Приглашение на казнь. Пастернак и Живаго
Наталья Иванова в программе Леонида Велехова, посвященной Борису Пастернаку
Переделкино, Дом-музей Бориса Пастернака
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. C вами Леонид Велехов, это программа "Культ личности". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Сегодня мы посвящаем ее замечательному событию в истории русской культуры: 23 октября 1958 года Борису Леонидовичу Пастернаку была присуждена Нобелевская премия за роман "Доктор Живаго". И само по себе важное событие, не так много у русской литературы этих премий. Помимо Пастернака – Бунин, Шолохов, Солженицын, Бродский. Но пастернаковская премия – особенная. События, которые вокруг нее развернулись, стали символом, знамением эпохи. А сам поэт заплатил за эту премию жизнью.
Вот, собственно, здесь все и происходило. В общем, почти все важное в поэтической жизни Бориса Леонидовича Пастернака происходило именно здесь. Переделкино – это Пастернак, а Пастернак – это Переделкино. В этом писательском дачном поселке жили многие известные, знаменитые, выдающиеся, несколько даже почти великих, но ни с чьим другим именем Переделкино так и не ассоциируется и не рифмуется, как с Пастернаком. Здесь шла работа и над "Доктором Живаго". Она длилась почти десять лет – с 1945-го по 1955 год. Он работал над романом, ни от кого не таясь и не скрывая замысел. Закончив роман, он предлагал его в альманах "Литературная Москва" и в журнал "Новый мир". Оба редактора, Казакевич и Симонов, с ужасом рукопись отвергли. Только после этого роман оказался на Западе и был издан в Италии прокоммунистически настроенным издателем Фельтринелли, тем самым Фельтринелли, который позднее фактически создал мировой культ Че Гевары. Передавая роман на Запад, Пастернак сказал: "Вы пригласили меня на собственную казнь". В этих словах еще больше дара предвидения поражает степень самоотверженности: не прикрылся никаким псевдонимом. Вот так и шел на все с поднятым забралом.
Нет сомнений, что травля, которой он подвергся после присуждения Нобелевской премии, свела его в могилу. После начавшейся вакханалии, он прожил недолго – чуть больше полутора лет. 30 марта 1960 года Борис Пастернак умер от рака легких. А ведь он был очень здоровым по природе человеком: до глубокой осени купался на роднике в Переделкино, зимой обливался ледяной водой из колонки на дачном участке. На его похороны пришли тысячи людей, хотя в газетах было маленькое объявление о члене литфонда. Из самого Союза писателей Пастернак был исключен за "Доктора Живаго". Но кто-то клеил рукописные объявления на перроне Киевского вокзала, откуда идут электрички на Переделкино. Один из рабочих, копавших могилу, без разрешения выступил во время прощания на кладбище, сказав, что "Пастернак написал роман, в котором говорил правду, а ублюдки его запретили", и еще, что "он был им, простым людям, большим другом".
Незадолго до смерти потрясенный той травлей, которая на него обрушилась, здесь же, в Переделкино, Пастернак написал:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
И вот мы в том самом рабочем кабинете, в котором был написан "Доктор Живаго". И о судьбе поэта и его романа, которым он заставил весь мир плакать над судьбой России, мы беседуем с исследователем творчества Бориса Леонидовича Пастернака, литературоведом и критиком Натальей Борисовной Ивановой.
– Знаете, что я хотел первое у вас спросить. У романа ведь не очень счастливая судьба, хотя он увенчан Нобелевской премией, но свет увидел в России через тридцать лет после написания, даже через тридцать два года…
Наталья Иванова: Больше.
Леонид Велехов: В 1988-м.
Наталья Иванова: В 1988-м напечатан в журнале "Новый мир".
Леонид Велехов: Да, получившем, только благодаря анонсу, миллионный тираж.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: Выйти-то он вышел, "Новый мир" получил миллионный тираж, но многие люди, как ни странно для меня, тогда испытали некое разочарование. Я слышал в то время: "А что такое? Скучно. С трудом дочитал. Засыпал над ним, а то и вовсе не дочитал". В общем, не сравнить с эффектом "Мастера и Маргариты", когда появился тот в 1967 году, тоже будь здоров через сколько времени после своего написания…
Наталья Иванова: Одиннадцатый 1966-го и первый номер 1967-го журнала "Москва".
