Бирман Серафима Германовна
Лауреат Государственной премии (1946, за участие в фильме «Иван Грозный»)
Народная артистка РСФСР (1946)
Серафима Бирман родилась 10 августа 1890 года в Кишиневе.
Она с детства знала, что будет поступать в театральную школу, а там из нее наверняка сделают красавицу. «Все актрисы — красавицы», — для Бирман это было аксиомой. Она слышала о Стрепетовой, которой поклонялся весь Петербург, забыв о ее горбатой спине. Бирман тоже хотела преобразиться. Родственники между собой называли ее… не совсем нормальной. Но Симу это не испугало. Вначале она попала в московскую Драматическую школу под руководством Адашева. Там ей предложили готовить сцену из «Орлеанской девы» Шиллера. Точное попадание!
Одержимость, самоотрешенность и некое простодушное высокомерие — все, что составляет шиллеровскую героиню, было заложено в этой нескладной и вдохновенной провинциалке из солнечного Кишинева. Все так, но Бирман провалила роль. Она каменела, замыкалась… Зато на просмотре у Станиславского случилось чудо.
Бирман предложили сыграть нечто совсем ей чуждое, и даже Константина Сергеевича проняло.
Он сидел, устремив взгляд в пустоту, думая о том, что сегодня еще не обедал. И тут появилась она. Села рядом на свободное место, закинув ногу на ногу. Она закурила — он посмотрел на нее и содрогнулся. Такой выдающийся во всех смыслах нос он видел впервые в жизни. Она продолжала безмятежно дымить сигареткой, все ближе придвигаясь к нему.
Он заметил, что ее юбка стала раза в два короче, открывая длинные, уж очень длинные ноги. Она прижалась к нему плечом и одарила самой соблазнительной улыбкой, на какую была способна. «Верю!!! — закричал он. — Верю!!! Только остановитесь!..»
Она была счастлива, как может быть счастлив человек, которому только что поверил сам Константин Сергеевич Станиславский. Это педагоги из приемной комиссии специально предложили несуразной шестнадцатилетней абитуриентке разыграть этюд «соблазнение мужчины», чтобы наверняка выбить ее из равновесия. Подыграть вызвался сам Станиславский.
Эффект получился обратный. Это она привела всех в состояние полного оцепенения. Будущая королева трагического гротеска и фантасмагории, «безобразная герцогиня» сцены (так ее тоже называли) раз и навсегда приговорившая себя к искусству. Она не сразу научилась извлекать пользу из своей вопиющей нестандартности. Сколько слез пролила у зеркала юная Сима Бирман? Более красивые сверстницы отказывались с ней дружить, мальчишки кричали вслед: «Бледная, как смерть, тощая, как жердь!». Сима отмалчивалась.
Еще не оправившись от шока, комиссия приняла решение зачислить Бирман Серафиму в труппу Московского Художественного театра. В 1913 году Бирман присоединилась к группе молодежи, образовавшей легендарную впоследствии Первую студию МХАТ. Кроме Бирман, туда входили Евгений Вахтангов, Михаил Чехов, Алексей Дикий, Софья Гиацинтова.
Чехов так говорил об этой компании: «Собрание верующих в религию Станиславского...». Впрочем, скоро у адептов Системы появились претензии к ее создателю. С апостолами такое часто случается. В общем, студия не пожелала терять самостоятельность, на ее основе был создан второй МХАТ.
Серафима Бирман отработала в этом театре 12 лет до самого его разгона. Именно там она приобрела статус выдающейся актрисы. Бирман — это всегда невероятный, почти «фантасмагорический» грим, беспощадное изображение духовного и физического уродства. Актриса считала: не умеешь пленять — удивляй. Удивить — значить победить, приковать внимание…
Например, выпускники вахтанговской школы долго не могли забыть, как Бирман явилась к ним на исполнительский вечер (что—то вроде капустника) в костюме ангела. Белоснежные крылья, золотистый нимб над головой. И вела себя так, словно она неземная красавица. Бирман — красавица! Окружающие еле сдерживали смех. Когда в 1925 году Яков Протазанов предложил ей, уже знаменитой артистке, сняться в эпизоде в комедии «Закройщик из Торжка», Серафима Германовна неожиданно согласилась. Хотя и оговорилась: «Не нравится мне это ваше… так называемое искусство».
При сравнении работы в театре и кино, Бирман всегда бросалось в глаза то, что в кино нарушается привычная для театрального актера схема работы. Спектакли играются не один раз, актеру постоянно можно совершенствоваться. В кинофильм же попадают избранные дубли, как будто избавляя актера и режиссера от допущенных промахов, но зато готовый кинофильм не становится от частых повторений лучше. Для Бирман надо было специально писать роли. Она владела даром одной краской передать очень сложные переживания. Но так получалось, что ее брали только на роли чудачек и каких—то комедийных персонажей. Она оказалась слишком яркой для кино и часто вынуждена была играть на полутонах. «Беспокойно, рискованно быть актрисой острой характерности, — признавалась как—то Бирман. — А я — актриса именно острой характерности, доходящей порой до гротеска, если под гротеском не разуметь бессмысленного и безответственного кривляния».
Острохарактерный актер, как воздушный акробат — миг и свалится в безвкусицу. Недоброжелатели обвиняли Серафиму Бирман в формализме, «штукарстве», окрестили «техничкой» и даже «мудрствующей фокусницей». Она выслушивала критику, и все равно поступала по—своему. Бирман любила давать определения — мгновенные характеристики, выхватывающие в человеке его зерно—парадокс. Как—то сидели они в гримерке с Михаилом Чеховым и тот, придирчиво изучая свое зеркальное отражение, спросил: «Серафима! Что ты думаешь обо мне?» Она ответила сразу, без паузы: «Ты лужа, в которую улыбнулся Бог!» Просто и понятно! Лучшая «немая» роль Бирман — мадам Ирэн в фильме Бориса Барнета «Девушка с коробкой». Этот персонаж был задуман режиссером специально в расчете на Серафиму Германовну. И расчет полностью оправдался.
