Владимир СОЛОВЬЕВ – АМЕРИКАНСКИЙ | Перекрестный секс

КАЛЕЙДОСКОП 5.01.2024 ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

Рассказ Сергея Довлатова, написанный Владимиром Соловьевым на свой манер.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Спящая Венера Джорджоне

Названием, сюжетом, целым эпизодом и даже отдельными словеч­ками эта история обязана Довлатову, а потому и посвящена ему.

     Женщина пришла к Конфуцию и спросила, чем мно­гоженство отличается от многомужества.

     Конфуций поставил перед ней пять чайников и пять чашек и говорит:

     – Лей чай в пять чашек из одного чайника. Нравится?

     – Нравится, – согласилась женщина.

     – А теперь, наоборот, лей в одну чашку из пяти чайников. Нравится?

     – Еще больше нравится, – призналась женщина.

     – Дура! – заорал Конфуций. – Такую притчу испортила…

Антипритча

Бля*ь я или не бля*ь – вот в чем вопрос? Оставим его пока от­крытым. Это все-таки моральная категория, то есть услов­ная. На меня тут один наехал с вопросом, сколько у меня мужи­ков было. Честно ответила: «Так это же надо сосчитать…» Так он прямо лёг. А что я такого сказала? Я должна их всех в уме держать, что ли? Когда считаю от нечего делать, всегда сбиваюсь – полу­чается то больше, то меньше. Тогда я поделила: сколько до заму­жества и сколько – после. Так легче считать. Хотя все равно при­ходится одно число держать в памяти, когда считаешь остальных. Среднестатистическое число чуваков, которые то ли меня харили, то ли я – их: как придется. Да еще не ве­чер, хоть бабий век на исходе, но парочка-другая, смотришь, набе­жит. Бывшие, сущие, будущие. Я – как бабочка: с цветка на цве­ток свежий нектар собираю.

После первого раза никогда долго не простаивала, не просы­хала, всегда при деле, пусть я и припозднилась: половонедозрелая мокрощелка, уж не знаю, для кого берегла свои первины – засто­ялась в девках. Хоть сертификат девственности выдавай! Навер­ное, лишних года полтора проходила целой, столько возможно­стей упущено! А сколько ко мне подваливало: как кобели к сучке, когда у той течка. А у меня и была течка. На запах шли. Мне льсти­ло, что меня кадрят и клеят, хотя не очень тогда понимала, что к чему. Зажатая была. Очень возвышенно и с оторопью к этим де­лам относилась. Принца ждала и во всю, неистово, ночи напро­лет мастурбировала – утром такие вот огромные синяки под глазами, стыдно показываться на людях: боялась, поймут с пер­вого взгляда. Евтушенковское «Кровать была расстелена, а ты была растеряна. Ты спрашивала шепотом: ‘А что потом? А что по­том?’» было для меня чуть ли не откровением, а теперь – пошлая чернуха для таких вот романтических барышень, какой была я.

Нашелся, наконец – слава богу! – опытный, настойчивый, предприимчивый целколюб, от которого я бегала, бегала, бегала, пока не поняла, что никуда мне от него не деться, да и зачем? Ис­томилась вся. Большой крови не было, зато тупая такая боль, но какая сладкая! Нет ничего прекраснее, когда тебе впервые захуя*ят – аж до самого сердца! Как я благодарна ему за то, что он меня продырявил. Так бы до сих пор в девках ходила! Шутка.

А потом уж пошло-поехало – секс мне нравится сам по себе, все равно с кем. Ну, почти все равно. Беспорядочные связи, разгульный секс со случайными, с кем попадя, партнерами, а то и вовсе по-быстрому в купе или в тамбуре «Красной стрелы» с нечаянным попутчиком, даже не зная имени друг друга, а зачем имя? – разошлась по полной программе. Инициатива обычно исходила от них, а я – безотказная. Почему нет? Люблю любовь. Точнее: любви предпочитаю секс, а что такого? Любовь – чудо из чудес, но секс – с любовью или без – в разы лучше. Потом люб­ви – поди дождешься: в отличие от секса. Злость-тоска меня бе­рет, что не тот меня е*ет – нет, это не про меня. Мне вся эта лажа пох. Вот только моего дырокола нет-нет да вспоминаю – так хо­рошо мне никогда больше ни с кем. Спустя несколько лет мы с ним как-то пересеклись – не то. Два раза такое не случается. Как какой-то древний грек выразился: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Вот бы снова стать целой, а меня бы кто уламывал, а потом уломал, сломал и вломился! Только так долго я бы больше не противилась – сама бы не выдержала. Похоть? Да, похоть. А что плохого? Похоть, а не любовь, и есть амок. Ладно, заменим на эвфемизм: похоть – это крутое одиночество плоти. Без регуляр­ной еботы я не человек – загибаюсь. Думать ни о чем больше не могу, так невтерпеж.

