Роман Медокс - прототип Хлестакова и первый провокатор охранки

27.05.2018 | История

Возможно, Николай Гоголь списал своего Хлестакова из "Ревизора" с реального персонажа - Романа Медокса, который с 1812-го по середину 1850-х потрясал высший свет своими авантюрами. Сначала он, 18-летний, выдавал себя за посланника царя на Кавказе, получал большие деньги и даже руководил наместником Врангелем. А в 1826 году Медокс предложил услуги стукача, а затем провокатора в отношении декабристов в Иркутске. Он сочинял заговоры, за эту работу был обласкан охранкой, вызван в Москву, где снова взялся за старое - разводить власть и жандармов на деньги.

Россия первой трети XIX века была полна аристократическими авантюристами. Кто-то из них мог послужить прототипом гоголевского Хлестакова. На это обратил внимание ещё в 1970-е знаменитый советский филолог Юрий Лотман. В своей книге "В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь". Лотман полагал, что наиболее близок к Хлестакову - Роман Медокс. Но он же "прославился" и тем, что добровольно стал не просто провокатором охранки, но и первым, кто создал стройную "Теорию заговора".

 

От растратчика до стукача

 

"В 1812 году 17-летний корнет Роман Медокс растратил 2000 казённых рублей и бежал из полка. Он решил избежать расплаты при помощи проекта, в котором переплелись авантюризм, мечты о героических предприятиях и самое обыкновенное мошенничество. Подделав документы на имя флигель-адъютанта конногвардейского поручика Соковнина, адъютанта министра полиции Балашова, он снабдил себя также инструкцией, сфабрикованной от имени военного министра и дававшей ему самые широкие и неопределенные полномочия для действий на Кавказе от высочайшего имени. С этой инструкцией он собирался, как новый Минин, сформировать на Кавказе ополчение из горских народов и во главе его грянуть на Наполеона, тем заслужив себе прощение.

 

Прибыв в Георгиевск, Медокс получил по подложному распоряжению министра финансов 10.000 рублей. Здесь он был встречен с полнейшим доверием опытными администраторами: губернатором бароном Врангелем и командующим Кавказской линией генералом Портнягиным. Показательно, что, когда один из чиновников палаты выразил сомнение в том, что столь высокая миссия могла быть поручена такому молодому - возрастом и чином - офицеру, а казённая палата проявила колебания в выдаче столь большой суммы, Врангель решительно пресёк и то и другое и настоял на выдаче требуемой суммы. Медоксу был оказан прием как лицу, наделённому высочайшими полномочиями, он принимал парады, в честь его давались балы. Более того, он уведомил местное почтовое ведомство о якобы данном ему полномочии проверять корреспонденцию губернатора, а генералу Портнягину сообщил, что ему поручен тайный надзор за бароном Врангелем, которому, якобы, в Петербурге не доверяют.

Наглость и размах аферы повергли столичные власти в недоумение. Будучи арестован, он назвался Всеволожским, а затем - князем Голицыным. По распоряжению императора Медокс был посажен в Петропавловскую крепость, без срока. В 1826 году, после 14 лет заключения, участь его вдруг переменилась. Сидя в Шлиссельбурге, он встретился там с некоторыми осуждёнными по делу 14 декабря. Можно предположить, что тогда же он обратился к соответствующим инстанциям с предложением услуг по части осведомительства.

(иллюстрация - Хлестаков из "Ревизора" Гоголя; вверху, на заглавном фото - портрет Романа Медокса)

В марте 1827 года он был неожиданно освобождён и отправлен на поселение в Вятку, через которую следовали в Сибирь осуждённые декабристы. Проезжая через Вятку, И.Пущин писал домашним: "Тут же я узнал, что некто Медокс, который 18-ти лет посажен был в Шлиссельбургскую крепость, теперь в Вятке живёт на свободе. Я с ним познакомился в крепости".

 

Соглядатай при декабристах

 

Из Вятки Медокс бежал, раздобыл паспорт на чужое имя и отправился на Кавказ, но был снова задержан в Екатеринодаре. Царь распорядился определить его рядовым в Сибирь, но он снова бежал из Одессы, где проживал по подложным документам, обратился к Николаю с письмом на английском языке, в котором просил о помиловании. Все эти перипетии завершаются тем, что Медокс, числясь рядовым Омского полка, вдруг оказывается - без ведома непосредственного его войскового начальства, но при явном покровительстве жандармского ведомства - в Иркутске, где проявляет подозрительный интерес к ссыльным декабристам и их приехавшим в Сибирь семьям.

 

Он втирается в дом А.Муравьёва, сосланного в Сибирь без лишения дворянства и получившего - в порядке высочайшей милости - разрешение вступить в службу иркутским городничим.

Ещё в Шлиссельбурге Медокс - тогда узник, просидевший уже 14 лет и не имеющий надежд на освобождение - познакомился с Юшневским, Пущиным, М. и Н. Бестужевыми, Пестовым и Дивовым. Переведенный позже в Петропавловскую крепость, он нашёл способы познакомиться с Фонвизиным и Нарышкиным, Швейковским и Барятинским.