Тираническая нэпманша в исполнении Бирман внушала сперва ужас, затем презрение, а потом и вовсе превращалась в трагическую клоунессу. Барнет правильно распорядился доставшимся ему сокровищем. Многим его коллегам такой чуткости не хватало, поэтому Бирман стала часто отказываться от ролей. Как следствие, ее кинокарьера надолго заглохла. Но по большому счету актриса этого даже не заметила. Она была всецело предана театру.
Между тем, обстановка вокруг второго МХАТа накалялась. Поводом к планомерной травле послужил отъезд за границу Михаила Чехова, а дальше... Театр обвинили в идеологическом расхождении с линией партии и поставили вопрос о его закрытии. И в 1936 второй МХАТ приказал долго жить. Бирман вместе с частью труппы перешла в Театр имени Московских профессиональных союзов. Там она начала работать и в качестве режиссера. А уже в 1938 перешла в Театр имени Ленинского комсомола. Ее позвал бывший коллега по МХАТу Иван Берсенев, который в то время возглавлял Ленком.
Молодые пролетарии от искусства не сразу поняли, с кем имеют дело. Пролетариев от искусства было много. Они торжественно и грозно спускались по парадной лестнице театра. Она скромно стояла в отдалении. Одинокая женщина с длинным носом. Молчали все, но, наконец, прорезались голоса демагогов:
— Я как считаю, — крикнул первый демагог, — тем, кто пришел с производства — только главные роли давать. Правильно, товарищи?
— И, еще! — подхватил второй идеолог восстания, — никогда не ставить никаких классических пьес. Долой классику! Народу она не нужна!
— Подойдите ближе, — властно оборвала разговоры Бирман. — Ближе, еще ближе... Смотрите мне в глаза… Все слышат? Вон отсюда! Вас ждут заводы! Вы слышите гудки…
Бунт был подавлен. Как у Суворова, не числом, но умением. Если в театре Серафима Бирман была герцогиней, то в кино кем—то вроде падчерицы. Нелюбимой, но крайне необходимой тогда, когда, например, нужно собрать корзину подснежников в январе месяце.
Режиссер фильма «Друзья» Лео Арнштам убедил ее сыграть роль крестьянки—кабардинки, которую ослепляли белогвардейцы. Экзотичность, декоративность роли привлекла актрису, но скоро она уже об этом жалела.
Бирман шла на съемку с тяжелым чувством. Ей было стыдно, что она загримирована и «костюмирована» раньше, чем что—либо узнала о внутренней жизни своего образа. Как это в корне отличается от всего того, к чему она привыкла в театре… Правда, на этот раз ей не пришлось снова испытывать горького чувства актерского банкротства. Поднимаясь по склону горы, актриса сорвала веточку серебристо—серой полыни. И эта веточка неожиданно дала ей сведений больше, чем многостраничный сценарий и все режиссерские объяснения.
«У каждого актера бывает роль, сразу сердцу близкая, — говорила Бирман, — но это как выигрыш, как счастливая случайность. Приходится сжевать не один каравай, а то и зубы переломать на штампах — замшелых сухарях…» «Пряник», который ей в 1943 году подсунул, Сергей Эйзенштейн, выглядел очень аппетитно: роль боярыни Ефросиньи Старицкой, не побоявшейся бросить вызов самому Ивану Грозному. Исключительная личность, а Серафима Бирман любила исключительных.
Есть версия, что вначале играть Старицкую должна была Фаина Раневская. Но поскольку в ее анкете, в графе пятой — «национальность» — значилось что—то неправильное, кандидатуру завернули. Серафима Германовна в этом смысле тоже не была святой, зато в анкете гражданки Бирман было черным по белому написано — молдаванка. Но это скорее легенда из собрания мифов о соперничестве двух неординарных актрис. Надо заметить, автор легендарного «Броненосца» редко производил случайные замены. Эйзенштейн четко представлял, кто на что способен, кто может быть ему полезен.
Завел гений советского кино «дело» и на Бирман. Гений говорил про нее так: «Есть такие актрисы, которые облекаются в оперенье райских птиц собственного воображения, хватая их на лету и беспощадно разбирая на перышки. Такова Серафима Бирман».
Ощипанные райские птицы в страхе разлетаются… Режиссеру требовалась именно она. Ему нужен был не сарказм Раневской, а зловещее обаяние Серафимы Германовны. И он угостил ее «пряничком» собственной выпечки. А Бирман, если продолжить аналогию, чуть было не сломала челюсть: начинкой—то оказались гаечки—болтики, знаки—символы…
Эйзенштейн резко отличался от тех кинорежиссеров, с которыми Бирман работала раньше. Жесткие краткие указания — и ничего похожего на театральные репетиции. Актрису охватило обычно несвойственное ей равнодушие. Состояние было как при спешной замене в чужом спектакле: напялен костюм заболевшей коллеги, в мозг кое—как втиснуты слова роли, занавес открылся — лицедействуй на здоровье!