Что любопытно, никто из моих трахалей замуж не звал: мно­гие были женатики, а другие не хотели связывать себя: перепих­нулись – и поминай, как звали. Странно как-то! Им бы только поволочиться да поиметь. Или это я их имела? А не подходила им ввиду доступности и безотказности? Тех баб, что ломались, считала кокетками: что выпендриваться, когда обоим позарез?

Несколько раз подзалетела, а один раз влипла – подцепила трипак от одного тролля, сравнительно быстро вылечилась, но стыдобища какая! Не только меня, но и младшую сестру таскали в диспансер на проверку – так положено. Глядя на мою распутную жизнь, сестра поспешила замуж – жили все вместе, а когда се­стра уезжала в командировку, ее муж на всякий случай запирался от меня на ночь, подозревая, видимо, что я неуемная такая сучка с бешеной маткой. Очень он мне нужен! После триппера я слег­ка тормознула и поубавила темп моей сексуальной активности, сбавила обороты – долгие периоды засухи. Похоть меня изво­дила, самообслуга больше не уестествляла, хоть всю ночь мастур­бируй напролет. Утром встаю с недое*а – хуже, чем с недосыпа: сама не своя. Мне уже было 26, и я боялась, что так и останусь, матримониально выражаясь, старой девой, что в моем возрасте представляло известные трудности в смысле поиска партнеров, а у меня там так свербило и текло при одной только мысли про это, а мысли – непрерывны, и в трусах от моих влажнин твердый та­кой нарост, хоть меняй каждые полчаса. Мокруха, а не человек! Самой предлагаться мужикам – а вдруг не так поймут, унизят, курвой или потаскухой обзовут? Что говорить, критический воз­раст, учитывая скоротечность жизни – жизнь проносится мол­ниеносно, оглянуться не успеваешь. Вот тут он мне и подвернулся мой будущий муж.

На два года меня моложе. Нет, не девственник, конечно, но ужасный наивняк в этих вопросах – чисто голубок. Совсем как в том анекдоте, когда на утро мужик говорит бабе: «После того, что случилось, я как благородный человек должен на вас женить­ся». – «А что случилось? Что случилось?» В смысле, интим – еще не повод для продолжения знакомства. А он врезался в меня по уши. Да и я, не могу сказать, что ровно дышала. Надоели мне все эти случки с одноразовыми, как кондомы, проходимцами. А этот – интеллигент, художник, хоть и абстракционист, в постели заводной, всунет, а потом по много раз, не вынимая, у него вста­вал наново внутри меня, и он опять принимался за свое – без перерыва и без устали. Всю ночь, бывало, не смыкаю ног. Оргазм за оргазмом. Ураганный секс. Простыню – хоть выжимай. А ког­да его член уже повисал, как тряпка, принимался за мои влажные укромины языком, начиная с венериного бугра, изводил меня, об­целовывая там всё, до куда доставал. Сначала было стыдно и ще­котно, а потом втянулась. «Колешься», – сказала я как-то, так он, дурачок, побежал наскоро сбрить щетину вокруг рта, а я, рас­паленная, вся исходила от хотения, пока он вернулся. И снова воз­буждался и меня возбуждал: не то, что на стену – на потолок го­това была лезть.

