ГОРИ УГОЛЕК повесть русской жизни

За домом, в тихом, укромном месте, вертит старуха утюгом круги. Искрят уголья в ночи, сладкий дымок вьется. Вертит бабка утюг-пусто­тел сильной рукой и приговаривает:

- Гори, уголек, звезде поперек. Гори ярко, гори жарко... Уйййй!

Плюнула смачно на розовую чугунку. Дико зашипел плевок. Осталась старуха довольна, тихо ушла в дом, легла на железную кровать с шишками, потянула ноги до хруста. Гладит старуха морщины на своей печеной морде каленым утюгом, приговаривает:

- Ух-дух! Ух-дух! Кровь пивала молодух. Пришли в темноте кошачьи глаза. Прыгнули глаза на грудь старухи.

- Милай, - пропела бабка, елозя жаром по лбу.

Остыл утюг, устала старуха. Отдыхает, гладкое личико лаская корявыми пальцами. Минуту отдыхает, другую...

Над домом жутко загудело что-то немое. Зовет старуху. Поднялась она босая, прошлепала на кухню. Там семенем белены, как кремом, намазала руки, потом смыла все прокисшим киселем, на свет луны кисти вынесла, к окну. Красота! Лишь паль­чики больно коротки, да ногти-когти кривятся.

Ухнуло за стеной болотно, засвистело по-милицейски, только жалобно.

-Иду уж, - бормочет старуха. - Иду. Свист­нуло ближе, будто под крышей.

- Свист в доме - деньги на соломе, - хрипит бабка, вытаскивая из сундука метлу. - Горят легко, от кармана далеко. Кто же это балует? Неуж-то хозяин?

Отпустила крышку. Закрылась крышка мягко, как перину прихлопнула.

Хвост метлы сбрызнула старуха внучкиными духами. Внюхалась, перхнула довольно. Длинную' юбку завязала узлом между ног. Виляя тяжелым задом, открыла заслонки печи.

- Лечу! - выдохнула старуха и, оседлав метлу, ввинтилась в погасшее жерло. - Лечу! Лечу... Ле...

Все тише и тише над домом. Только башмак старухи свалился, прогрохотал по железной крыше, упал в спелую клубнику.

Спят дочери старой, внуки спят, спят чужие. Все спят. Тихо. Совсем тихо…

Сверху признала бабка хозяина по голубой плеши. Хозяин на пне карты раскладывал. Светились короли, тузы, дамы чудным светом, а вокруг карт толпилось старухино время; скрипело, сморкалось, кашляло.

На дубу приметила бабка мужа. Рвал он желуди, жевал их жадно беззубым ртом.

- Федя!

- Шгинь. штерва! - прошепелявил, сплюнул. - Нихде от тоби покоя нет. Че надо?

- Любви, Феденька, - пропела старая, моло­до смеясь. - Не было нам при жизни любви, хоть теперь.

Толкнула мужа слету крепким плечом. Сва­лился дед в траву. Завыл страшно.

Поднял Хозяин от карт глаза, будто аркан на шею кинул. Подтянул.

- Пришла?

Упала старуха на колени, заползала.

-Бей, ваше благородие, бей!

Подползала, молодея, хозяйской девкой-кухаркой. Тогда каждую ночь поднимал ее хозяин с девичьей постели. Гнал по двору, не давая остановиться. В слюне гнал, в поту. Пряталась она в крапиве за сараем. Крапи­вы хозяин боялся.

- Выйди, " скулил. - Выйди, девушка, озолочу.

Шутил он так. Поверит она - выйдет, а Хозяин плеткой по груди. По лицу, по живо­ту - тешился.

- Хорошо, Ольга?

- Хорошо, ваше благородие.

- Еще, Ойлюшка?

- -Ещооо.- от побоев родился у нее первый сынок - Афоня. Вот он, здесь - тихий дурачок: пляшет мягко, поет звон­ко.

- Трава растет - человек идет. Примял траву - сапогом мураву. Соловей поет - человек идет. Убил соловья - вот и песня вся.

Сыночка старуха не видит, не слышит. Один хозяин перед ней.

- Гадаете, ваше благородие?

- Гадаю, Ойлюшка. Чего тебе прошлую ночь снилось?

     - Детки, благодетель. Сама рожаю, сама рощу в холе да неге, сама по головке бью... топориком.

- Хорош сон, Ольга... На туза гадать тебе буду, крестового.

Легли карты веером. Вдруг поднялись, запорхали, точно ночные бабочки, полетели к свету, к луне. Высоко.

Взвилась старуха, заметалась, взбаламу­тила тучку хвостом метлы, поймала карты. Глядит вниз - а в руках хозяина пиявки вьют­ся.

Хохот снизу, визг:

- Нет тебе, бабка, дней впереди!

Шлепнулась на землю, спросила тихо:

- Неужто помирать совсем?

Главный вождь выступил бронзово, китель потрепанный оправил сухими, горячими ладонями, усом дернул:

- Ты ли это, Ойлюшка?

- Я, любимый.

- Тогда живи. Я тебя помню.

Заплакала бабка в умилении, крикнула:

- Слышь, Федь! Жизни мне! Муж рядом встал, как для фото.

     - Знакомьтесь, - сказала старуха. - Супруг мой Федор.

 Главный вождь кивнул благосклонно, достал из кармана горсть медалей, бросил на траву, в росу ночную.

 Заползал старик по земле, собрал медали, на рубахе развесил. Поднялся важный, толкнул

бабку.

- Пшла, лярва!

