ПАПИНЫ ПИСЬМА

Сборник писем, которые в годы Большого террора отцы писали своим детям из ссылок и лагерей, может показаться слишком мрачным чтением в наше и без того депрессивное время. Но не кажется — наоборот, книжка производит в своем роде утешительный эффект. У Даниила Хармса есть юмореска о человеке с тонкой шеей, запертом в сундуке: там, как мы помним, «жизнь победила смерть неизвестным способом», однако особенность русских падежей придает этой бодрой фразе двусмысленность, позволяя читать ее в обоих направлениях (и время написания — 1937 год — подсказывает верное). Так вот, в «Папиных письмах» механизм обратный.

Это истории шестнадцати человек, очень разных по социальному происхождению, профессии, характеру, политическим взглядам. Вот московский рабочий, красноармеец Михаил Антонович Бодров, который подписывает письмо «Твой неисправимый троцкист папа» и до самого расстрела устраивает акции протеста против неправовых методов НКВД, замечая при этом: «Пугать политического человека, находящегося в беспрерывном заключении с 1929 года, штрафным пайком просто не остроумно». А вот человек кроткий и абсолютно не политический — Владимир Владимирович Левитский, воспитатель кадетского корпуса, репрессированный за хобби: он состоял в обществе филателистов и попал под раздачу при разгроме неформальных общественных организаций. В письмах он рисует любимые почтовые марки и морские пейзажи, ни в коем случае не лагерную действительность, «дабы не было на меня каких-либо недоразумений». В отличие от него, Евгений Иванович Яблоков, преподаватель ботаники, чертит для своих детей подробный план бараков и инженерное устройство лесосплава, описывая свою жизнь с обстоятельностью натуралиста и интонацией Робинзона Крузо: мол, летом работать на лесосплаве даже приятно — хотя купаться нельзя, но можно как бы ненароком оступиться и окунуться в воду.

Однако при всей разности авторов их письма работают как единый текст благодаря простому фокусу составителей, принципу отбора: их адресаты — дети. Отец — это такая предельно частная идентичность, способ вернуть буквальный смысл оксюморонному словосочетанию «личное дело», которое в привычном значении описывает как раз обезличенного зэка номер такой-то. У авторов писем отнято все, что было общественного, быт их лагерный, одежда казенная, но голос — домашний.

Принцип отбора — это ключевой момент, потому что любой взгляд на историю избирателен, то есть ретроспективно высвечивает те или иные факты в зависимости от концепции.

Мне, например, кажется циничной формулировка «Сталин — эффективный менеджер»: я просто не готова рассмотреть его с этой стороны, Сталин жил еще на памяти наших дедов, последствия его решений многие семьи и сейчас переживают как длящуюся беду. Но когда мы размышляем о военной и политической стратегии Юлия Цезаря, мы ведь не задаемся нравственными вопросами по поводу кровавого замирения галлов и состояния, нажитого работорговлей. Это было давным-давно, в далекой галактике, где не действуют наше добро, наше зло и наша гравитация.

Если следовать психоаналитической теории, что самая сильная травма стирается из памяти, получается, что как раз наиболее пострадавшие люди воспринимают коллективизацию и террор как «Записки о Галльской войне», не имеющие к ним лично никакого отношения. Чтобы преодолеть травму, нужно вспомнить — этим и занимается общество «Мемориал», в частности, при помощи «Папиных писем» восстанавливая связь человека с его вчерашней историей, с семьей, с обществом, с политикой — историей завтрашней.

Надо сказать, что эта тема беспамятства появилась практически одновременно с самой травмой. Есть в книжке, в комментариях, такой характерный эпизод: инженер Виктор Лунев, доживший до конца срока и даже до реабилитации, умирает в больнице от рака: «Вот я лежу, а рядом на соседней койке лежит сотрудник-гэбэшник. Можно сказать, мой охранник. А судьба у нас обоих одинаковая».

Фрагмент выставки «Папины письма»

Ведь это буквально песня Александра Галича:

«Справа койка у стены, слева койка, 
Ходим вместе через день облучаться... 
Вертухай и бывший номер такой-то,
Вот где снова довелось повстречаться! 

В конце там, если помните, все заносит снежком, а сын заключенного по «тому ль по снежочку провожает вертухаеву дочку». Вертухай по понятным причинам обычно не стремится задокументировать для дочки это общее прошлое, а вот заключенный пытается передать его детям любой ценой.

Для него эта связь — залог нравственной и психической сохранности, как и умственный труд, о важности которого в неволе мы знаем из всех тюремных мемуаров и романов, начиная с «Графа Монте-Кристо». Все корреспонденты дорожат продуктивным временем больше, чем сном и едой: «Не спал, но пожил — писал вам письма». Профессор древней истории, философ Гавриил Осипович Гордон «на Соловках нашел случай учиться арабскому языку у муфтия Московской кафедральной мечети и давал ему в ответ уроки древнегреческого», прочие учат в лагере кто немецкий, кто французский, метеоролог Алексей Феодосьевич Вангенгейм читает там же популярные лекции о реактивных двигателях и использовании солнечной энергии, из просветительского азарта специализируясь на «тех, кто не хочет слушать» (то есть уголовниках, и с полным успехом).

И конечно, они одержимы воспитанием и обучением своих детей: собирают им гербарии, чертят им строение винта, пишут для них по памяти «Введение в философию». Отчасти это естественная родительская забота: например, заключенный убеждает дочку, студентку мединститута, приобрести как можно более широкую врачебную квалификацию, потому что узкая специальность хороша в городах, но «жизнь может забросить далеко… в какие-нибудь таежные места». Но, кроме этого, ими движет «потребность не исчезнуть совсем с лица земли», вложить в детей, сколько можно, то, что составляет их самих.

Фрагмент выставки «Папины письма»

«Папины письма» — выборка, конечно, неслучайная, и значение она имеет совсем не статистическое. Ведь прежде, чем попасть к редакторам «Мемориала», письма должны были пройти многоступенчатый естественный отбор.

Во-первых, нужно было их написать. Их физическая природа добавляет им совершенно особенное смысловое измерение: это и документы, и вещдоки. Бумагу можно найти не всегда — кроткий филателист аккуратно выводит «carte postale» на куске бересты, а начальник отдела контрразведки Управления погранвойск в ожидании расстрела кропотливо вышивает рыбной костью на куске тюремной простыни: «Нина, Эня! Я не враг вам! Я был в 29 боях, в битве под Варшавой, за родину — счастье ваше — дважды пролил кровь. Свято храните обо мне память. Папа».

Во-вторых, письма нужно было доставить адресатам — иногда по почте, а иногда пронеся на свидание в подкладке одежды или в собственном желудке, выбросив во время этапа из окна поезда в папиросной коробке. Способы изготовления и передачи тюремной корреспонденции можно подробно изучить на выставке «Право переписки», которая проходит в здании «Мемориала» до мая 2015 года, — там же многие из процитированных писем.

А в-третьих и в-главных — письма нужно было сохранить. И они действительно сохранились — это значит, что семьи не отреклись, связь была не прервана, дети свято хранят память об отцах (вплоть до того что очень часто, как следует из биографических справок, идут по их профессиональным стопам). Их авторы — именно те, кому удалось не исчезнуть совсем с лица земли, и поэтому книга о жертвах террора создает впечатление наибольшего возможного, с учетом обстоятельств, душевного благополучия, возвращенного имени — в общем, жизни, победившей смерть неизвестным способом.

• Издательство«Мемориал», «Книги WAM», Москва, 2014