Она не понимала и не принимала методов Эйзенштейна. Бирман предпочитала общаться с режиссером в письменной форме. Вот фрагмент одного из этих посланий: «Глубокоуважаемый товарищ режиссер, Я с предельной преданностью Вам и «в строгом подчерке» выполню собой, все нотные знаки, все интервалы, все диезы и бемоли, какие нужны Вам — композитору — для звучания Вами создаваемой симфонии. И я, черт возьми, не понимаю…. Совершенно не понимаю, кого я играю! Так нельзя!»
Да, их было много, этих знаков альтерации. У этого композитора… К примеру, глаза держать только на определенном уровне, сохранять ракурс головы и в длинном одеянии подниматься по лестнице, не глядя на ступеньки.
Серафима Германовна страшно мучилась, а Эйзенштейн злился и обзывал ее «стрекозой в целлофане». В кино она пыталась играть как в театре. Готовилась к съемке сутками, приходила с утра на съемочную площадку, вживалась в образ по Станиславскому. А чего вы ожидали от его ученицы? В ней жил Второй МХАТ. И когда Эйзенштейн сказал Бирман, что на его площадке актер должен быть как электрическая лампочка: повернули включатель — включил эмоцию, выключили — снова в нормальной жизни, это ее оскорбило. Оскорбить Серафиму Бирман было достаточно легко. Она очень болезненно реагировала на нарушение правил этикета.
Ее надо было видеть, когда умничка—эрудит Сергей Михайлович Эйзенштейн вдруг рявкнул по поводу дублеров на площадке: «Не могу больше задницы снимать!» Бирман скривилась так, что до вечера не могла вернуться в прежнее состояние.
«Киношникам» Бирман казалась ужасной ханжой: ни покурить при ней, ни посплетничать, ни выругаться. Она, видите ли, тонкая натура. Она, понимаете ли, «сосредотачивается». Проще надо быть, и к вам потянутся люди! Вот как раз этого непримиримая старуха Серафима Германовна боялась больше всего.
В актерской трактовке образа Ефросиньи Старицкой, несомненно, много спорного. Внешность актрисы, рисунок ее движений — порывистых и стремительных — мало отвечают классическому представлению о русской боярыне шестнадцатого века. Но, в конце концов, Бирман — актриса, а не археолог, ее задачей было не восстановить лицо по черепу, а создать образ. И Серафима Германовна играла с огромной экспрессией, достигая вершин выразительности.
Щепетильность Серафимы Бирман вошла в театральный фольклор. Некоторые вещи она не прощала даже друзьям. Например, Ивану Берсеневу, вместе с ней руководившему «Ленкомом». Как—то, заглянув на репетицию, Бирман увидела, как на режиссерский столик Берсеневу принесли чай с бутербродами. Она затаилась в ожидании. И, когда Берсенев спокойно принялся жевать докторскую колбасу, аппетитно почавкивая, Серафима Германовна пришла в ярость:
— Как ты можешь?! Ты! Как ты можешь?! В храме искусств! А еще режиссер! Это же храм — святое место!
И точно храм… «Храм—храм» — и нет человека.
В тот вечер в знак протеста Бирман возвращалась из театра домой не как обычно, на машине вместе с Берсеневым, а пешком. Берсенев с Гиацинтовой медленно ехали вслед за ней вдоль тротуара и кричали:
— Сима, не валяй дурака!
Бирман делала вид, что не слышит. И так до самого подъезда. Фокус состоял в том, что никто не знал, в какой момент она может проявиться. Однажды некая молодая актриса прошлась по пустой, темной сцене — просто так прошлась, бесцельно. Серафима Германовна чуть не задохнулась от гнева. «Как вы посмели?, — грохотала она, — вразвалочку пройтись по сцене?! Станиславский ходил по сцене на цыпочках! Где вы, где Станиславский?! Есть разница?»
Такие всплески эмоций были нормой. Но с эмоциями, как и с алкоголем — сложно определить свою меру. На концерте в Институте долголетия Серафима Германовна решила воспользоваться случаем и впрямую спросила, в чем секрет долгой жизни.
— Спите, сколько хотите, — ответили ей. — Выпивайте в день стакан сухого вина и никому никогда не завидуйте.
Если она кому и завидовала, то Раневской. И не столько завидовала, сколько злилась на нее. Бирман нередко путали со «злой Фуфой». Реже — наоборот. И вот это и доводило Серафиму Германовну до белого каления.
Некорректно говорить, что они враждовали, они конкурировали.
Принципиальный матч, даже дерби двух актрис состоялось в рамках спектакля «Дядюшкин сон». У Раневской была солидная фора — она играла главную роль. Бирман же проводила на сцене в общей сложности минут пять. И то по протекции добрейшей Фаины Георгиевны. «Судейскую бригаду» возглавил заокеанский гость — знаменитый драматург Артур Миллер. Вердикт Миллера оказался безжалостным и однозначным: «Ranevskaya — замечательная актриса, но это дважды два — четыре, а то, что делает missis Birman — это дважды два — пять».