Одно не пойму – это я его заводила или он меня? Помы­тарствовав с одиночеством и похотью, я приобрела, наконец, за­конный хрен: чужого не надо, свое не отдам. Жаль только – ему больше, чем мне – что в смысле потомства он трудился совер­шенно зря: мои ранние, один за другим, аборты сделали меня не­плодной. Нет худа без добра: не надо предохраняться и трястись от страха при каждой задержке с месячными. Это же расширяло возможности для замужней женщины кайфовать на стороне. Нет, любовников у меня пока не было, но как девушка многоопытная я не то что грезила, а предполагала – ну, не исключала – самой такой возможности. Почему нет? Верная жена сексуально заки­сает в супружестве, разве нет? Пошалавиться мешала его поло­вая активность – я не успевала проголодаться, чтобы подумать о другом мужике. А это уж точно знаю: чтобы возникло желание, нужна если не полная аскеза, то хотя бы крутая диета. Как во сне жила: тихая гавань замужества, считай, второе девичество, но на этот раз бестревожное, покойное, застойное, заупокойное. Шучу.

Если быть до конца честной, это он сам подтолкнул меня на внебрачные отношения. Кабы не та злополучная ночь, когда мы вернулись из гостей, и я ему всё выложила, по возможно­сти смягчив инцидент, чтобы не ранить его нежную душу: про прерванный поцелуй рассказала, а про обжималки и что тот по­лез ко мне лапой между ног, и я слегка их раздвинула, чтобы ему сподручней, а мне приятней – молчок, хотя здесь и загвоздка: подзавел меня, когда орудовал там пальцами и довольно глубо­ко продвинулся. Будь наедине, без вопросов – сделались бы. А почему нет? Баба я без комплексов, без предрассудков, без удер­жу: природа свое берет, хоть при мне мой законный. Выходит, мало. Или разнообразия захотелось? Может, я в самом деле ним­фоманка? Ничего плохого в том не вижу. Лучше, чем фригидка. А по мне, здоровый половой аппетит. Что мне делать с моей пло­тью? Я виновата, что родилась женщиной? С некоторыми при­ходилось даже затаивать свой темперамент, а то не только из сво­его опыта, но и по статистике знаю, что мужики предпочитают фригидок нимфоманкам, вот комплексанты, своего неадеквата опасаются. Пушкин и тот – «Нет, я не дорожу мятежным на­слажденьем…» и прочее. А милее ему, оказывается, его ледяшка Натали, которая делила его пламень поневоле, а потом ему рога наставила с императором – с ним то, небось, проявила себя на полную катушку. По гипотезе Владимира Соловьева, о котором впереди. А что если родоначальник ей физиологически не подхо­дил, коли она склонялась на секс с ним только после долгих мо­лений, зато император был долбан-дока? Первый на деревне. То бишь в империи.

Так вот, я и решила, что повинную голову меч не сечет, и поведала ему усеченную и откорректированную версию кухон­ного ЧП. Так он устроил мне скандал на всю ночь. Из-за чего? Ничего же не было.

Подрядилась тогда мыть посуду, а этот фрик от поэзии за мной на кухню увязался, будто в помощь. Сразу догадалась, что к чему. Ничего против – почему не позабавиться, когда сама на взводе? Да еще в легком подпитии была, а уболтать меня после нескольких рюмашек ничего не стоит. К посуде мы так и не при­тронулись, а сразу вцепились друг в друга, как помешанные. Ни дать, ни взять, разговение после замужнего поста. Вот тут и по­явился, шатаясь, еще один гость, редактор журнала с провальной челюстью, сильно под градусом, но быстро врубился, что к чему: «Продолжайте, продолжайте. Простите, что помешал». Так­тичный? А что, если я призналась мужу, упреждая возможный донос этого невольного соглядатая, когда он протрезвеет? Из мужской солидарности или просто трепло, чтобы языком поче­сать? Не знаю, что на меня нашло, зачем без всякой надобы рас­кололась – из-за страха разоблачения? по нахлынувшей на меня вдруг патологической какой-то честности? или чтобы мужа раз­задорить, потому что сама возбудилась? В конце концов, что тот, что этот – мне фиолетово. Ну, без разницы. А тут вместо полно­ценного секса – безобразный разнос из-за какого-то жалкого да еще прерванного поцелуя. Всю ночь меня полоскал. Хорошо хоть про остальное умолчала.

До меня даже не сразу дошло, чего это он так разошелся: что я целовалась или что целовалась с его близким, а по тем време­нам, ближайшим другом. Вскоре мнимые, как оказалось, друзья разбежались – неужели из-за того злосчастного поцелуя, гори он синим пламенем? Идеологический окрас, под которым муж представил конфликт – один левша, а другой правша – увере­на, не более чем камуфляж, а в основе основ – все тот же слу­чайный, пустяшный поцелуй, который и поцелуем не назовешь. А может и вся их компашка в конце концов распалась из-за меня?