Леонид Велехов: Я не могу сказать, что роман не прозвучал. Но не было эффекта разорвавшейся бомбы, как от "Мастера".
Наталья Иванова: Во-первых, должна сказать, что когда Борис Леонидович давал читать свой роман в рукописи, роман ходил, в том числе, и по Переделкину, его передавали из одной дачи в другую, из одних рук в другие, в том числе прочитала и Анна Андреевна Ахматова, потому что Борис Леонидович посылал своей роман и в город Ленинград… Она тоже не была в восторге от этого романа. Она говорила так, по воспоминаниям Лидии Корнеевны Чуковской, что все эпизоды, страницы, связанные с природой, с описаниями, замечательные, а вот все, что связано с действием, вызывало у нее разочарование и некоторое даже отторжение. Роман не очень был принят не только ею, но и другими насельниками Переделкина вне политической ситуации, еще до всякого Нобеля, просто по рукописи. Считали, что Борис Леонидович слегка преувеличивает свой талант в области прозы, что он гениальный поэт, вот этим бы и занимался.
Леонид Велехов: Кажется, Набоков не принял роман...
Наталья Иванова: Набоков написал достаточно резкое стихотворение, не принял этот роман. Но что касается Набокова, здесь был еще и соревновательный некоторый дух в связи с Нобелевской премией. Нобелевская премия, как считал Набоков, принадлежала в том году, в 1958-м, ему по праву.
Леонид Велехов: Обнесли.
Наталья Иванова: Но то, что касается вашего вопроса, некоторого разочарования читающей публики и малого дальнейшего интереса к роману, я думаю, что это связано с тем, что не нашли ничего острого, не нашли ничего перченого, не нашли прямо антисоветского. Роман, на самом деле, асоветский. Он в стороне от советского, антисоветского, там нет ничего диссидентского, ничего, связанного с какими-то жгучими актуальными проблемами, которые страна переживала на переломе, в 1988 году. Это был период, когда был напечатан не только "Доктор Живаго", но, скажем, чуть позже, "Архипелаг ГУЛАГ". Были напечатаны "Реквием" Ахматовой в двух журналах, "Собачье сердце" в "Знамени", роман Дудинцева "Белые одежды" был напечатан. В 1988 году был напечатан роман Гроссмана "Жизнь и судьба". Так что контекст вот этой запрещенной, запретной, но возвращенной в этот момент литературы был очень яркий.
Вообще должна сказать, что читатели прочитали всю эту литературу как-то очень залпом и не пережили ее, на мой взгляд. Не очень она дошла до сознания читающих масс, к сожалению, несмотря на миллионные тиражи.
Леонид Велехов: Может быть, поэтому мы имеем сегодня то, что имеем.
Наталья Иванова: Да, я думаю, что это связано. На глубину ничто не дошло, не перепахало, как говорили революционные, демократы. А если и перепахало, то не так много людей. Это очень жаль, потому что роман действительно интересный, сложный, сложно устроенный, необычный. Многие приняли это просто как какое-то эпигонство по отношению к толстовской традиции. Вот был роман Толстого – большой, толстый, там тоже любовь, жизнь своего времени, отчасти исторический. И не поняли то, что хотел сказать и на самом деле сказал этим романом Пастернак: не поняли ни вещи, связанные с революцией, ни вещи, связанные с Гражданской войной, ни саму манеру Пастернака, в которой он какие-то сцены писал, преувеличивая язык персонажа, или останавливаясь на каких-то моментах. Своей двоюродной сестре Ольге Михайловне Фрейденберг он лучше всего объяснял, что он хотел сделать. Она была замечательный филолог, ловила на лету его мысли, глубочайшие. Ольга Михайловна и Пастернак переписывались полвека. И это, на самом деле, учебник не только истории и литературы, но и человеческой психологии, восприятия литературных текстов. Так вот, он ей написал, что на самом деле, "атмосфера вещи – это христианство, понимаемое очень широко, даже шире, чем его понимал Толстой". В этом отношении роман очень многослоен и, конечно, многослоен по отношению к литературе. Если выражаться современным литературоведческим языком, интертекстуален. Пастернак говорил, что его герой – нечто среднее между ним и Блоком, но одновременно в этот образ включены моменты, связанные и с Маяковским, и с Есениным. И это тоже не было прочтено и увидено. Так что очень много слоев. Выходят до сих пор работы, посвященные поэтике и проблематике "Доктора Живаго", собирается много конференций. Но читатели не все и не всё понимают. Вышел сериал. Я не говорю про фильм, который вышел в Великобритании…
Леонид Велехов: Я очень люблю этот фильм.
