Наум Вайман
ОЗАРЕНИЕ (еще раз о
кино)
В День Холокоста всегда крутят
разные фильмы "на тему", этой весной я посмотрел сразу два, "Poklosie" (The Aftermath) польского режиссера Пасиковского, в российском прокате
"Колоски", и "Свет вокруг" (Everything is Illuminated). Название последнего я перевел бы как "Озарение", тем более что
и сам пережил после этого фильма некое просветление по части несовместимости иных
культурных и исторических судеб. Режиссер Лив
Шрайбер снял эту картину по дебютному роману американского писателя Джонатана
Сафрана Фоера "Полная иллюминация" (еще один вариант перевода), сам автор
романа и сценария играет в нем эпизодическую роль – разгребает сухие листья на
кладбище.
Джонатан-Сафран, герой картины,
– "коллекционер", так он себя определяет: собирает вещи, как знаки
прошлого, собирает память, прежде всего о своих близких и о себе самом (я
боюсь, что забуду). Еврейское занятие в каком-то смысле, евреи помешаны на
памяти. Если бы не эта "помешанность", они, наверное, и не сохранились
бы, как народ. Именно культурная память создает общность. Ян Ассман пишет:
Израиль создал и сохранил себя как народ под императивом "Храни и
помни"[1].
Дед Джонатана по имени Сафран, живший
в украинском местечке[2]
Трохимброд, успел до войны уехать в США, и осталась фотография, сделанная перед
отъездом, где он рядом с беременной женой. Он уехал один, собирался приготовить
место для переезда семьи, но война сломала все планы. И вот внук отправляется
на Украину, как говорится, в поисках корней. В Одессе он нанимает местную
туристическую "фирму": что-то вроде семейного подряда:
"дед" (так все его и зовут), его сын, внук Алекс и маленькая злобная
собачонка. В этой веселой семейке все ведут себя, как злые собаки, лаются и
колотят друг друга, кроме, пожалуй, Алекса, который немного знает английский и
лихо танцует брекданс. Фирма специализируется на услугах по сопровождению
"жидов" (так выражаются члены семьи), хлынувших с Запада после краха
СССР "в поисках корней", или навестить могилы близких. Никто не знает
где находится этот Трохимброд, только "дед", пряча какую-то сумрачную
думу, полагает, что это возле Луцка, и вот, вся команда: "дед" за
рулем, внук Алекс, злая собака и Джонатан в качестве пассажира, отправляются в
путь на старом советском драндулете. Их поездка по Украине дана в
гротескно-веселом духе, под
сопровождение песен Сергея Шнурова и фольклорной панк-группы Gogol Bordello (музыка в стиле Эмира Кустурицы), её основатель и солист Евгений Груздь
играет роль Алекса. "Украина", впрочем, – название условное, вокруг
русско-советский мир, Новороссия одним словом, нелепая, дикая, полуразрушенная
страна, населенная какими-то адскими персонажами, будто сошедшими с картин
Босха. И после всяких приключений, когда, казалось, надежда найти Трохимброд
почти исчезла, машина, бежавшая по бесконечной, однообразной равнине, вдруг
останавливается возле поля спелых подсолнухов, а через поле ведет дорожка к
старому дому, – видеоряд резко меняется, вступив на дорожку, герои фильма
попадают в иную реальность, вневременную, в мир памяти. Как пишет Мандельштам:
Воздушно-каменный театр времен растущих
Встал на ноги, и все хотят увидеть всех –
Рожденных, гибельных и смерти не имущих.
Живет в доме одинокая, некогда
красивая женщина – постаревшая Мнемосина – , и она тоже
"коллекционер": все полки в доме уставлены коробками с надписями, где
лежат вещи погибших в гетто Трохимброд. Она приходила на место расстрелов и
собирала с убитых разные вещи: очки, пояса, гребешки, пуговицы. Удивительным
было и то, что она оказалась сестрой девушки на фотографии, и у нее осталось
обручальное кольцо сестры, переданное ей перед смертью. Круг замкнулся, кольцо
вернулось к потомку, и тут следует фраза, ключевая для всей этой истории: не кольцо
для вас, а вы здесь – ради кольца[3].