Честно, тогда мне не очень и хотелось, просто представил­ся случай, в шумной компании и в подпитии мы на пару минут остались одни, а что еще было делать, как не целоваться, да еще с оглядкой на дверь – не войдет ли кто? Такого рода опасности еще больше распаляют.

– Подстава! Ты делаешь меня уязвимым! Дико подводишь! Обнажаешь тыл! – заводился муж всё больше и больше. – И нашла с кем! С моими знакомыми! Мы не только соратники, но и соперники, я не самый талантливый, не хочу вступать еще и в мужское соревнование. Уж коли тебе так приспичило, шпарь на панель и ищи на стороне. Мне по фигу.

Врет, что по фигу – не такой уж он пофигист, а собствен­ник, единоличник и ревнивец. Это что! Стырил ревнивый сюжет у какого-то макаронника эпохи Возрождения и написал ремейк на античную тему? Или как он говорит, апдейт. Или апгрейд – не помню. У моего не слабже, чем у этого – эврика! – Тинторет­то. Утомленная от перепиха с любовником голая Венера и ее муж кузнечный бог Вулкан, заглядывающий ей между ног, ища там сле­ды измены, а Марс, чтобы не быть застигнутым на месте престу­пления, прячется в собачьей конуре, и жалкая какая-то собачон­ка облаивает бога войны и вот-вот выдаст, сучка! Только заместо Венеры мой изобразил меня, заставил позировать, ноги чуть не шпагатом раздвинул, похабник, собаку заменил нашим котярой, спина дугой и шипит на моего дружка, а у того лицо размыто, зато мощная, на загляденье, елда торчит, только что вынутая и не успевшая еще принять висячее положение. И свой автопортрет втиснул, а вперился в мою разиню не то с подозрением, не то с во­жделением, понять трудно. Или подозрение как раз и вызывает у него вожделение? И все это в непривычной для него почти нату­ралистической манере, хоть пропорции и сдвинуты, и член у мо­его пожарника неправдоподобно велик, а заместо лица кровавое месиво – все на подозрении, а кто именно – неизвестно, но го­тов рыло размозжить. И все в таких красно-синих тонах – жуть берет! Никто, кроме меня, это его полотно не видал, а по мне луч­шее у него.

– Ты, что, меня б*ядем считаешь? – заорала я, ту картину вспомнив и слегка испужавшись.

Чем больше человек не прав, тем сильнее бранится. Лучшая защита – нападение.

– Я тебя б*ядем не считаю. Я тебя люблю.

– А если бы я была б*ядем? – поинтересовалась я.

Когда мы начали встречаться, я рассказала ему о прошлом, но в разы преуменьшила, конечно, размах моей половой активно­сти, коли он придает этому такое значение – зачем зря причи­нять боль? А я не заточена на правде – что еще за фетиш такой? Правда – хорошо, а счастье лучше.

Вот тут он и выпалил, что я навсегда запомню.

– Я люблю тебя такой, какая ты есть. Твое тело принадле­жит тебе. А мне – во временное пользование, – и нервно ржет.

– А как насчет моей вулвы – она кому принадлежит? – кричу я, но молча. – И что за условность? Почему мы можем обмениваться рукопожатиями или поцелуями, а не генитально? Чего-то я не секу.

– Но с моими друзьями – не моги и думать! – продолжает он всерьез.

– А ты уверен, что они тебе друзья?

– Не знаю.

Тогда я ему и сказала, как одному его сопернику дала от во­рот поворот, хоть тот и кадрил, да не обломилось: ни ему, ни мне. Так ему и врезала: «Отвали! Ты же сам этого не хочешь», – до­гадываясь, что этот позорник отмороженный скорее из мститель­ных, а не из честных побуждений. Говорят, что даже изнасилова­ние обычно не из похоти, а для самоутверждения. Не знаю, бог миловал: ни меня никто не насиловал, ни я – никого. Короче, до­ложила обо всем – то есть ни о чем – мужу, а он опять вызверил­ся, в бутылку полез, было бы из-за чего:

– Что за аргумент? Дичь! Не могла отшить круче? А если бы он хотел тебя по-настоящему? Что тогда?

– На тебя не угодишь, – рассердилась я.