Наталья Иванова: Да, он по-своему чудесный. Там замечательные актеры.
Леонид Велехов: Джулия Кристи, Омар Шариф…
Наталья Иванова: Тончайшая лирика там заключена! Мне тоже очень нравится этот фильм.
Леонид Велехов: Морис Жарр изумительный!
Наталья Иванова: Я его впервые посмотрела в Великобритании. Я была в гостях в городе Абердин у одного замечательного историка России. Я посмотрела этот фильм и была совершенно потрясена. У нас был сериал. Ныне покойный Евгений Борисович, сын Бориса Леонидовича Пастернака, мне звонит и говорит: "Как вы относитесь к этому сериалу? Как вы относитесь к сюжету, который там видоизменен?" и так далее. Ну, не близко мне это. Этот сериал не прибавил поклонников роману, как мне кажется. Это не тот сериал, после которого, как мы видим, бывает, что люди идут в книжный магазин и сметают первоисточник, захотев прочитать сам текст. Не случилось. Но я так думаю, что оно случится.
Леонид Велехов: Да. А вот в том замечательном фильме с Омаром Шарифом и Джулией Кристи, мне кажется, очень глубокие вещи угаданы.
Наталья Иванова: Очень!
Леонид Велехов: Вот это эпическое и сказочное начало, которое есть в романе.
Наталья Иванова: И сказочное, и эпическое, и лирическое – все вместе, чего хотел Пастернак.
Леонид Велехов: Не русские люди, а многое поняли получше, что называется, русских.
Наталья Иванова: Хотя здесь сценарист Юрий Арабов в нашем сериале прекрасный.
Леонид Велехов: Да, и режиссер Александр Прошкин очень неплохой.
Наталья Иванова: Да! Но вот что-то не срослось.
Леонид Велехов: Что-то не получилось. Поэтому иногда даже кажется, хотя мы говорим, что роман прочитал наш русский читатель слишком поздно, через тридцать лет, а может быть, это случилось слишком рано. Вы говорите о том контексте 1988 года. Конечно, он в этот контекст не попал, потому что он гораздо глубже.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: Вся эта информация шла о ГУЛАГе, а тут вдруг доктор Живаго умирает от сердечного приступа в центре Москвы у Никитских ворот. Почему он не в лагере? Почему он на расстрелян?
Наталья Иванова: Конечно!
Леонид Велехов: А "Доктор Живаго" как никакое другое произведение объяснил, что сделала с Россией революция.
Наталья Иванова: Да! Не впрямую, но он написал это очень точно. Он описал деградацию человеческую. Ведь даже дело не в событиях, хотя события перетекают в антропологическую катастрофу. И он ее тоже описал. В романе она дважды прочитывается. Первая антропологическая катастрофа – как Юрию Андреевичу приходится опускаться все ниже и ниже. И когда он соединяет свою жизнь с дочерью дворника Маркела, когда его унижают в этом уже качестве, он остается прекрасным, замечательным, великим поэтом, которого никто не опознает в этой среде. Это первая деградация, которую описывает Пастернак. Вторая деградация очень страшная. Это дочь Юрия Андреевича и Лары, Татьяна, которая, на самом деле, если мы расшифруем – это Татьяна Ларина. Я уверена, что Пастернак об этом думал, хотя никаких следов в письмах нет. Она ведь в очень простой среде вырастает. И язык ее, который представлен в романе, – это язык почти междометия.
Леонид Велехов: Да, совершенно примитивный.