Женщина ведет их туда, где было местечко – они выходят на берег реки в лунную
ночь – и рассказывает о гибели ее родни: перед казнью немец требовал, чтобы все
плюнули на Тору, и все плюнули, а их отец не плюнул, и немец грозил выстрелить
в живот беременной сестры, но отец все равно не плюнул… И тут, на берегу реки,
залитой лунным светом, всё выстраивается в символику верности: и подсолнухи, и
старый дом – остров прошлого, и кольцо.
Человек – лишь звено в цепи, продолжение традиции, часть
общей памяти. А память – стержень истории и культуры, залог их становления. И
человек либо часть традиции, либо в театре времен растущих у него нет места. Оказавшись
в мире памяти, человек преображается. "Дед", грубый и злой, как
собака, вдруг вспоминает, что он – Барух, и тоже был расстрелян вместе с родными
и соплеменниками, но случайно выжил, и, выжив, снял с себя сюртук с желтой
звездой Давида, бросил ее на трупы и ушел – он больше не хотел быть евреем. И от
него пошел этот грубый и сиюминутный род, который развозит "жидов" по
их затерянным кладбищам. Но вернувшись в прошлое под ударом молнии воспоминания,
он вдруг вновь ощущает себя среди своих, увековеченным в общей памяти, и
внезапно добреет, голос становится мягче, он уже с любовью глядит на своего
внука, привыкшего к его тумакам. И на обратном пути, в гостинице, он вскрывает
себе вены, и лежит в ванне, полной родовой крови, а внук, размышляет о том,
почему дед сделал это с собой: возможно, он хотел похоронить свою
жизнь в своем прошлом, и подмечает, что мертвый дед в первый раз в жизни выглядит
умиротворенным.
Совмещение двух пластов, гротескной
действительности и символической вечности, поначалу кажется неловкостью, грубым
швом, но потом понимаешь, что неестественность подобного совмещения и есть идея
фильма. Автор намеренно сталкивает два мира: мир пространства и мир времени,
один – сиюминутный, веселый и буйный, другой – непонятный, таинственный, нездешний,
один – языческий, другой – иудейский. Причем персонажи "языческого
мира", похоже, и не слышали о христианстве, они злы и грубы, и не случайно
одна из героинь фильма – безумная собака, бросающаяся на всех и стихающая
только возле евреев, деда и приезжего американца. "Столкновение
цивилизаций" заканчивается в данном случае мирно: пришелец уезжает в
Америку и конфликт исчерпан.
В фильме "Колоски"
(варианты названия: "Стерня", "Последствия"[4]), он решается совершенно
иначе. Польские крестьяне во
время войны, не дожидаясь немцев, сгоняют своих соседей-евреев в синагогу и
сжигают их заживо, после чего переселяются в их дома. Однако
"конфликт" на этом не заканчивается: крестьяне не только уничтожают соседей
и захватывают их имущество, но и пытаются уничтожить память о них – каменными
плитами старого еврейского кладбища мостят проселочную дорогу (такая вот
"дорога в будущее"). Один из жителей деревни, через полвека после
войны, обнаруживает, что дорога уложена плитами с непонятными письменами, он
выкапывает эти тяжелые плиты и свозит на свое пшеничное поле и даже пытается
выучить непонятный язык. Никто в селе не может понять, зачем он теребит прошлое,
но он идет против всех и гибнет. Может быть, центральная тема фильма другая –
христианское покаяние, но мне важен в нем именно мотив борьбы за память, против
желания ее уничтожить.