Как часто потом меня так и подмывало во всем ему признать­ся – выложить всё напрямки, коли он любит меня такой, какая я есть. Сильнейший искус – соблазн, который я с трудом преодо­левала. Может быть, чтобы придать нашим отношениям пикант­ность – ревность распаляет больше любви? Ревность распаляет любовь. Своего рода приправа для остроты переживаний. Полю­бите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит? А я уж и не помню, когда была беленькой и пушистой. Да и была ли, когда даже целой вся исходила от похоти и влажности и сама себе вдува­ла в режиме самообслуживания? Проехали.

Два моих портрета написал – опять-таки абстрактных, но слегка, смутно узнаваемых. Все признали их шедеврами, а он го­ворил, что это «шедевры его любви». Я так думаю, что я сама была его шедевром – так преобразила меня его любовь, вся рас­цвела, что не только в его глазах, но и в моих собственных казалась себе раскрасавицей.

А когда собачились всю ночь из-за того злосчастного по­целуя, совсем о другом подумала. Легко сказать, чтобы не с его знакомыми. А с кем? С замужеством у меня не осталось больше собственных знакомых. Да и было – на пальцах одной руки пе­речесть: всё бывшие не скажу «сожители», долго не задержи­вались. С кем еще мне блудить и куролесить или кому поведать о моих внебрачных приключениях, которые вторглись в нашу размеренную, рутинную, немного скучноватую супружескую жизнь? Ни доверенных подруг, ни просто близких, отдельных от друзей мужа, у меня самой никого не было. Одна-одинешенька. Не мамаше же рассказать – та бы, конечно, словила кайф от лю­бой моей интрижки на стороне, ненавидя, как и положено, зятя. Тем более, тот – еврей, а мамаша не без того – с тараканом в голове. Или лично в нем еврея невзлюбила? Потому что среди ее подружек евреек навалом и даже бойфренд на старости лет семит­ской породы – такие же стоеросовые, как она. А муж, как и его друзья-приятели – продвинутые такие евреи, полукровки, по­родненные из титульной нации, вроде меня, шиксы, а то и вовсе чучмеки, чем отличались от прежних моих знакомцев и долбанов. Но маманя нашу космополитную шарашку не больно жаловала и однажды, на моем дне рождения, прямо так и сказала: «Как ты можешь? Одни евреи», – и ткнула пальцем в артиста из «Совре­менника», чистокровного армяшку. По-своему она была права. Ведь они и сами называли свою супер-тусу, каких в Москве тогда днем с огнем, обобщенно: Jewniverse.

Со своими заморочками, конечно – иначе с чего бы они ста­ли стебаться и прикалываться на свой счет, травить антисемит­ские – мороз по коже! – анекдоты, типа «Сколько евреев может поместиться в одной пепельнице?» И хоть антисемитизм, гово­рят, – наследственная болезнь, лично у меня – ни в одном глазу. Как сказал их писатель-классик: хучь еврей, хучь всякий. Тем бо­лее, в генитальном смысле, как выяснилось, никакого отличия – из тех, кого оттрахала, ни одного обрезанца. Мы не в Израиле и не в Америке, где я тогда еще не была. Хотя и ничего не имею против тех, кто без крайней плоти. Почему нет? Говорят, дольше усерд­ствуют, потому что кожа на головке – задубелая, бесчувственная.

Одного понять не могу: если Бог дал им крайнюю плоть, за­чем Он требует ее обратно: обрезание как обязательное условие договора между ним и избранным народом? Почему сам не лишил их крайней плоти в утробе матери? Что ему стоило? А так что же выходит: обрезание – это редактирование произведений Бога. Вот именно! Касаемо меня, то хоть и не с чем пока сравнивать, но так люблю это двойное движение необрезанного члена – не только во мне, но и в собственных ножнах. Тем не менее, я за рас­ширение сексуального опыта. Не обязательно еврей – можно и муслим, хоть сейчас их все ненавидят и боятся. Но я же не обо всем их племени, а токмо о единичном представителе – из чисто­го любопытства.