Наталья Иванова: Почти косноязычие. Это то, что касается антропологической катастрофы. Пастернак показал больше, чем какие-то революционные и Гражданской войны сцены. Он показал самое страшное, что произошло: он показал катастрофу, он показал, что лучшее исчезает, худшее торжествует на антропологическом уровне.
Леонид Велехов: А говоря о христианском плане, он показал, что революция, большевики вернули Россию из христианства в язычество.
Наталья Иванова: Конечно! И это тоже очень страшно. Вот эти Калигулы, оспой покрытые, идолопоклонство. Все это он тоже в романе запечатлел. Исчезновение христианства, его разрушение опять же внутри людей.
Леонид Велехов: А вот можем мы себе гипотетически представить, как бы роман прозвучал, буде он издан здесь, в Советском Союзе, тогда, когда он был написан?
Наталья Иванова: Обратимся к годам. Это годы оттепели. Казалось бы, "прощайте, годы безвременщины!" В этой строчке Пастернака есть загадка. Что он считал безвременщиной? Он, между прочим, про оттепель говорил достаточно резко. С одной стороны, он приветствовал и принимал на этой же даче иностранцев, которых нельзя было принять прямо, рукопись передал во время разгара оттепели. Здесь же у нас счастье! Здесь же у нас Всемирный фестиваль молодежи и студентов! Здесь уже у нас ХХ съезд! Здесь у нас молодые Аксенов, Вознесенский, Евтушенко! Но, несмотря на всю оттепель, проходит потом судилище над Пастернаком. В самые, казалось, лучшие годы! Поэтому в эти годы представить себе, что он мог быть напечатан, я спокойно могу.
Леонид Велехов: Тем более что все прошло по кромке.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: В "вашем" журнале – он еще не был тогда вашим – в "Знамени", в 1954 году были напечатаны стихи из романа.
Наталья Иванова: Да, напечатали стихи из романа с врезкой большой самого Пастернака, где рассказывается об этом герое.
Леонид Велехов: Фактически анонсируется роман, и Живаго называется по имени и фамилии.
Наталья Иванова: Конечно! Потом в Польше выходила главка из "Доктора Живаго". Как-то он уже начинал существовать в контексте времени.
Леонид Велехов: И, если не ошибаюсь, в 1956 году, по радио международному прошла информация, откуда иностранные корреспонденты узнали и поналетели…
Наталья Иванова: И сам Серж Анжело приехал по поручению Фельтринелли за рукописью.
Леонид Велехов: Вы упомянули о том, что в Переделкине многие читали, но интересно, что еще и Шаламов был среди читателей романа.
Наталья Иванова: Шаламов воспринял достаточно близко те главы, в которых говорится, так или иначе, о Колыме, о каторге, о ссылке, обо всех этих вещах. Шаламов в своем письме очень восторженный сперва, а потом переходит к сценам, о которых он деликатно пишет: "Вы не были там, где был я". И он описывает "сцены", которые на самом деле происходили там, гораздо более страшные, чем те, которых касается Пастернак. Он описывает, как люди замерзали, смерти от голода…
Леонид Велехов: Пальцы обрубили кому-то, чтобы не тащить трупы для снятия отпечатков...
Наталья Иванова: Поэтому у Шаламова было чисто такое "архипелаговское" отношение и к концовке этого романа, и к сценам, которые были связаны с ужасами лагерной жизни, если ее можно назвать жизнью. Вообще, Шаламов был из ряда необыкновенных почитателей и знатоков творчества Пастернака. Он, кстати, здесь бывал, на даче, читал стихи, причем, стихи, связанные как раз с лагерной темой. Пастернак очень ему благоволил. Ведь Шаламов писал ему, еще когда был на поселении, на Колыме. До Пастернака дошло несколько писем. А потом жена Шаламова привезла ему тетрадки шаламовские со стихами. Пастернак прочитал и сказал: "Ваша синяя тетрадь у меня лежит в изголовье". Жена Пастернака, Зинаида Николаевна, эти стихи восприняла тоже и дала даже более высокую оценку, чем сам Борис Леонидович, который увидел там много еще такого, что было на грани дилетантизма вначале в поэзии Шаламова. И об этом он тоже деликатно Шаламову писал.