Если вернуться к
"Озарению", то здесь повествование завершается сказочно: когда на этот
жестокий мир ложится умиротворяющая тень вечной еврейской памяти, все внезапно,
как по команде, добреют, и те же люди, прежде с лаем встречавшие Джонатана, теперь
провожают его, приветливо улыбаясь, как бы демонстрируя возможность
преображения в случае выбора правильных духовных основ…
И все-таки в картине, при всей
апологии еврейства, – тревога исчезновения. Еврейский мир в фильме – музейный,
и представлен своим странноватым коллекционером-хранителем. Вся его жизнь – голос
памяти, а в голосе злой упрек, обращенный к тем, кто выбирает сиюминутную жизнь,
поддается великому соблазну язычества…
Знакомый упрек. Невольно
вспомнишь покинутую жизнь на границе двух миров, русского и еврейского (покинул
ли ты ее?): необходимость выбора, невозможность выбора, внутренний конфликт,
конфликт культур… Да и нынче, как часто злит меня беспечность иных израильтян,
для которых древности Иерусалима – груда камней. Даже вкусив национальной
независимости, они, как "дед" Барух, хотят убежать от своего
еврейства, стать космополитами, на худой конец – израильтянами, только бы не
остаться евреями. И я, конечно, в очередной раз вспоминаю мандельштамову
"тоску по мировой культуре", домашний старый спор, уж
взвешенный судьбою… Нет в еврействе, по Мандельштаму, ни поволоки искусства,
ни красок пространства веселого, и свое родство и скучное соседство мы
презирать заведомо вольны. Верность роду? Нам ли, брошенным в
пространстве, обреченным умереть, о прекрасном постоянстве и о верности жалеть!
Околдовали чужих певцов блуждающие сны, и печаль домашних ему чужда.
Классический дорожный набор русского интеллигента еврейского происхождения. Но
зов крови – зов рока. Если он не гудит у тебя в груди, ты – жалкий листок, что
оторвался от ветки родимой[5].
И так странно, что этот короткий полет мертвеющей плоти можно ценить больше,
чем вечный гуд голоса предков, прорастающий в тебе, как древо жизни.
Да и чужая культура – не тихая
гавань. Культура – живой организм, и ее становление – борьба, зачастую
острейшая. Вправе ли евреи, посчитав чужую культуру своей, участвовать в её
судьбоносных решениях, а то и проливать при этом не только свою, но и чужую
кровь, как уже было, например, в великую русскую революцию? Честно ли, перед
собой и другими, участвуя в чужой борьбе, привносить в нее свои национальные рефлексы,
зовы своей крови, тем более – свои интересы? Конечно, я знаю лукавый ответ:
несть эллина и иудея, мы боремся за универсальные ценности, за счастье
человечества… Дело, в общем, хорошее, но не обязательно во имя всеобщего
счастья отказываться от своего личного или родового – опасная жертвенность.
Общая картина должна складываться из частных, как пазл, так мне кажется. А
лукавость ответа состоит в том, что частенько борцы за универсальные ценности,
особенно среди евреев, просто прикрывают этим лозунгом стремление, от страха
или ради прибытка, отказаться от своих родовых ценностей в пользу чужих.
Вы, мандельштамы и пастернаки, вы хотите
стать частью русской культуры, но что есть русская культура? Ведь тот же судьбоносный
выбор, возникший перед евреем Диаспоры в эпоху эмансипации: остаться самим
собой или стать частью немецкой, французской, или русской культуры, тот же
выбор встал и перед русской интеллигенцией, озабоченной поиском "русской
идеи" и своего "особого пути", и разделившейся (тоже в середине
19 века!) на славянофилов и западников. Евреи, конечно, влились в ряды
"западников", как в войнах между католиками и протестантами встали на
сторону протестантов – всегда на сторону тех, кто обещает веротерпимость, или
хотя бы терпимость.
Но это – выбор прагматиков, не поэтов. Жизнь – пакетная сделка, невозможно выбрать
то, что подойдет, и отбросить то, что не нужно. А выбрав по любви, мы принимаем
всё, как и те, что не выбирают: ведь нельзя выбрать мать или родину. Я
принимаю братство/Мороза крепкого и щучьего суда, скажет Мандельштам. Лишь
бы только любили меня эти мерзлые плахи… Принимаю всё. Но влюбленность
чувство не постоянное. Как поет Городницкий, "Люблю тебя я до поворота, а
дальше как получится".