Была у меня еще далекая-предалекая школьная подруга, с которой мы сидели на одной парте и играли во врачей – боль­ных, доводя друг дружку до полного экстаза и сладкого изнемо­жения, но при встрече через несколько лет оказалась совсем уж затюканной, заматерелой, убогой и неузнаваемой – так обаби­лась в замужестве и материнстве. Вот и получилось, что все мои друзья теперь – друзья мужа. Тусовочный, гламурный, элитный мир. Сплошь артисты, режиссеры, поэты, художники, редакто­ры, критики. Со стороны – оазис, но без большой любви между ними – скорее с трудом скрываемая зависть и прямое соперни­чество. Иногда тот, кто проигрывал другому в художествах, брал реванш у жены победителя. Распадались пары, становясь темой пересудов и сюжетом искусства. Сплетни быстро превращались в мифы.

Что далеко ходить, та же питерская компашка, хоть Бродско­го мы тогда недооценивали, а о Довлатове слыхом не слыхивали: 650 километров, а какой разрыв во времени! Тех же «ахматов­ских сирот» взять, три «Б»: Бобышев, уступая таланту и сла­ве Бродского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подруж­ку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, не надо было: секс – это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. А бывает и наоборот, по себе сужу: насто­ящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность – негативное вдохно­вение, вот Иосиф и выдал с пару дюжин классных любовно-анти­любовных стишков – вместо того, чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Сублимация, так сказать. Вся эта история докатилась до нас в первопрестольной, как пример, что такое хо­рошо и что такое плохо. И к чему приводит такой вот, пользуясь определением Довлатова, перекрестный секс – к великой поэ­зии и ранней смерти. А прикончил бы изменницу – и всех делов: мог жить и жить. Пусть поэзия и лишилась бы нескольких шедев­ральных стишков. А так что получилось? Триумф и трагедия. Тра­гедия и триумф.

А из-за океана до нас дошла совсем уж диковинная байка. Довлатов, другая будущая знаменитость, предупреждал жену, ко­торая поддалась за бугор раньше его, чтобы блюла себя, а когда прилетел, решил, что недоблюла, и стал искать соучастника гипо­тетического проступка, пока не остановил свой выбор на семей­ном друге. И не пойдя по пути сублимации, нашел более прямой и непосредственный выход – отодрал из мести жену подозрева­емого на всякий случай: квиты. Хоть и не вполне был уверен в по­дозреваемом. Но со всеми женами приятелей не пересношаешься, хоть там у них в культурном русскоязычнике Нью-Йорка, гово­рят, все со всеми спали наперекрест – с кем попадя. Сам Довла­тов в этом отношении был мертвяк, все силы на водку, литерату­ру и радиоскрипты уходили. Родная мать про него говорила: «В большом теле – мелкий дух». А та история с местью через секс кончилась тем, что муж всё разузнал и ушел из дома – семья рас­палась, несмотря на общего ребеночка. Да и сам Довлатов долго не протянул – хроник. Дикий мир, скажу вам. Тудысюдыкаться надо по чистому вдохновению, безо всяких там задних мыслей и сторонних привнесений. Потому и отказала мужниному сопер­нику, что тот из мстительности – это у него на мужа стоял, а не на меня. Сколько все-таки вокруг етья наворочено – дедушке Фрейду и не снилось!

Зато с тем моим кухонным поцелуйщиком и тискальщиком, из-за чего у нас с мужем ночная разборка вышла, – нелепая за­морочка и досадный прокол. Подумав, коли заплачено авансом и пострадала впрок, то имею теперь полное право, решила начать именно с него. Когда мой отъехал в творческую командировку, я поскучала пару дней, а потом не выдержала, набрала поэта и сначала экивоками, под видом, что значение иностранного слова выясняю, а так как он подозрительно молчал в трубку, то прямым текстом: не продолжить ли нам то, что началось тогда на кухне, но ничем не кончилось – все равно, что прерванный полет, да? И, представьте, нарвалась на унизительный отлуп: мол, тогда он был слегка поддатый, а сейчас, будучи трезвым, извиняется за то свое недостойное поведение. Вежливо так отчитал. Полный от­стой. Ну, достал! Удар по моему женскому самолюбию. Выходит, зря предлагалась и напрашивалась. Лишь бы мужу не настучал, от таких моралистов можно всего ожидать – я теперь за этого тра­ханного фрика, разноцветные волосы торчком да и стихи дурац­кие, боялась, как раньше за того случайного вуайериста, который нас на кухне застукал. Не признаться ли вкратце самой, опустив подробности и так представив, что это он меня намеками и пря­мым текстом достал, но я устояла?