Леонид Велехов: А еще они, кажется, через Ивинскую как-то были связаны.
Наталья Иванова: Через Ивинскую они были связаны, потому что Шаламов был влюблен в Ивинскую еще в начале 30-х годов. А потом надеялся на то, что Ивинская будет испытывать к нему теплые чувства после его возвращения. Ивинская встретилась с ним и, в общем, раскрыла свою тайну.
Леонид Велехов: Сердце уже было отдано другому, как пишут в романах.
Наталья Иванова: Да, и Шаламов, спокойно или неспокойно, но отошел в сторону.
Леонид Велехов: Многие, вы сказали, говорили, что роман не его дело, писал бы свои стихи, в этом он сильнее, но сам Борис Леонидович совсем по-другому расставлял приоритеты. Одну цитату приведу, кажется, тоже из письма к кузине: "Напрасно Вы думаете, что я чем-то был до романа. Я начинаюсь только с этой книги, все, что было прежде, – чепуха". Тут есть какое-то его преувеличение эмоциональное?
Наталья Иванова: Он относился к своему творчеству не как к чему-то такому, что отлилось в мраморе раз и навсегда. Тем более, когда он уже так вошел в роман и так увлеченно его писал, тем более, когда он решил отдать свою поэтическую силу самому Юрию Андреевичу Живаго, задумав эту тетрадь Юрия Живаго, которая является последней главой романа, то, да, он мог это сказать, что, мол, напрасно вы думаете, что я что-то значил до того, я начинаю значить теперь, когда я работаю над этим романом. Это творческая психология Пастернака.
Леонид Велехов: Я понимаю, что это психология, но действительно он в роман вложил себя так много, как ни во что другое.
Наталья Иванова: Скажем так, как поэт он превосходит, может быть, многих своих сверстников. Это же было такое золотое пятилетие, когда родились необыкновенные поэты для России. Но вот сейчас на первый план вышел Осип Эмильевич Мандельштам. Как-то он влиятельней поэтически. Если посмотреть на современную поэзию, то молодой народ ушиблен Осипом Эмильевичем. Он был ушиблен Бродским некоторое количество времени тому назад, теперь он ушиблен Мандельштамом…
Леонид Велехов: А до этого Пастернаком.
Наталья Иванова: Да, да, да. И сейчас Мандельштам как бы влиятельней как поэт, как личность, как абсолютно трагическая личность на самом деле. Вот эта четверка – Ахматова, Цветаева, Мандельштам и Пастернак – в чем-то идет на равных. А роман – один из них всех, потому что у Ахматовой есть проза, но она краткая. Она очень выразительная, замечательная, если мы сейчас прочтем, скажем, ее страницы о Модильяни, но она не человек романа.
Леонид Велехов: И у Мандельштама есть проза, но тоже лаконичная…
Наталья Иванова: Тоже прекрасная, но тоже не романная. У Цветаевой есть проза чудесная, но это все другое. Значит из этой четверки, да и не только из этой четверки, мы можем к этому присоединить и Маяковского, и Есенина, роман…
Леонид Велехов: Такой грандиозный роман оказался под силу из всех поэтов только Пастернаку.
Наталья Иванова: Да. Пастернак в "Охранной грамоте" говорит: "Маяковский стал оправданием нашего поколения". Я думаю, что, на самом деле, роман есть и оправдание… Под словом "оправдание" он понимал значимость поколения. Это еще и оправдание поколения Пастернака. И он это воспринимал как человек, который говорит от лица тех, кого я уже упомянула. Он был с этим своим романом один. "Я один, все тонет в фарисействе".
Леонид Велехов: Абсолютно точно!
Наталья Иванова: "Я один!" Никто ему с этим романом не помог.
Леонид Велехов: А уж тем более, когда началась вся эти свистопляска. И эта его драма стала еще более выпуклой и острой.