Нет, я вовсе не агитирую, как
Жаботинский, против участия иудеев в русской культуре. Все дело в точке опоры,
и для каждого – она в осознании культурной сути своего народа. Были, кстати,
мыслители, не последние среди русских, Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев,
Розанов, что положили годы на то чтоб хоть чуток изучить еврейство. И, конечно,
еврею не возбраняется любить русскость и участвовать в русской культуре, хорошо
бы только понимать откуда идешь, куда, и с какой целью. И не отвергать с
презрением свое первородство, отдавая его за чечевичную похлебку.
Интересна эволюция в отношении
к окружающим пространствам самого русского поэта из иудеев[6]
Мандельштама. В воронежской ссылке эта тема разворачивается уже не в эллинистическом
ключе, никаких красок пространства веселого, а как реквием: этот простор
– могила. И все-таки земля – проруха и обух,/Не умолить ее, как в ноги ей не
бухай…; О, этот медленный, одышлевый простор! - /Я им пресыщен до
отказа, – …/Повязку бы на оба глаза! И ему смешно, что эта земля – его
родина: Степь беззимняя гола./Это мачеха Кольцов,/Шутишь: родина щегла! (он
звал себя щеглом). Эти равнины – убиты (Что делать нам с убитостью равнин),
земля – насильственная. Но он ей не сдастся:
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Эти языческие пространства живут вне времени.
А вам, в безвременьи летающим
Под хлыст войны за власть немногих, -
Хотя бы честь млекопитающих,
Хотя бы совесть ластоногих…
Итак, готовьтесь жить во времени…
Конечно, с равнинами все было
не так однозначно (Еще не умер ты, еще ты не один,/Покуда с
нищенкой-подругой/Ты наслаждаешься величием равнин…), но трагическая
окраска "пространств" очевидна, и просторы земли не заменят просторы
неба:
Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.
Вот этого испытания землей ни один еврей не выдерживал. Здесь проходит граница.
Для скитальца любая земля – чужая…
Сегодня, пытаясь собрать после
взрыва СССР свои раскиданные по чужим государствам земли, русские возвращаются
в свою историческую имперскую парадигму собирателей земель (не случайно столько
собрали). И они снова, в который раз говорят всем, что земля им важней свободы
(ибо империя и свобода несовместимы). И земля – их истинная религия, а Христос
– русский языческий идол, защитник земли русской, ибо без земли не будет и
народа. Именно поэтому русские так не любят евреев, полных своих антиподов: для
евреев важнее свобода, и евреи могу существовать и без земли. Их родоначальник
Авраам, как и весь клан отца его, вышел из дома рабства, из Ура Халдейского в тот
период (где-то в конце 3-го, в начале 2-го тысячелетия до н.э.), когда там царствовала
Третья династия шумеров, построившая едва ли не первое в древности тоталитарное
государство. Вот как описывает это государство известный российский востоковед
И.М. Дьяконов в книге "История Древнего мира" (М.:Знание, 1983, стр. 73-85):
Все храмовые и правительственные хозяйства в пределах
«Царства Шумера и Аккада» … были слиты в одно унифицированное государственное
хозяйство. … Все они—земледельцы, носильщики, пастухи, рыбаки—были сведены в
отряды (а ремесленники— в обширные мастерские) и работали от зари до зари без
свободных дней (только рабыни не могли работать в свои магические «нечистые»
дни—по всей вероятности, в эти дни их держали взаперти), и все они получали
стандартный паек— 1,5 л ячменя на мужчину, 0,75 л на женщину в день…,
выдавалось также чуть-чуть растительного масла и немного шерсти. Любой отряд
или часть его могли быть переброшены на другую работу и даже в другой город
совершенно произвольно… Работали также и подростки. Фактически это было
рабство. … Такая система организации труда требовала огромных сил на надзор и
учет. Учет был чрезвычайно строгим; все фиксировалось письменно; на каждом
документе, будь это хотя бы выдача двух голубей на кухню, стояли печати лица,