Народная артистка России, актриса Омского театра драмы Надежда Надеждина рассказывала: «В своей книге «Путь актрисы» Серафима Германовна Бирман писала: «Именно канатоходцы, а не просто пешеходы привлекают к себе самое живое и острое внимание зрителя. Любила и люблю в искусстве чрезвычайное, и зрители доверяют мне больше, когда играю женщин, из ряда вон выходящих. И верила, и верю, что искусство обладает правом преувеличения». Одну из своих первых книг Бирман подарила мне, я этим очень горжусь: «Надежда! В путь своей жизни возьмите эту книгу — она о путях. Она — дорожная запись. Серафима Бирман. Москва. 3 мая 1966 г.» В 1950 году я пыталась устроиться в московский Ленком, но места в штате не было, и, чтобы не терять время, я уехала к режиссеру А.В.Шубину, возглавлявшему Омский театр, — с ним я работала после войны в Смоленске. А когда через год появилась возможность поступить в труппу московского Ленкома, вернулась в столицу. В Ленкоме сразу познакомилась с великой троицей — Берсеневым, Гиацинтовой, Бирман. Именно они меня прослушивали и брали. В этом театре было правило: мастера наблюдали за творческим ростом молодежи. Нас, четырнадцать молодых способных артистов, как бы подразделяли на группы, и так случилось, что я попала в группу, которую наблюдала, пригревала, учила Серафима Германовна, за что я до сих пор благодарна судьбе. Потому что, в какой школе ты ни учишься, все равно формирует актера театр, режиссер, с которым он работает. Я в театре уже 53 года, и если что—то умею, то во многом благодаря Серафиме Германовне. Она — в моей душе, в сердце, в памяти… Поступив в московский Ленком, я проработала там почти десять лет. Сейчас после института часто молодых артистов «забрасывают» ролями, а раньше надо было ждать — сидеть в зрительном зале, смотреть и все запоминать. Заболеет кто—то, тебя спрашивают: «Надя, знаешь роль, мизансцены?» — «Да». — «Иди на сцену». И таким образом мне несколько ролей удалось сыграть в Ленкоме, в том числе Рашель в «Вассе Железновой» — на нее меня ввела в спектакль Серафима Германовна. Отдушину мы получали, когда готовились к смотрам творческой молодежи, так как выбирали те роли, какие хотели. И каждый раз Серафима Германовна работала со мной… Помню, я выбрала роль Маши в «Живом трупе». Бирман считала: она мне не подходит. «Ты земная очень». — «А я хочу!» И, поработав полгода, я все же сыграла Машу в ее спектакле. Со мной и Валей Бегтиным она репетировала «Свидание» Тургенева — на смотре мы заслужили много похвал. И вообще, что бы я ни играла, она всегда отсматривала и после спектакля мы обязательно разговаривали. А самое интересное: я всегда смотрела ее спектакли из—за кулис. И она об этом знала. Особенно я любила смотреть ее в спектакле «Особняк в переулке» братьев Тур. Она играла роль фашистки. По сюжету, ее вызывали на допрос, и в этой сцене у нее был большой монолог, минут на десять. Отрицательная роль как будто бы не может вызывать симпатии у зрителя, но Бирман играла ее так блистательно, что уходила под шквал аплодисментов. Я до сих пор помню, как она по—военному поворачивалась, высоко, чуть не до носа, поднимала ногу и строевым маршем уходила за кулисы. И сразу зал взрывался аплодисментами.
А как—то раз аплодисментов не было, она увидела меня, подозвала: «Надежда! Почему нет аплодисментов? Я что, хуже играла?» — «Да нет, Серафима Германовна, зритель потрясен… молчание бывает иногда дороже аплодисментов». Она могла не спать ночи, если ей казалось: что—то не так…
Бирман — великая актриса. Не блистательная, не просто талантливая — великая. Режиссер Михаил Левитин, ставивший у нас «Елку у Ивановых» Введенского, заметил, по—моему, правильно: «У Бирман всегда было дважды два — пять» (он знал Бирман по театру Моссовета). Бирман очень любила острую форму. Ее даже обвиняли в формализме, так и называли: «актриса—формалистка». Тогда преследовалось увлечение формой. Ее оскорбляли, уничтожали. И вынудили—таки уйти из Ленкома. Как она выжила, я не знаю. Об этом горьком — в ее письмах. Она писала мне и в Омск, и в Вологду, и в Норильск, и в другие города. Нет дат, многие события стерлись. Но помню, что я, когда бывала не удовлетворена работой и искала новый театр, советовалась с ней, и она, если знала ситуацию, всегда мне отвечала. Со всеми пигалицами она в театре была на «Вы». Писала она многим, получала огромное количество писем. Я спрашивала: «Как вы успеваете всем отвечать?» — «Если я не отвечу, у меня такое чувство, что я положу человеку в его протянутую руку камень».
К похвалам Серафима Бирман относилась спокойно, рассматривая их как атрибут профессии. И скоро забыла о словах сэра Миллера. И о нем самом. На всю жизнь с ней остался другой комплимент. Как—то Бирман покупала мороженое, а продавщица вдруг заявила ей, что в телевизоре она казалась гораздо моложе. Стоявший рядом мужчина совершенно серьезно возразил: «Да какая разница — старше, моложе! Она — красавица...». Бирман выронила эскимо. С детских лет она мечтала услышать это — и вот свершилось. Магия искусства подействовала. И теперь актриса поверила в эту магию еще сильнее.
Как многие большие актрисы, Бирман боялась остаться без ролей, боялась, что ее забудут, обойдут. Ничто человеческое ей не было чуждо. И потому лепила Серафима Германовна шедевры, как она выражалась, изо всякой ерунды, из придорожного сора, строго придерживаясь заповедей Станиславского.
«Актер должен научиться трудное сделать привычным, привычное легким, а легкое прекрасным». Так говорил Станиславский, и так работала королева трагического гротеска, настоящая герцогиня сцены, Серафима Бирман.
Серафима Бирман — автор книг «Актёр и образ», «Труд актёра», «Путь актрисы» и «Судьбой дарованные встречи».
Последние дни ее оказались трагичны. Она провела их в психиатрической клинике, куда ее, абсолютно беспомощную, перевезла племянница — своих детей у Бирман не было. Почти ослепшая актриса репетировала в больнице «Синюю птицу» Метерлинка. Серафима Германовна даже не осознавала толком, где находится.