Хотел еще затронуть одну тему. Вы сказали совершенно справедливо, что роман не привязан к политической актуальности, к политической злобе дня. Это действительно так. Он гораздо больше, он все обобщает, он все оценивает с гораздо большей высоты. И вместе с тем, опять же цитату из Пастернака возьму… "Я вернулся к работе над романом, когда увидел, что не оправдываются наши радужные ожидания перемен, которые должна принести России война. Она промчалась как веянье ветра в запертом помещении. Ее беды и жертвы были лучше бесчеловечной лжи. Они расшатывали владычество всего надуманного, искусственного, неорганичного природе человека и общества, что получило у нас такую власть. Но все же победила инерция прошлого".
Какая, помимо всего прочего, совершенно необычная, тем более для того времени, столь приближенного к войне, оценка событий войны! Он, как декабристы, надеялся на то, что война принесет освобождение, колоссальные перемены…
Наталья Иванова: Он понял, что это захлебнется очень быстро, что нужно работать долговременно. Именно поэтому роман-то такой долговременный, долгоиграющий, не одноразовый. Люди должны измениться внутренне. Про это, на самом деле, и написан роман. И это не было прочтено. Увы, люди не изменились внутренне.
Леонид Велехов: Хотя, на самом деле, в тот момент казалось, что они нас изменили, что мы никогда не вернемся в прошлое…
Наталья Иванова: Человек, прочитавший "Доктор Живаго", меняется, так мы все думали. Оказывается, что это не так просто.
Леонид Велехов: Да, и это, видимо, какая-то очередная загадка русского человека.
Наталья Иванова: Да, что есть, то есть.
Леонид Велехов: А теперь обратимся к истории с премией. Ведь роман закончен в 1955 году. В 1956-м уже передан на Запад, и прочитали его не только друзья, о которых мы говорили, но и всевозможные недруги. Есть письмо Шепилова, тогдашнего министра иностранных дел, в ЦК. Есть шелепенская какая-то докладная записка…
Наталья Иванова: Да, тогда литература была столь значима, что обсуждали на уровне ЦК.
Леонид Велехов: Да уж! Но никакой такой публичной казни не предвиделось, хотя непублично Бориса Леонидовича заставили послать телеграмму Фельтринелли, чтобы тот роман не публиковал. Но вскоре после этого Пастернак через кого-то…
Наталья Иванова: А там была договоренность, что если он посылает на одном языке телеграмму, то ее не учитывают, а если на другом языке, то учитывают. Там был свой шифр.
Леонид Велехов: Да, да, да. Я и говорю, что все как-то, казалось, было вполне по-оттепельному вплоть до присуждения Нобелевской премии. Почему не стали Пастернака прессовать немедленно по передаче романа на Запад, когда стало ясно, что он будет там опубликован? Недосмотрели? Или надеялись, что это не получит такого резонанса?
Наталья Иванова: Я думаю, что это было связано еще и с венгерскими событиями. Потому что, когда это все передавалось и начиналось, атмосфера была в обществе совершенно другая. И политическая ситуация, внешнеполитическая ситуация была совершенно другой. А к осени 1956 года, а тем более к ноябрю, когда развернулись венгерские события, все изменилось. Венгерские события очень повлияли на дальнейшее закручивание гаек внутри. Начали сажать молодежные какие-то кружки, стали пристально смотреть за теми, кто читает стихи около памятника Маяковскому, и тоже там кое-кого прессовать. Образовалось так называемое "дело Краснопевцева", по которому сел Вадим Козовой, за которого потом вышла замуж Ирина Емельянова, дочка Ольги Всеволодовны Ивинской. Так что тучи были очень нехорошие. Поэтому то, что происходило с романом… Роман-то не менялся. Отношение к нему усугублялось в связи с проблемами, связанными с Венгрией и с реакцией всего Запада на эти события, кровавые. Роман уже был написан, но судьба романа была очень зависима от этих событий. Вот что интересно, что потом произведения, которые издавались на Западе, скажем, "Реквием" Ахматовой вышел на Западе, ведь авторы же не пострадали. Это было начало 60-х. И никто к ним никаких репрессий, как к Пастернаку, не применял.
Леонид Велехов: Это как замечательный режиссер Николай Павлович Охлопков говорил про судьбу художника в связи со своим "Гамлетом", что в России история иногда дает пять минут…
Наталья Иванова: Три! Уточняю – три минуты!