ответственного за операцию, и контролера; кроме того, отдельно велся учет
рабочей силы и отдельно — выполненных ею норм. …Урожай и продукция мастерских
шли на содержание двора и войска, на жертвы в храме, на прокорм персонала и на
международный обмен через государственных торговых агентов. … Купля земли, как
и вообще всякая частная нажива, была запрещена. … В стране был установлен
жесткий полицейский порядок; воины между номами прекратились, и жизнь за
пределами городских стен стала менее опасной; повсюду вдоль магистральных
каналов стали появляться деревни, расширилась сеть мелких каналов, что,
вероятно, позволило увеличить посевные площади. … Организация единого царского
хозяйства в масштабах всей страны потребовала огромного количества
административного персонала надсмотрщиков, писцов, начальников отрядов,
начальников мастерских, управляющих, а также много квалифицированных
ремесленников. … они и составляли вместе с войском, жречеством и администрацией
политическую опору династии. … Упорядочены были даже культы богов… Было создано
— или, во всяком случае, систематизировано и всячески внедрялось в сознание
людей — учение о том, что люди были сотворены богами для того, чтобы они
кормили их жертвами и освободили от труда. Все цари… обожествлялись и поэтому сопричислялись
к прочим богам в смысле обязанностей людей по отношению к ним.
Не правда ли похоже на сталинскую Россию? И сказано в Писании об исходе
Аврама: "Покинь страну свою, родину свою…" А праздник Песах, праздник
исхода из Египта, из дома рабства, евреи каждый год отмечают, как день рождения
нации.
А русская нация началась с
покорения славян норманнами и насильственного принятие христианства, насилие же
редко идет впрок. Не удивительно, что русские не празднуют своего начала –
нация родилась в рабстве, они празднуют воинские победы своих владык и
завоевание для империи новых земель, обильно политых кровью в обмен на сказки о
славе. К христианству это не имеет отношения.
Изменить еврейству ради
русскости, это значит изменить своей культурной и родовой памяти ради культа
чужой земли. Это позор для истинного поэта и мыслителя. А те, кто, преисполнившись
благородства мировой культуры, хотят научить "варваров" свободу
любить, любить ее больше, чем свою землю, своих идолов – как американцы пытаются
научить демократии Ирак или Афганистан – не много ли берут на себя?
Я уже писал о последних фильмах
Германа "Хрусталев, машину!" и "Трудно быть богом", что это
фильмы о рабстве, о русском рабстве. Но почему в "Хрусталеве",
картине о русской истории и русской судьбе, так много говорится о евреях?
Начать с того, что действие
происходит в конце февраля 1953 года, в самом разгаре "дела врачей". Г.В.
Костырченко, авторитетный историк эпохи Сталина, считает этот период антисемитской
агонией диктатора, финальным аккордом запущенного механизма тотальной
чистки от евреев парт- и госаппарата, культурно-идеологической сферы, науки,
образования, экономики и т.п.
Замечу на полях (коль уж
коснулся этой темы), что для Костырченко охватившие страну и мир слухи[7]
о планах массовой депортации евреев в Сибирь – "миф". Как
добросовестный историк, он не отрицает потенциальную угрозу депортации,
но приводит целый ряд соображений, по которым такую депортацию следует признать
невозможной (при этом сравнивая сталинскую Россию и гитлеровскую Германию и
приводя примеры сталинских депортаций других народов). Все эти косвенные и
"логические" соображения, типа диктатор не мог не понимать, я
считаю неубедительными. Как и аргумент, что не было обнаружено не только
официальной директивы, но и даже какого-либо
другого документа…[8]
Режим был таков, что достаточно было слова, или даже намека вождя. Я мог бы
привести и свидетельства собственной памяти о наличии планов депортации, но в
суде они не имеют значения, а углубляться сейчас в семейные байки нет смысла,
ведь я не об этом, я о фильме.