 

Стремление Медокса проникнуть в декабристскую среду в Сибири, вероятно, диктовалось многими соображениями: ему были приятны встречи и беседы с сочувствующими и высокообразованными людьми (сам Медокс отличался свободным владением французским, немецким и английским языками, "сведениями в литературе и в истории, искусством в рисовании"). Кроме того, Медокс был абсолютно лишён средств и пользовался материальной поддержкой А.Муравьёва и декабристских "дам" (активнее всего, видимо, Юшневской). Суммы были вообще-то мелкие, но для него, в его положении - значительные. Но важнее всего другое: здесь Медоксу казалось, что он попадает в мир той аристократии, который всегда составлял предел его мечтаний.

 

Когда же он узнал, какие суммы переводят своим ссыльным родственникам Волконские, Трубецкие, Шереметьевы, у него просто дух захватило. Ему показалось (особенно после того, как попытка через П.Шиллинга добиться милости у Бенкендорфа не увенчалась успехом и он начал обдумывать план своевольного побега), что через ссыльных он может завязать полезные ему аристократические связи.

 

Попав в дом А.Муравьёва, Медокс встретил сестру жены основателя "Союза спасения", княжну Варвару Михайловну Шаховскую. В.Шаховская много лет была связана с П.Мухановым взаимной любовью. Сначала родительское противодействие, а затем арест и ссылка её возлюбленного помешали им соединиться. Шаховская приехала к сестре в Иркутск, чтобы быть ближе к возлюбленному и в надежде на то, что Николай I разрешит их брак. Разрешение не было получено, и Шаховская вскоре вернулась в Москву, где через некоторое время скончалась.

 

Увидав Шаховскую, Медокс воспылал к ней любовью. Правда, одновременно он пробует завязать роман и с Юшневской, объясняя это в дневнике своим пристрастием к "мягким бабам".

 

Медокс не агент охранки эпохи Зубатова, каким его представляет Штрайх. Это "гоголевский человек", попавший в культурный мир людей пушкинской эпохи. Он ослеплён цивилизованной утончённостью этого мира, его духовностью и нравственной высотой. Нищенская сибирская жизнь Муравьёвых потрясает его уровнем материальной обеспеченности. Он охвачен и влечением к этому миру, и острой завистью.

(Заседание Следственной комиссии по делу декабристов)

Однако надежды Медокса не оправдываются. Бенкендорф отказывает Шиллингу в ходатайстве, в доме Муравьёвых его принимают лишь как знакомого, он пользуется определённым доверием декабристок, которые используют его для передачи корреспонденции помимо официальных каналов, ссыльные охотно с ним беседуют, видимо, кое-что рассказывая из своей прошлой жизни и деятельности, но дальше этого дело не идёт.

 

Создатель "заговора"

 

И тогда Медокс, убедившись, что между Петровским заводом и европейской Россией, через посредство женщин, идёт по неофициальным каналам довольно оживлённая переписка, затевает грандиозную провокацию. Он обращается к Бенкендорфу, а через его посредство - к царю с сообщением о новом колоссальном заговоре декабристов. Центр заговора находится, по его сведениям, в Москве. Участники тесно связаны со ссыльными и готовят новое выступление. Сообщая реальные сведения о тайной переписке с Россией, он примешивает к ним вымышленные документы, шифры и коды, якобы служащие для сношений государственных преступников с их единомышленниками в столицах.

 

Резко преувеличен таинственный, заговорщический характер мнимого "Союза", причём в ход пошли какие-то сведения о масонском ритуале, рассуждения о семи степенях, ссылки на храмовых рыцарей и бутафория шифров. Однако, с другой стороны, нельзя не признать, что Медокс умело использовал разговоры, которые велись при нём, но то, что говорилось о прошлом, он перенёс на будущее. Так, он явно повторял чьи-то слова, когда писал о Михаиле Орлове: "Никто лучше его не умеет привлекать к себе. Он в своё время был единственный (т.е. незаменимый) человек". Но, прибавляя к этому, что М.Орлов "не вовсе упал духом и, верно, может быть полезен", он старался внушить, что последний привлечён к новому заговору.

 

И между тем отголоски каких-то мнений донос Медокса всё же содержит. Заслуживает внимания свидетельство о проникновении каких-то сочинений ссыльных в зарубежную печать, поскольку сообщение это несёт следы живых интонаций каких-то реальных бесед. "От души смеялся Юшневский, говоря, что в получаемых ими книжках сего журнала (Revue Britannique)у них вырезывают их собственные сочинения, боясь, чтоб они просветились оными". Вероятнее всего, Медокс поступает так, как исторические романисты средней руки, которые, примыслив романтический контекст, вкладывают историческим персонажам в уста реплики, зафиксированные в каких-либо источниках. Ситуацию он выдумал, но реплику, вероятно, где-то в декабристских кругах слышал.