Три минуты свободы, за которые можно успеть проскочить в открывшуюся дверь. А потом эти три минуты кончаются и уже проскочить нельзя.
Леонид Велехов: Пастернаку в этом смысле не повезло.
Наталья Иванова: Он, конечно, хотел, чтобы роман был прочитан внутри страны. Он был патриот в самом лучшем смысле этого слова. Он любил страну.
Леонид Велехов: По-моему, более русского человека, чем он со своими всеми своими еврейскими этническими корнями, нет.
Наталья Иванова: Да! Он поэтому и не хотел отсюда никуда уезжать. Он любил этот пейзаж из окна, который теперь загублен… Много было с этим связано.
Леонид Велехов: Официально ведь премия была дана по совокупности, за вклад в поэзию тоже. Но все-таки, как вы считаете, премия за "Живаго"?
Наталья Иванова: Очень сложный вопрос. Потому что впервые Пастернака выдвинули на Нобелевскую премию в 1946 году, когда никакого романа не было. И это было несколько раз повторено до всякого романа. Мы знаем законы Нобелевских списков. Если какое-то крупное имя попадает в этот список номинантов, то оно не выпадает уже из него. Поэтому если его повторяли – а его повторяли четыре раза в поэзии без всякого романа! – то, я думаю, что если бы даже не было романа, он был реальный претендент на то, чтобы все-таки премию получить. Но роман, конечно, обратил на него особое, новое внимание. "Я весь мир заставил плакать…"
Леонид Велехов: Какой замечательный поэтический поворот, что он заставил плакать над красотой, не над несчастьем, а над красотой! Какой грандиозный поворот!
Наталья Иванова: Переориентация смысла такая. Поэтому это огромное внимание, которое было уделено всеми СМИ, прежде всего, конечно, английскими СМИ и не только, этому роману и судьбе Бориса Леонидовича, наверняка как-то захватили и Нобелевский комитет.
Леонид Велехов: То есть Нобелевский комитет тоже оказался большим политиком, дипломатом, лукавцем и все подводные камни обошел.
Наталья Иванова: Я думаю, что – да.
Леонид Велехов: А ведь выдвинули, кажется, шведы. Впрочем, номинирование на Нобелевскую премию – вещь условная. Это не "Оскар", у них нет такой официальной церемонии.
Наталья Иванова: Выдвигало несколько человек. Последнее выдвижение было из Нобелевского комитета. Поэтому не надо думать, что это просто какие-то интриги, которые исходили только из самого шведского комитета, на который воздействовало, скажем, ЦРУ или какие-то другие крупнейшие международные организации. Скажем, Лазарь Флейшман, авторитету которого я очень доверяю, который, как я считаю, исследователь номер один творчества и контекста творчества Пастернака, который пристально занимался этой проблемой, ссылается на разнообразные источники, на письма тех, кто выдвигал Пастернака. И каждый раз это разные люди, но очень авторитетные…
Леонид Велехов: Камю ведь еще выступил, весомым было его выступление, потому что он получил премию годом раньше, в 1957 году.
Наталья Иванова: Он читал роман, я не знаю на каком языке, на французском или итальянском, но читал. Из тех, которые прочитали на русском языке и выдвигали, я не могу назвать никого. На самом деле, есть у меня ощущение, что мог выдвигать Глеб Струве, но я не уверена.
Леонид Велехов: А у самого Бориса Леонидовича, кажется, была наивная мысль, что его могут выдвинуть братья-писатели. Или это такая легенда?
Наталья Иванова: Я думаю, что это скорее легенда, потому что существует еще одна легенда, что там Ахматову хотели выдвигать на Нобелевскую премию чуть ли не Фадеев. Но это все из области легендарного, потому что есть реальное, что Фадеев хотел выдвигать Ахматову на Государственную премию, тогда она называлась Сталинская в 1940 году. Это факт.
Леонид Велехов: Есть такой апокриф, что он сам и в беседе с кем-то из журналистов обмолвился, что было бы хорошо и правильно, если бы его изнутри страны выдвинули…
Наталья Иванова: Конечно, было бы правильно!
Леонид Велехов: Но это только Борис Леонидович мог иметь такой полет фантазии.