Главный герой картины, генерал
медицинской службы и глава крупной московской клиники – человек еврейских
кровей, таков выбор Германа. Об этом говорит его внешность, его суетливое, с
истерическими ужимками поведение, никак не соответствующее степенному русскому
человеку, тем более генералу, всякие ернические прибаутки в стиле "ехал
чижик в лодочке в генеральском чине", словечки на идиш. Изрядный рост
персонажа – в память об отце, тоже в лихое время пострадавшего по еврейской
части, возможно, из-за фамилии. В одном из интервью режиссер рассказывает: …я из семьи папы, который был космополитом. Потом выяснилось, что он не
еврей, а наоборот вроде. Еврейка — мама, и папу переделали в оруженосца
космополитизма...[9] И в означенное время Юрий Герман прятался у Константина Симонова на даче,
спасаясь от ареста[10]. Для Алексея Германа отец был кумиром, его неутолимой любовью. Я весь
существую на корнях, которые так сказать растут откуда-то из его груди…; Я
ставил все про отца…; "Хрусталев, машину!" – гипотетическая
история, которая могла быть с моим отцом[11].
В другом интервью он говорит, что первая половина фильма – это просто наша
семья[12].
Сын главного героя, мальчик лет
двенадцати, от имени которого ведется рассказ (как и режиссера, его зовут
Алексей), говорит о семье: Мои кузины – еврейки, а мы – русские. В
фильме, голосом в толпе, звучит и другое схожее по стилистике признание: Отец
и мать у меня татары, а я русский. Мне нравится быть русским (вспоминаю
фразу русского писателя Виктора Топорова, ныне покойного: "У меня мама и
папа евреи, а я русский"). Примечателен фрагмент в начале фильма, где генерал
переворачивается на кольцах и некоторое время висит вниз головой, обозревая мир
вверх ногами и что-то насвистывая, и эта мелодия под сурдинку (она упорно
кажется мне еврейской) продолжает звучать в следующем эпизоде, когда на экране
появляется правительственный кортеж черных машин, ревущих моторами и грозно
накатывающих на замерзающую Москву, и окончательно затухает с появлением на
экране Алексея, читающего книгу и курящего трубку, как Сталин. Дальше следует
эпизод с речью Момбелли о сионизме и его избиение дворовыми мальчишками:
- Вы статью сегодня в «Красной
звезде» читали? … - Там про разницу евреев и сионистов, - Момбелли начинает
качаться с пятки на носок, поднимает голову в очках вверх и цитирует по памяти,
- «...так повторим же, чтоб наш голос услышали прогрессивные люди земли. Мы ни
в коем случае не против евреев, мы против сионистов. Нации равны, мировоззрения
нет. И мы говорим всем и каждому – смешивать эти две вещи преступно». - А мой
отец служил на флоте, а на флоте не бывает сионистов…
… - Что это? - отец берет у отца Момбелли и протягивает мне на ладони
медаль «За победу над Абрамом». … - У тебя есть такая медаль? Я киваю и достаю.
Отец долго рассматривает медали, шевеля губами, потом поднимает глаза на
меня.
- Сними очки.
Я снимаю очки, и отец вдруг коротко, небольно, но очень страшно бьет меня
по лицу[13].
После этого звучит полонез Огинского "Прощание с родиной"…
Вот также вполголоса, как эти
мелодии, и через весь фильм, будто простегивая его пунктиром, звучит тема
еврейства. Вот только несколько штрихов для примера:
… «Жид» - было написано на стене масляной краской, ниже
«сам жид», а еще ниже «Ура!».
… - Попугай –
еврейская птица. Вообще ничего не жрет.
… - Спой, мальчик, - сказал Юрий Давидович» усаживаясь, заспанному Момбелли.