Только повесила трубку, как звонок – тот самый согляда­тай, который засек нас на кухне с фриком и из подсмотренного и прерванного им поцелуя сделал вывод, что я девушка доступная, общего пользования – почему не попытаться? А я и не думала противиться – вдобавок, реванш за пережитое унижение от ни­какого поэта. Ну, я и позвала его, а в это время муж из команди­ровки звонит. Скучает, говорит. Я, соответственно, тоже. И очень хочу. Все равно, кого – об этом молчок. Покалякали, поцеловали друг друга в трубку. Понятно, я слегка призадумалась. В это вре­мя снова звонок – домофон. Не отменять же свиданку с редакто­ром, если муж по мне в командировке скучает. Пусть там тоже за­крутит роман. Увы, он не из таких. Счастливые мужья, скажу вам, которые не ездят в командировки и жен от себя далеко и надолго не отпускают. Короче, открыла дверь. И не пожалела: секс нехи­лый. С этого всё и началось, а почему нет? Не то, чтобы срочняк, но почему не расслабиться? Пошла по рукам. Точнее, они пош­ли по моим рукам. Еще точнее – между моих ног: я – принци­пиальная сторонница генитального секса, а оралка – с мужем: взаимная. Оттрахала всех его друзей, а заодно и его вра­гов – как императрица Жозефина всю наполеоновскую армию. Подумывала даже, не перейти ли на их жен, но не мой все-таки жанр, хоть пару раз как-то пробовала. Ничто не сравнится со сто­ячим, горячим, каменным, нетерпеливым хером, когда он тебе все внутренности переворачивает, а все равно до самой-самой глуби­ны не достает. Сама себе пальцами и руками помогаю, а все равно мало. Ну да, ненасытная, а что в том плохого?

Одно только – в постоянном страхе жила, что кто-нибудь сообщит моему благоверному. Вряд ли из покаяния – скорее по злобе и злорадству. А откуда придет беда, ну никак не ожидала.

С каких-то пор мне стало казаться, что до моего доходить стало, но помалкивает. Он молчит – я молчу. Нормалёк. Само со­бой устаканится. На крайняк – наплету что-нибудь, отбрехусь, отобьюсь как-нибудь. Как говорится, муж подозревает первым, а узнает последним. Хотя ситуация получалась нештатная, тем бо­лее я продолжала блудить с его приятелями, иногда одновременно с несколькими. Не знаю, что говорили они между собой обо мне, но им хорошо, мне хорошо – на что жаловаться? Что для меня было как гром среди ясного неба – бунт жен выдранных мной мужиков. Хуже, чем взревновали. Устроили гнусное надо мной су­дилище, или как они говорили – суд чести, а на самом деле – суд Линча. Наехали всем скопом, сверлили взглядами, обзывали словами. С больной головы на здоровую: «Я – причем, если вы не можете ваших мужей в своих дырках удержать, и им моя нуж­на?» – «А ты думаешь, что у тебя особенная?» – «По крайней мере, нерожалая, – в отличие от ваших тазиков. А вы все сися­стые и пи*дастые». На таком вот лексическом уровне разговор шел.

Всё – правда. Не только нерожалая, а еще и узкая, малень­кая, мокрая, и быстро кончаю, сопровождая оргазм таким звуко­вым всплеском, что у мужиков все комплексы – как не бывало. Со мной каждый чувствовал себя Мэном, а то и Суперменом. Один из них потом признался, что после моей киски боится к жене су­нуться: «Стенок влагалища едва касаюсь», – жалился этот отец трех дочек, которые все родились крупными, четырехкилограм­мовыми, навсегда расширив мамины ворота и испортив титьки, так долго она их кормила: буфера! А у меня и грудь в полном по­рядке – лифчик никогда неношу: сиськи торчком, с маленькими девственными розовыми сосками. Сколько мужиков их обцело­вывали и слюнявили!