Наталья Иванова: Или фантазии, или юмора. (Смеются.)
Леонид Велехов: А что касается ЦРУ, в этом случае нужно отдать должное ЦРУ, что они поняли замысел романа.
Наталья Иванова: Я думаю, что – да.
Леонид Велехов: Потому что к распространению они приложили большие усилия.
Наталья Иванова: Безусловно! Они вообще приложили к распространению и к публикации великой русской литературы очень много сил и денег.
Леонид Велехов: Причем, какие-то очень отважные личности это делали и распространяли его тут! Я помню, как мальчишкой на улице Горького, иду из школы, и стоит какой-то малый с томиками "Доктора Живаго".
Наталья Иванова: Что вы говорите?!
Леонид Велехов: Да, да, да.
Наталья Иванова: Потому что я-то знаю, где я впервые увидели это издания – у Галины Петровны Корниловой, которая была женой Владимира Корнилова, замечательного поэта, она сама прозаик. И она мне показала тогда эти издания, но позже, конечно, когда они вышли. У нее дома было. Значит, это по каким-то каналам распространялось и здесь.
Леонид Велехов: Еще одну тему затронем сегодня. Ведь все-таки сам Пастернак понимал, что его ждет. И есть опять же то ли апокриф, то ли действительно так было, что, передавая рукопись на Запад Фельтринелли через его агента, он сказал: "Вы пригласили меня на собственную казнь".
Наталья Иванова: Что меня навело на мысль, что он читал Набокова. (Смеются). Думаю, что это просто совпадение, но он понимал, чем это грозит, исходя из того, возвращаюсь опять к роману, очень зашифрованному… Почему опять же 1929 год? Что такое 1929 год? Это первое преследование советских писателей в прессе: Замятина – за публикацию на Западе и Пильняка – за публикацию на Западе. Были жуткие преследования, было постановление, были публикации в прессе. Они потеряли те общественные должности, которые они имели.
Леонид Велехов: Они, кажется, возглавляли писательские организации в Москве и в Ленинграде…
Наталья Иванова: Да. Так что, Пастернак недаром поставил этот 1929 год. Он понимал, чем это грозит. Он понимал, что преследование будет, если книга выйдет на Западе. Он прекрасно понимал, что через двадцать пять лет после того, что произошло с Замятиным и Пильняком, это же может произойти и с ним. А произошло это же только в гораздо более страшных видах.
Леонид Велехов: Да. Так к чему я клоню… Откуда такая самоотверженность? Ведь человек жил совершенно благополучной жизнью.
Наталья Иванова: Ну, не такой уже благополучной.
Леонид Велехов: Тем не менее по сравнению со многими.
Наталья Иванова: По сравнению с Ахматовой, не посадили детей, родных, по сравнению с Цветаевой… Это – да.
Леонид Велехов: Что его заставило добровольно, выражаясь его словами, избрать путь на эшафот?
Наталья Иванова: Я думаю, что это было связано с тем, что он был человеком, который никогда не был доволен собой, никогда не был доволен своей жизнью. Он понимал, что судьбы его друзей, его товарищей по поколению сложились чудовищно, что он должен сделать что-то, чтобы встать в этом ряду. Пусть он пострадает! Здесь было в этом и его такое очень важное чувство. Он должен пострадать для того, чтобы искупить свое, как я считаю, мнимое благополучие.
Леонид Велехов: Опять же такой христианский мотив.
Наталья Иванова: Очень важный для него мотив как для человека. Он не мог дальше писать и развиваться, если бы он дальше продолжал быть просто переводчиком, писать стихи. Так что, я думаю, что этот вызов на себя огня репрессий был связан с его ощущением, что слишком уж благополучно сложилась его жизнь, и надо с этим что-то сделать.
Леонид Велехов: Замечательно! На таком смысловом крещендо и крещендо его собственной судьбы в связи с "Доктором Живаго" закончим первую часть нашего разговора и продолжим его в следующий раз.
Наталья Иванова: Договорились!
Леонид Велехов: Замечательно, Наталья Борисовна! Я вам очень признателен!
Комментариев нет:
Отправить комментарий