- Не стесняйся, что ты еврей, постарайся зато стать умным.[14]
А после смерти Сталина Момбелли
поет веселую "Тумбалалайку", и женщина накрывает на стол в
коммуналке-клоповнике, на чистой субботней скатерти… Как пишет Александра
Свиридова в статье "Мы – рабы": В кадре чистый Пурим[15].
Пурим, как известно, – еврейский праздник избавления от истребления в эпоху
персидского царя Артаксеркса. Сталин умер как раз на Пурим…
И дело не в том, какой в генерале
Кленском процент еврейской крови, и не в том, что сам режиссер носил в своей
крови два мира, еврейский и русский: еврейская тема определяется необходимостью
контрапункта "русскому миру", изображенному как жестокое и
беспросветное рабство. Благодаря этому контрапункту фильм обретает историческую
объемность и метафизическую глубину. Разве не с той же целью назначен евреем и
герой эпопеи Джойса "Улисс"? Дело в том, что по мнению Германа, как и
Джойса, столкновение культур есть сшибка крови. Взгляд, конечно, варварский, но
верный. Кленского, арестованного и изнасилованного уголовниками, возвращают с этапа
к смертному одру Сталина, которого он уже не может спасти, и, узнав пациента,
он покрывает рабскими поцелуями руку и живот смердящего тела; но он же и уходит
из дому, как Авраам и Моисей, выбирая свободу и скитания, уходит из дома
рабства, в котором родной сын собирается донести на него…
Темой столкновения двух миров картина неожиданно
перекликается с "Озарением". Только в "Озарении" герой
возвращается в Америку, а в "Хрусталеве" он навсегда, как пропали
десять колен израильских, растворяется в бесконечных просторах России…
И скажет иудей Мандельштам:
Железной нежностью хмелеет голова,
И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет…
Что ж мне под голову другой песок положен?
Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье
Иль этот ровный край – вот все мои права, –
И полной грудью их вдыхать еще я должен.
(4 февраля 1937)
Было послано вдогонку за стайкой
слов,
Рванувших за пределы мира
Со скворцами…
(Пауль Целан, "Стихотворения. Проза. Письма", М. 2008, стр. 267)
[4] Можно еще
перевести, как "После жатвы". В названии присутствует, думаю, что
осознанно, отсылка к названию первой части Талмуда, которая называет
"Зраим" ("Посевы", или "Семена"), а также к
метафоре Бога, которого Шпанн называет "Господь Жатвы"…
Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».
«На что мне тебя? — отвечает младая чинара, —
Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы.
"На что мне тебя" – чем не еврейский оборот? Явно чинара
дразнится…
[6]
по воспоминаниям Бориса Кузина поэт Сергей Клычков как-то
заметил: «Мозги у вас, Осип Эмильевич, все-таки еврейские». Мандельштам
согласился: «Да, но стихи – русские». И Клычков это с радостью подтвердил.
[12]http://yandex.ru/video/#!/video/search?text=%D0%B0%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B5%D0%B9%20%D0%B3%D0%B5%D1%80%D0%BC%D0%B0%D0%BD%20%D0%BE%20%D1%81%D0%B2%D0%BE%D0%B5%D0%BC%20%D0%BD%D0%B0%D1%86%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%BE%D0%BC%20%D0%BF%D1%80%D0%BE%D0%B8%D1%81%D1%85%D0%BE%D0%B6%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B8&path=wizard&filmId=J8F6sxlxUXI
[13] цитата из сценария (http://www.alekseygerman.ru/scen/82-2011-08-31-13-39-42?start=3).
Возможно, эта сцена с отцовским наказанием возникла из реального эпизода, о
котором рассказал Герман: "Был чей-то юбилей, и там плакала Сильва
Гитович. Папа спросил: «Сильвочка, что случилось?» Оказалось, один человек к
ней подошел и сказал: «Я бы вас пригласил, но принципиально не танцую с
еврейками». Папа подошел к этому человеку и стал его страшно бить". (http://www.alekseygerman.ru/2013-09-01-13-49-55/123-2013-09-01-14-52-42)
Комментариев нет:
Отправить комментарий