 

В другом отношении показателен круг лиц, оговоренных Медоксом. Провокатор убеждён, что сибирские изгнанники пользуются поддержкой в самых высоких аристократических сферах - тех сферах, в которые он с острым чувством социальной зависти всю жизнь мечтает проникнуть. Он подряд называет все титулованные фамилии, которые ему приходят в голову (как Хлестаков, когда перечисляет свои петербургские связи): граф Шереметьев, князь Касаткин-Ростовский, графиня Воронцова, графиня Орлова. К этим именам он приплетает тех, о ком он слышал от "государственных преступников" как о деятелях тайных обществ, избежавших наказаний: М.Орлова, генерал-адъютанта С.Шипова, Л.Витгенштейна. Показательно, что из петровских узников Медокс "привлёк" к заговору не наиболее решительных и политически активных, а богатых и знатных: Трубецкого, Н.Муравьёва, Фонвизина, Юшневского, Швейковского, прибавив Якушкина и Якубовича как "цареубийц" и Муханова, вероятно, из ревности.

(Зависть занимает вообще очень большое место среди побуждений Медокса. Она сквозит, например, в его доносе на Юшневского, в словах о том, что вместо заслуженной смерти он "наслаждается и жизнью и женою, всё еще барынею, живёт в темнице лишь по названию, в сущности же в академии". Характерны последние слова, снова доносящие до нас атмосферу устных разговоров эпохи Петровского завода. Декабристы не понимают, с какой злобой и завистью наблюдает за некоторыми послаблениями Медокс, не получавший ни от кого ни копейки, просидевший 14 лет в камере без какой-либо помощи, а в Иркутске, снедаемый безграничным честолюбием - в солдатской шинели и без гроша.)

 

По хорошо известному психологическому правилу, он припутал к доносу предмет своей любви В.Шаховскую и оказывавшего ему материальную поддержку и гостеприимство А.Муравьёва.

 

Петербургское начальство отреагировало на донос нервно. Дело в том, что представления Медокса о сущности декабризма разделялись Николаем I, который тоже был убежден, что за спиной деятелей 14 декабря стоят аристократические заговорщики, и вынужден был выслушать от Михаила Орлова, который разъяснил ему "истинно демократическую» сущность движения, лекцию по современной политике".

 

В Сибирь был направлен ротмистр Вохин, который с помощью Медокса должен был собрать на месте доказательства существования заговора. От Медокса потребовали доказательств - он изготовил фальшивый документ - "купон", написанный с применением выдуманных шифров, по предъявлении которого ему должны были, якобы, быть открыты в Москве тайны заговорщиков. Этим он добился своего - вызова из Сибири в европейскую Россию. Что будет дальше, он, видимо, не склонен был загадывать, может быть, рассчитывая раскрыть заговор, в существование которого он начинал верить, а, может быть, вообще ни о чём не думая и полагаясь на "авось".

 

Вор на доверии

 

В Москве он сразу же кинулся тратить деньги, которые теперь у него имелись в изобилии, поселился в лучшей гостинице, заказал французскому портному платья на 600 рублей, требовал - и получал - деньги и от Бенкендорфа, и от московского генерал-губернатора, выгодно женился, взяв за женой приличное приданое. Поведение Медокса вызвало подозрения начальника московского жандармского округа генерала Лесовского, который поделился своими сомнениями с Бенкендорфом, однако в Петербурге продолжали упорно верить в идею заговора, хотя лживость изветов Медокса делалась всё более очевидной. Когда же, наконец, после полугодовых проволочек Лесовский потребовал от Медокса положительных результатов - Медокс бежал, сказав жене, что едет навестить сестру, и захватив остатки приданого.

Отправившись вояжировать по России, он то выдавал себя за чиновника с важными поручениями, то, заезжая к родственникам ссыльных декабристов (например, к братьям В.Раевского в Старый Оскол), за пострадавшего их единомышленника. С дороги он писал письма Лесовскому, уверяя его в своей преданности, но не сообщая местонахождения. Когда деньги вышли, он вернулся тайком в Москву, надеясь получить от жены новые суммы. Однако родственники жены выдали его полиции, и он был под арестом доставлен в Петербург.

 

Он попытался выпутаться новой серией доносов, теперь уже извещая правительство, что заговор свил себе гнездо в корпусе жандармов: управляющий III отделением А.Мордвинов как двоюродный брат А. Муравьёва препятствует раскрытию дела, а противодействие Лесовского - главная причина неудачи Медокса. Он даже пытался убедить начальство, что для раскрытия заговора ему обязательно надо жить на широкую ногу, иметь своего кучера - без этого заговорщики ему не доверяют и не раскрывают своих тайн. Просил он и личного свидания с царём. Однако это уже не помогало - Медокс снова попал в Шлиссельбург, где просидел до 1856 года, т.е. до смерти Николая I. Умер он в 1859 году - ему было 65 лет".