Серафима Бирман скончалась в психиатрической клинике 11 мая 1976 года и была похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
Народная артистка РСФСР (1946)
Серафима Бирман родилась 10 августа 1890 года в Кишиневе.
Она с детства знала, что будет поступать в театральную школу, а там из нее наверняка сделают красавицу. «Все актрисы — красавицы», — для Бирман это было аксиомой. Она слышала о Стрепетовой, которой поклонялся весь Петербург, забыв о ее горбатой спине. Бирман тоже хотела преобразиться. Родственники между собой называли ее… не совсем нормальной. Но Симу это не испугало. Вначале она попала в московскую Драматическую школу под руководством Адашева. Там ей предложили готовить сцену из «Орлеанской девы» Шиллера. Точное попадание!
Одержимость, самоотрешенность и некое простодушное высокомерие — все, что составляет шиллеровскую героиню, было заложено в этой нескладной и вдохновенной провинциалке из солнечного Кишинева. Все так, но Бирман провалила роль. Она каменела, замыкалась… Зато на просмотре у Станиславского случилось чудо.
Бирман предложили сыграть нечто совсем ей чуждое, и даже Константина Сергеевича проняло.
Он сидел, устремив взгляд в пустоту, думая о том, что сегодня еще не обедал. И тут появилась она. Села рядом на свободное место, закинув ногу на ногу. Она закурила — он посмотрел на нее и содрогнулся. Такой выдающийся во всех смыслах нос он видел впервые в жизни. Она продолжала безмятежно дымить сигареткой, все ближе придвигаясь к нему.
Он заметил, что ее юбка стала раза в два короче, открывая длинные, уж очень длинные ноги. Она прижалась к нему плечом и одарила самой соблазнительной улыбкой, на какую была способна. «Верю!!! — закричал он. — Верю!!! Только остановитесь!..»
Она была счастлива, как может быть счастлив человек, которому только что поверил сам Константин Сергеевич Станиславский. Это педагоги из приемной комиссии специально предложили несуразной шестнадцатилетней абитуриентке разыграть этюд «соблазнение мужчины», чтобы наверняка выбить ее из равновесия. Подыграть вызвался сам Станиславский.
Эффект получился обратный. Это она привела всех в состояние полного оцепенения. Будущая королева трагического гротеска и фантасмагории, «безобразная герцогиня» сцены (так ее тоже называли) раз и навсегда приговорившая себя к искусству. Она не сразу научилась извлекать пользу из своей вопиющей нестандартности. Сколько слез пролила у зеркала юная Сима Бирман? Более красивые сверстницы отказывались с ней дружить, мальчишки кричали вслед: «Бледная, как смерть, тощая, как жердь!». Сима отмалчивалась.
Еще не оправившись от шока, комиссия приняла решение зачислить Бирман Серафиму в труппу Московского Художественного театра. В 1913 году Бирман присоединилась к группе молодежи, образовавшей легендарную впоследствии Первую студию МХАТ. Кроме Бирман, туда входили Евгений Вахтангов, Михаил Чехов, Алексей Дикий, Софья Гиацинтова.
Чехов так говорил об этой компании: «Собрание верующих в религию Станиславского...». Впрочем, скоро у адептов Системы появились претензии к ее создателю. С апостолами такое часто случается. В общем, студия не пожелала терять самостоятельность, на ее основе был создан второй МХАТ.
Серафима Бирман отработала в этом театре 12 лет до самого его разгона. Именно там она приобрела статус выдающейся актрисы. Бирман — это всегда невероятный, почти «фантасмагорический» грим, беспощадное изображение духовного и физического уродства. Актриса считала: не умеешь пленять — удивляй. Удивить — значить победить, приковать внимание…
Например, выпускники вахтанговской школы долго не могли забыть, как Бирман явилась к ним на исполнительский вечер (что—то вроде капустника) в костюме ангела. Белоснежные крылья, золотистый нимб над головой. И вела себя так, словно она неземная красавица. Бирман — красавица! Окружающие еле сдерживали смех. Когда в 1925 году Яков Протазанов предложил ей, уже знаменитой артистке, сняться в эпизоде в комедии «Закройщик из Торжка», Серафима Германовна неожиданно согласилась. Хотя и оговорилась: «Не нравится мне это ваше… так называемое искусство».
При сравнении работы в театре и кино, Бирман всегда бросалось в глаза то, что в кино нарушается привычная для театрального актера схема работы. Спектакли играются не один раз, актеру постоянно можно совершенствоваться. В кинофильм же попадают избранные дубли, как будто избавляя актера и режиссера от допущенных промахов, но зато готовый кинофильм не становится от частых повторений лучше. Для Бирман надо было специально писать роли. Она владела даром одной краской передать очень сложные переживания. Но так получалось, что ее брали только на роли чудачек и каких—то комедийных персонажей. Она оказалась слишком яркой для кино и часто вынуждена была играть на полутонах. «Беспокойно, рискованно быть актрисой острой характерности, — признавалась как—то Бирман. — А я — актриса именно острой характерности, доходящей порой до гротеска, если под гротеском не разуметь бессмысленного и безответственного кривляния».
Острохарактерный актер, как воздушный акробат — миг и свалится в безвкусицу. Недоброжелатели обвиняли Серафиму Бирман в формализме, «штукарстве», окрестили «техничкой» и даже «мудрствующей фокусницей». Она выслушивала критику, и все равно поступала по—своему. Бирман любила давать определения — мгновенные характеристики, выхватывающие в человеке его зерно—парадокс. Как—то сидели они в гримерке с Михаилом Чеховым и тот, придирчиво изучая свое зеркальное отражение, спросил: «Серафима! Что ты думаешь обо мне?» Она ответила сразу, без паузы: «Ты лужа, в которую улыбнулся Бог!» Просто и понятно! Лучшая «немая» роль Бирман — мадам Ирэн в фильме Бориса Барнета «Девушка с коробкой». Этот персонаж был задуман режиссером специально в расчете на Серафиму Германовну. И расчет полностью оправдался.