Помимо генитальных и прочих эрогенных особенностей, я была в их компании белой вороной, экзоткой, русской, а евреев и прочих чурок тянет на нас, славянок, как мух на мед. Думаете, зря немцы обвиняли евреев, что те совращают ариек? Или это ари­ек тянуло на обрезанцев? Вот немцы и комплексовали, как белые из-за негров в Америке. Ладно, замнем для ясности, коли живем в наш супер-пупер политкорректный век. Евреев лучше не трогать. Пусть сами с собой разбираются. Один мой русский приятель – из прежних, когда я гужевалась в основном с соплеменниками, – дал зарок никогда еврейских анекдотов не рассказывать и никак не реагировать, если евреи начинают своих же поливать, стыдясь и отмежевываясь. Ну, хасидов, скажем – что немытые, необразованнные, живут в позапозапрошлом веке и в добровольном гетто. А по мне, все эти ортодоксы единственные хранят веру и тради­цию для потомков в наш тотально ассимиляционный и атеист­ский век. Тот мой русский приятель в таких разговорах из тактич­ности то ли из страха никогда не участвует. Я – тоже. Зря евреи при мне из кожи вон лезут, чтобы своих выбранить и очернить – мне по барабану. Это их внутрисемейные склоки – чего сор из избы выносить?

А бабий тот заговор кончился тем, что жены прекратили со мной знаться, объявили бойкот, о чем поспешили доложить мое­му мужу. Тусовочка, само собой, накрылась, к этому давно шло, я послужила последней каплей. Что мне до их мишпухи, я ее почти всю поимела, но как мне разрулить мою семейную ситуацию? По ниточке ходим. А муж продолжает в молчанку играть. Интим меж­ду нами кончился, сачковать стал – вот я и заскучала. В одной кровати, а даже не касаемся друг друга. Как-то протянула руку – у него стоит как каменный, но он тут же ушел и устроился на ди­ване, сачок! А потом и вовсе из дома ушел. Насильно мил не бу­дешь. Тем более, в это время я не пустовала, и у меня еще тлел не ахти какой, вялотекущий, чепуховый романчик с Владимиром Со­ловьевым, который и пишет с моих слов эту историю, добавляя, не знамо зачем, отсебятину и приплетая своих покойных приятелей, Бродского и Довлатова. Его дело: он – писатель, я – рассказчи­ца. А почему романчик никакой – Соловьев как врезался когда- то в свою жену-девочку, как запал на нее, так и сохнет с тех пор по ней и е*ет свою память, а изменяет только по физической нужде в ее отсутствие, чтобы излить куда-нибудь избыток спермы: как он сам говорит, однолюб, но много*б. Или наоборот – много*б, но однолюб? Вот я и подвернулась. Плюс для расширения писатель­ского опыта: чем не сюжет для небольшого рассказа моя история?

Чем она завершилась? Могла – чем угодно: развод, самоу­бийство, я знаю? Извелась я тогда вся, перенервничала – всё-таки если кого я в этой жизни люблю, то только мужа. Остальные – перекати-поле. Да и привыкли, притерлись друг к другу – как один восточный поэт сказал, не чета нашему фрику, ресницы од­ного глаза. А его всё нет и нет, и где он – неизвестно. Чего я толь­ко не передумала, разные мысли в голову лезли. Недели три ни слуху ни духу. Ну, думаю, беда стряслась. А потом как-то утром явился притихший такой и за свою абстракционистскую работу: изголодал. А вечером, как ни в чем не бывало, ныряет в нашу су­пружескую постель – первым. Тщательно подмылась, чтобы и следов никаких, даже виртуальных, и рядом с ним ложусь. Дотро­нулся до меня – ну, чисто, прикосновение ангела. Как я по нему соскучилась! И тут этот ангел как набросится на меня! Как с го­лодного края. Только под утро затих. А за завтраком говорит:

– Какое мне дело, что ты романишься с моими друзьями? Да и какие они друзья? Я тебя люблю. Почему я один на тебя право имею? Надо уметь делиться.

И заплакал.

Первый раз вижу его плачущим. По жизни сухоглаз, а тут разнюнился. Какой болевой шок испытал, бедняжка.

Я пока что угомонилась. Не знаю, надолго ли. Не помню, кто сказал, да и неважно: грех – случайность или привычка? Чест­но, мне с ним хорошо, как ни с кем. На одной волне. Супер. Хотя никогда не забыть мне моего первопроходца. Вот когда секс был отпадный, улетный, умопомрачительный, запредельный. Полный отрыв. Но разве такое может повториться.

       

Владимир Соловьев-Американский

Автор статьиВладимир Соловьев Писатель, журналист

Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.