, что всю культуру, созданную современным человечеством, уж никак словом Божьим не назвать. Но "вся культура" – это все же не молитва отдельного человека, не попытка разговора с Богом.

Читал притчи рабби Нахмана, пересказанные его другом Натаном, о принцах и царях, о Мессии, Земле и Небе… Мудрец из Браслава стремился к бессмертию, игнорируя время и место. Он делал все, чтобы уйти при жизни в Космос, в бесконечность. Но все это было обычно не только для религиозного авторитета, но и для талантливого художника, считающего себя атеистом. Вот и гордыню, необходимую творцу, можно встретить в творчестве рабби Нахмана: "В сущности у меня имеются все достоинства и признака Мессии, кроме одного: он явится, а я – нет". Умеренная, конечно, гордыня, высказанная в шутливой форме, но все же…

Нет, это было не то. Я не мог найти ответ на свой вопрос о подлинной сущности молитвы. И вдруг прочел у того же рабби Нахмана удивительные слова: "У каждого пастуха есть своя мелодия, связанная с местностью, где он пасет скот, и травами, которые растут там, ибо у каждой травинки есть своя песня. Из песен этих и слагается напев пастуха".

"Песня, напев", - произнес когда-то рабби Нахман, - не молитва. И все же есть ли различие между этими понятиями? Песня, правда, может быть бездарной, злой, похабной, наконец, но разве любую молитву можно назвать чистой от грязи человеческих помыслов.

Здесь другое. Рабби Нахман говорит о спасительной связи человека с природой.

Человек – творение Всевышнего точно в такой же мере, как и трава, и цветы, и деревья, и животные.

Адама никто не назначал царям над природой, а был он пастухом, сторожем. Как раз, именно в тот момент, когда обуяла сторожа и его подругу гордыня, и случилось наказание за смертный грех этот. Изгнание в муки жизни и неизбежную смерть.

Пусть травы не молятся, а цветы не поют, но обязанность пастуха, в память о бессмертии жизни в Эдеме, - слышать эту песню. Песню волн моря и песка в пустыне, песню волчьей тоски и безмолвный мотив звезд в небе. И звуки земные – это тот же сад, над которым поставлен человек сторожем.

Вот она – сущность молитвы, невозможной без особого слуха и зрения. Наша молитва нужна Всевышнему, как и песня трав. Есть эта песня – значит и человек жив, существует и исполняет, по мере сил, свои обязанности. Причем трав, по которым ступают люди, должно быть много. От одной травинки не соберешь слова своей песни, своей молитвы…

Рабби Нахман говорит: "У каждого  пастуха есть своя мелодия, связанная с местностью, где он пасет свой скот". Мудрец из Браслава мечтал, конечно же, о возвращении в Иерусалим, но "мелодию пастуха" связывал с любой местностью, в которой приходилось жить еврею.

Отсюда и возможность молитвы среди любых трав: богатых, сочных, напоенных влагой и редких, слабых, выжженных беспощадным солнцем. Да и нужна ли сама трава потомкам Иакова – скитальцам и бродягам? У льдов Арктики или в глубинах океана – тоже своя песня. Главное – слышать ее.

Осип Мандельштам перестал "слышать" Россию не только потому, что стала она  жертвой тоталитарной власти. Великий поэт боялся утратить чувство природы, а значит и возможность молитвы.

Помню тот момент, когда я начал понимать отца.

Ночь. Буря на море, на Средиземном море. Огромные валы, с ревом, как сказочные чудовища атакуют берег. Я стою в брызгах, на границе волн, не в силах пошевелиться. Не могу понять, что происходит со мной, почему этот мир бури "утопил" в себе мою душу. Да что там душу – всего меня без остатка? Почему могучий накат волн, небо, звезды – все это вошло в меня, полностью затопило каждую клетку моего тела и мозга, подчинило своим законам.

Вот я стою на песке: немолодой, опытный, трезвый, прошедший, как будто, все соблазны, придуманные для человека Сатаной, и ничего не могу противопоставить гипнотическим пассам обезумевшего моря, магии звезд и призрачных, неподвижных и движущихся огней, на набережной Тель-Авива.

Мне вдруг показалось, что это кто-то другой, а не я, стоит на берегу, и этот другой намного лучше и мудрее меня. Он-то уж точно знает, зачем живет на свете и способен воспринимать мир, его окружающий, как настоящее чудо.

До той ночи я не знал, что такое раздвоение личности, считал подобное – симптомом безумия. Тогда же, у моря, ощутил раздвоение это как норму, а единство души и тела – как состояние временное, иллюзорное, случайное…

Я стоял у моря и молился, не вспоминая о Владыке мира, но весь я был в Его власти и разговаривал с Ним так, будто стоял он рядом со мной на все еще теплом, летнем песке пляжа. Ночь не была тихой, но "пустыня внимала Богу", и я был частью этой пустыни.

Громко и фальшиво запел звонок мобильника, но это была совсем другая песня, никакого отношения к мелодии бури, звезд и трав не имеющая. Тут-то и вернулся я к самому себе, превратившись в одно целое, живущее по простым законам поглощения и переваривания пищи и движения, продиктованного ритмом, пущенного чужой рукой, метронома.

Миновали минуты молитвы – минуты свободы.

-         Да, - говорю я в трубку. – Сейчас иду. Ты когда будешь?

Я поворачиваюсь спиной к буре, бреду, утопая в песке, к набережной, к автомобилям, один из которых, остановившись, ждет меня.

Время песни и молитвы прошло. И это правильно. Нельзя слишком долго жить на вдохе. Так человек устроен. Ему необходимо дышать размеренно и спокойно, вентилируя легкие потоком воздуха, обогащая кровь кислородом…

При первой возможности  иду к морю, в попытке вернуть себя в то удивительное, волшебное состояние невольной молитвы. Замираю на берегу, закрыв глаза, пытаюсь услышать песню волн, песка и даже далекой травы. Я знаю, что только тогда смогу произнести слова молитвы.