Тираническая нэпманша в исполнении Бирман внушала сперва ужас, затем презрение, а потом и вовсе превращалась в трагическую клоунессу. Барнет правильно распорядился доставшимся ему сокровищем. Многим его коллегам такой чуткости не хватало, поэтому Бирман стала часто отказываться от ролей. Как следствие, ее кинокарьера надолго заглохла. Но по большому счету актриса этого даже не заметила. Она была всецело предана театру.
Между тем, обстановка вокруг второго МХАТа накалялась. Поводом к планомерной травле послужил отъезд за границу Михаила Чехова, а дальше... Театр обвинили в идеологическом расхождении с линией партии и поставили вопрос о его закрытии. И в 1936 второй МХАТ приказал долго жить. Бирман вместе с частью труппы перешла в Театр имени Московских профессиональных союзов. Там она начала работать и в качестве режиссера. А уже в 1938 перешла в Театр имени Ленинского комсомола. Ее позвал бывший коллега по МХАТу Иван Берсенев, который в то время возглавлял Ленком.
Молодые пролетарии от искусства не сразу поняли, с кем имеют дело. Пролетариев от искусства было много. Они торжественно и грозно спускались по парадной лестнице театра. Она скромно стояла в отдалении. Одинокая женщина с длинным носом. Молчали все, но, наконец, прорезались голоса демагогов:
— Я как считаю, — крикнул первый демагог, — тем, кто пришел с производства — только главные роли давать. Правильно, товарищи?
— И, еще! — подхватил второй идеолог восстания, — никогда не ставить никаких классических пьес. Долой классику! Народу она не нужна!
— Подойдите ближе, — властно оборвала разговоры Бирман. — Ближе, еще ближе... Смотрите мне в глаза… Все слышат? Вон отсюда! Вас ждут заводы! Вы слышите гудки…
Бунт был подавлен. Как у Суворова, не числом, но умением. Если в театре Серафима Бирман была герцогиней, то в кино кем—то вроде падчерицы. Нелюбимой, но крайне необходимой тогда, когда, например, нужно собрать корзину подснежников в январе месяце.
Режиссер фильма «Друзья» Лео Арнштам убедил ее сыграть роль крестьянки—кабардинки, которую ослепляли белогвардейцы. Экзотичность, декоративность роли привлекла актрису, но скоро она уже об этом жалела.
Бирман шла на съемку с тяжелым чувством. Ей было стыдно, что она загримирована и «костюмирована» раньше, чем что—либо узнала о внутренней жизни своего образа. Как это в корне отличается от всего того, к чему она привыкла в театре… Правда, на этот раз ей не пришлось снова испытывать горького чувства актерского банкротства. Поднимаясь по склону горы, актриса сорвала веточку серебристо—серой полыни. И эта веточка неожиданно дала ей сведений больше, чем многостраничный сценарий и все режиссерские объяснения.
«У каждого актера бывает роль, сразу сердцу близкая, — говорила Бирман, — но это как выигрыш, как счастливая случайность. Приходится сжевать не один каравай, а то и зубы переломать на штампах — замшелых сухарях…» «Пряник», который ей в 1943 году подсунул, Сергей Эйзенштейн, выглядел очень аппетитно: роль боярыни Ефросиньи Старицкой, не побоявшейся бросить вызов самому Ивану Грозному. Исключительная личность, а Серафима Бирман любила исключительных.
Есть версия, что вначале играть Старицкую должна была Фаина Раневская. Но поскольку в ее анкете, в графе пятой — «национальность» — значилось что—то неправильное, кандидатуру завернули. Серафима Германовна в этом смысле тоже не была святой, зато в анкете гражданки Бирман было черным по белому написано — молдаванка. Но это скорее легенда из собрания мифов о соперничестве двух неординарных актрис. Надо заметить, автор легендарного «Броненосца» редко производил случайные замены. Эйзенштейн четко представлял, кто на что способен, кто может быть ему полезен.
Завел гений советского кино «дело» и на Бирман. Гений говорил про нее так: «Есть такие актрисы, которые облекаются в оперенье райских птиц собственного воображения, хватая их на лету и беспощадно разбирая на перышки. Такова Серафима Бирман».
Ощипанные райские птицы в страхе разлетаются… Режиссеру требовалась именно она. Ему нужен был не сарказм Раневской, а зловещее обаяние Серафимы Германовны. И он угостил ее «пряничком» собственной выпечки. А Бирман, если продолжить аналогию, чуть было не сломала челюсть: начинкой—то оказались гаечки—болтики, знаки—символы…
Эйзенштейн резко отличался от тех кинорежиссеров, с которыми Бирман работала раньше. Жесткие краткие указания — и ничего похожего на театральные репетиции. Актрису охватило обычно несвойственное ей равнодушие. Состояние было как при спешной замене в чужом спектакле: напялен костюм заболевшей коллеги, в мозг кое—как втиснуты слова роли, занавес открылся — лицедействуй на здоровье!
Она не понимала и не принимала методов Эйзенштейна. Бирман предпочитала общаться с режиссером в письменной форме. Вот фрагмент одного из этих посланий: «Глубокоуважаемый товарищ режиссер, Я с предельной преданностью Вам и «в строгом подчерке» выполню собой, все нотные знаки, все интервалы, все диезы и бемоли, какие нужны Вам — композитору — для звучания Вами создаваемой симфонии. И я, черт возьми, не понимаю…. Совершенно не понимаю, кого я играю! Так нельзя!»
Да, их было много, этих знаков альтерации. У этого композитора… К примеру, глаза держать только на определенном уровне, сохранять ракурс головы и в длинном одеянии подниматься по лестнице, не глядя на ступеньки.
Серафима Германовна страшно мучилась, а Эйзенштейн злился и обзывал ее «стрекозой в целлофане». В кино она пыталась играть как в театре. Готовилась к съемке сутками, приходила с утра на съемочную площадку, вживалась в образ по Станиславскому. А чего вы ожидали от его ученицы? В ней жил Второй МХАТ. И когда Эйзенштейн сказал Бирман, что на его площадке актер должен быть как электрическая лампочка: повернули включатель — включил эмоцию, выключили — снова в нормальной жизни, это ее оскорбило. Оскорбить Серафиму Бирман было достаточно легко. Она очень болезненно реагировала на нарушение правил этикета.
Ее надо было видеть, когда умничка—эрудит Сергей Михайлович Эйзенштейн вдруг рявкнул по поводу дублеров на площадке: «Не могу больше задницы снимать!» Бирман скривилась так, что до вечера не могла вернуться в прежнее состояние.
«Киношникам» Бирман казалась ужасной ханжой: ни покурить при ней, ни посплетничать, ни выругаться. Она, видите ли, тонкая натура. Она, понимаете ли, «сосредотачивается». Проще надо быть, и к вам потянутся люди! Вот как раз этого непримиримая старуха Серафима Германовна боялась больше всего.
В актерской трактовке образа Ефросиньи Старицкой, несомненно, много спорного. Внешность актрисы, рисунок ее движений — порывистых и стремительных — мало отвечают классическому представлению о русской боярыне шестнадцатого века. Но, в конце концов, Бирман — актриса, а не археолог, ее задачей было не восстановить лицо по черепу, а создать образ. И Серафима Германовна играла с огромной экспрессией, достигая вершин выразительности.
Щепетильность Серафимы Бирман вошла в театральный фольклор. Некоторые вещи она не прощала даже друзьям. Например, Ивану Берсеневу, вместе с ней руководившему «Ленкомом». Как—то, заглянув на репетицию, Бирман увидела, как на режиссерский столик Берсеневу принесли чай с бутербродами. Она затаилась в ожидании. И, когда Берсенев спокойно принялся жевать докторскую колбасу, аппетитно почавкивая, Серафима Германовна пришла в ярость:
— Как ты можешь?! Ты! Как ты можешь?! В храме искусств! А еще режиссер! Это же храм — святое место!
И точно храм… «Храм—храм» — и нет человека.
В тот вечер в знак протеста Бирман возвращалась из театра домой не как обычно, на машине вместе с Берсеневым, а пешком. Берсенев с Гиацинтовой медленно ехали вслед за ней вдоль тротуара и кричали:
— Сима, не валяй дурака!
Бирман делала вид, что не слышит. И так до самого подъезда. Фокус состоял в том, что никто не знал, в какой момент она может проявиться. Однажды некая молодая актриса прошлась по пустой, темной сцене — просто так прошлась, бесцельно. Серафима Германовна чуть не задохнулась от гнева. «Как вы посмели?, — грохотала она, — вразвалочку пройтись по сцене?! Станиславский ходил по сцене на цыпочках! Где вы, где Станиславский?! Есть разница?»
Такие всплески эмоций были нормой. Но с эмоциями, как и с алкоголем — сложно определить свою меру. На концерте в Институте долголетия Серафима Германовна решила воспользоваться случаем и впрямую спросила, в чем секрет долгой жизни.
— Спите, сколько хотите, — ответили ей. — Выпивайте в день стакан сухого вина и никому никогда не завидуйте.
Если она кому и завидовала, то Раневской. И не столько завидовала, сколько злилась на нее. Бирман нередко путали со «злой Фуфой». Реже — наоборот. И вот это и доводило Серафиму Германовну до белого каления.
Некорректно говорить, что они враждовали, они конкурировали.
Принципиальный матч, даже дерби двух актрис состоялось в рамках спектакля «Дядюшкин сон». У Раневской была солидная фора — она играла главную роль. Бирман же проводила на сцене в общей сложности минут пять. И то по протекции добрейшей Фаины Георгиевны. «Судейскую бригаду» возглавил заокеанский гость — знаменитый драматург Артур Миллер. Вердикт Миллера оказался безжалостным и однозначным: «Ranevskaya — замечательная актриса, но это дважды два — четыре, а то, что делает missis Birman — это дважды два — пять».
Народная артистка России, актриса Омского театра драмы Надежда Надеждина рассказывала: «В своей книге «Путь актрисы» Серафима Германовна Бирман писала: «Именно канатоходцы, а не просто пешеходы привлекают к себе самое живое и острое внимание зрителя. Любила и люблю в искусстве чрезвычайное, и зрители доверяют мне больше, когда играю женщин, из ряда вон выходящих. И верила, и верю, что искусство обладает правом преувеличения». Одну из своих первых книг Бирман подарила мне, я этим очень горжусь: «Надежда! В путь своей жизни возьмите эту книгу — она о путях. Она — дорожная запись. Серафима Бирман. Москва. 3 мая 1966 г.» В 1950 году я пыталась устроиться в московский Ленком, но места в штате не было, и, чтобы не терять время, я уехала к режиссеру А.В.Шубину, возглавлявшему Омский театр, — с ним я работала после войны в Смоленске. А когда через год появилась возможность поступить в труппу московского Ленкома, вернулась в столицу. В Ленкоме сразу познакомилась с великой троицей — Берсеневым, Гиацинтовой, Бирман. Именно они меня прослушивали и брали. В этом театре было правило: мастера наблюдали за творческим ростом молодежи. Нас, четырнадцать молодых способных артистов, как бы подразделяли на группы, и так случилось, что я попала в группу, которую наблюдала, пригревала, учила Серафима Германовна, за что я до сих пор благодарна судьбе. Потому что, в какой школе ты ни учишься, все равно формирует актера театр, режиссер, с которым он работает. Я в театре уже 53 года, и если что—то умею, то во многом благодаря Серафиме Германовне. Она — в моей душе, в сердце, в памяти… Поступив в московский Ленком, я проработала там почти десять лет. Сейчас после института часто молодых артистов «забрасывают» ролями, а раньше надо было ждать — сидеть в зрительном зале, смотреть и все запоминать. Заболеет кто—то, тебя спрашивают: «Надя, знаешь роль, мизансцены?» — «Да». — «Иди на сцену». И таким образом мне несколько ролей удалось сыграть в Ленкоме, в том числе Рашель в «Вассе Железновой» — на нее меня ввела в спектакль Серафима Германовна. Отдушину мы получали, когда готовились к смотрам творческой молодежи, так как выбирали те роли, какие хотели. И каждый раз Серафима Германовна работала со мной… Помню, я выбрала роль Маши в «Живом трупе». Бирман считала: она мне не подходит. «Ты земная очень». — «А я хочу!» И, поработав полгода, я все же сыграла Машу в ее спектакле. Со мной и Валей Бегтиным она репетировала «Свидание» Тургенева — на смотре мы заслужили много похвал. И вообще, что бы я ни играла, она всегда отсматривала и после спектакля мы обязательно разговаривали. А самое интересное: я всегда смотрела ее спектакли из—за кулис. И она об этом знала. Особенно я любила смотреть ее в спектакле «Особняк в переулке» братьев Тур. Она играла роль фашистки. По сюжету, ее вызывали на допрос, и в этой сцене у нее был большой монолог, минут на десять. Отрицательная роль как будто бы не может вызывать симпатии у зрителя, но Бирман играла ее так блистательно, что уходила под шквал аплодисментов. Я до сих пор помню, как она по—военному поворачивалась, высоко, чуть не до носа, поднимала ногу и строевым маршем уходила за кулисы. И сразу зал взрывался аплодисментами.
А как—то раз аплодисментов не было, она увидела меня, подозвала: «Надежда! Почему нет аплодисментов? Я что, хуже играла?» — «Да нет, Серафима Германовна, зритель потрясен… молчание бывает иногда дороже аплодисментов». Она могла не спать ночи, если ей казалось: что—то не так…
Бирман — великая актриса. Не блистательная, не просто талантливая — великая. Режиссер Михаил Левитин, ставивший у нас «Елку у Ивановых» Введенского, заметил, по—моему, правильно: «У Бирман всегда было дважды два — пять» (он знал Бирман по театру Моссовета). Бирман очень любила острую форму. Ее даже обвиняли в формализме, так и называли: «актриса—формалистка». Тогда преследовалось увлечение формой. Ее оскорбляли, уничтожали. И вынудили—таки уйти из Ленкома. Как она выжила, я не знаю. Об этом горьком — в ее письмах. Она писала мне и в Омск, и в Вологду, и в Норильск, и в другие города. Нет дат, многие события стерлись. Но помню, что я, когда бывала не удовлетворена работой и искала новый театр, советовалась с ней, и она, если знала ситуацию, всегда мне отвечала. Со всеми пигалицами она в театре была на «Вы». Писала она многим, получала огромное количество писем. Я спрашивала: «Как вы успеваете всем отвечать?» — «Если я не отвечу, у меня такое чувство, что я положу человеку в его протянутую руку камень».
К похвалам Серафима Бирман относилась спокойно, рассматривая их как атрибут профессии. И скоро забыла о словах сэра Миллера. И о нем самом. На всю жизнь с ней остался другой комплимент. Как—то Бирман покупала мороженое, а продавщица вдруг заявила ей, что в телевизоре она казалась гораздо моложе. Стоявший рядом мужчина совершенно серьезно возразил: «Да какая разница — старше, моложе! Она — красавица...». Бирман выронила эскимо. С детских лет она мечтала услышать это — и вот свершилось. Магия искусства подействовала. И теперь актриса поверила в эту магию еще сильнее.
Как многие большие актрисы, Бирман боялась остаться без ролей, боялась, что ее забудут, обойдут. Ничто человеческое ей не было чуждо. И потому лепила Серафима Германовна шедевры, как она выражалась, изо всякой ерунды, из придорожного сора, строго придерживаясь заповедей Станиславского.
«Актер должен научиться трудное сделать привычным, привычное легким, а легкое прекрасным». Так говорил Станиславский, и так работала королева трагического гротеска, настоящая герцогиня сцены, Серафима Бирман.
Серафима Бирман — автор книг «Актёр и образ», «Труд актёра», «Путь актрисы» и «Судьбой дарованные встречи».
Последние дни ее оказались трагичны. Она провела их в психиатрической клинике, куда ее, абсолютно беспомощную, перевезла племянница — своих детей у Бирман не было. Почти ослепшая актриса репетировала в больнице «Синюю птицу» Метерлинка. Серафима Германовна даже не осознавала толком, где находится.
Серафима Бирман скончалась в психиатрической клинике 11 мая 1976 года и была похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
Комментариев нет:
Отправить комментарий