Старуха мужа пинками в куст загнала. Орал Федя, ерзая:

- Орденоносца, бьешь, калечишь. Оставила мужа бабка. Догнала Главного вождя, за рукав кителя дернула и шепотом:

- Любимый, это я тех людишек, врагов смрадных, что мясо от народа в землю зарыва­ли... Это я…

- Помню, - вяло кивнул, передернув искле­ванной щекой. - Пустое дело. Не мясо зарывали - требуху гнилую.

- За что ж повесил ты их, любимый?

 В ответ глянул на бабку грозно, потом слабо приказал одними губами, без голоса:

- Взять! - ножкой маленькой топ­нул. Ушла ножка копытом в мох по щиколотку.

Явились серые. Лица вогнуты. Нет лиц. Трое серых. Взяли старуху. Поволокли к дубу. Стонет, бедная, плачет, рвется...

- Тихо. Ойлюшка, за идею муку примешь. Цыц!

 Унялась, сникла. Голову в лохмах подставила серым. Накинули те петлю из гибкой проволоки.

Федор, хихикая, на суку сидел, помогал. Вздернули бабку. Раскачал ее ветер.

- Баю-бай, старая. Хорошо тебе?

- Хорошо, милай! Ой, хорошо! Ковер принесли, раскинули под ногами повешенной. На ковре яства.  Пир горой. Поднял Главный вождь рог олений:

 -Друзья!   Сотворцы!  Доколе сильный слабого пытать будет? Доколе хлеб одним, тернии - дру­гим? Доколе тепло от солнца в дележ: кому - сноп, а кому - лучик? Восстанем, друзья! Ярмо роковое с плеч! Долой! За счастье пью, за светлое будущее! За победу!

 -Ураааа! - крикнули все. Только первенец старухин -Афоня - в сторонке жался молча.

 - Ура! - орала старуха, дергая ногами на весу, в марше. – Вперед, руби!

 Ужом полз вверх, по дубовой коре. Тонкий, с шашкой. Сам как лезвие острый. Один профиль гор­боносый, казацкий. Комротой - Алексаша. Замахнулся он – жикнуло. Упала ста­руха на землю посреди ковра. Оглянулась - пусто: ни властей-друзей, ни кушаний. Один комроты на дубу сидит - грустный:

-Спас я тебя, Ойлюшка. От чего спас - не знаю. Всегда знал, кого рубал, кого спасал, кому жизни не давал,  теперь не знаю. Отчего так?

- Время прошло, Сашенька.

- Прошло ли? Может, во мне оно - время? Истинное время, девка! В желании моем. Плохо мне, худо. Ни коня, ни врагов. Некого шпорой резать, некому черепа кроить... А хочется. Иди, девка, ко мне в отряд обратно.

- Не, - вздохнула старая. - Пенсия у меня, Сашенька. Новой не дадут.

- Что ж мы, Ойлюшка, за пенсию дрались?

- Не знаю, Сашенька. Ничего теперь не знаю.

- Стерва ты, Олька! Буржуйская ты морда! Сволочь!

- Все так, Сашенька, как во сне живу. Все бы по мне гнило да рушилось. Сил нет уже. Слаба стала. На кровати сплю с шишками.

- Слабааа, - выдохнул жалобно комроты. Полез вниз, звякая шпорами. Пошел к старухе на кривых ногах. Тело длинно, ноги коротки.

- Может, тебя рубануть, девка?

- Толку что? Я ж живая, Сашенька. Тебе не под силу... Утречком приходи - рада буду.

- Приду, девка! Я смерть твоя.

     - Ждуууу, - эхом от леса, от логовища ночи. Одна бабка осталась. Домой бы из ночи, да рано еще. Ступая легко, бесшумно, пошла старуха к реке.

На берегу корабль стремительных очертаний: галера по имени СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ.

В трюме мужички-кандальники. Сами землю свою отдали, сами на себя цепи выковали, сами за весла взялись. Гребут посуху, глаза кровавой тряпкой завя­заны. Зачем рабам глаза?

Главный вождь лично живое дерево засушил, пре­вратил в столб телеграфный. На столб железный рас­труб приладил - орало.

- Раз-два! Раз-два! - гремит орало. - Вперед, дру­зья! Дружно! Берег близко! Вот она, цель! Счастье все­мирное!.. Раз-два!

Бравые марши рвут жилы. Скребут стертые весла сухую траву, Вперед, милые!

Страшнее участи не знала старуха. Бочком, бочком - мимо, стороной, а там, в реке, старшенький ее, Афоня, тонет. В темноте тонет, под бравый марш.

- Спасите, матушка.

Рада бы помочь - не может. Хозяин старуху к земле жмет.

- Уууу, спелая! Мягкая твоя душа... Хорошооо?

- Пустите, ваше благородие! Сыночек... Ради Христа пустите!

- Новых нарожаешь, утроба!

Легко вдруг. Чисто внутри, сладко. Афоня взрослый к вислой груди припал. Сосет, чмокает.

- Прости меня, Афонюшка.

- Прощаю, матушка. Я всех прощаю. Свят я.

- Можно ли так, сыночек?

- Можно, матушка. От зла - зло. Добру воздается.

- Больно просто все, Афонюшка.

- Что истинно - всегда просто. Правда одна.

- Боюсь, много правд, Афонюшка. Какой же верить?

Смотрит старуха, а лес ближний уж весь высох. Все деревья - столбы телеграфные, и на каждом - орало. Только тихо: железо не гремит. Птицы не поют - мертво.

- Какой же верить? - криком спросила старуха.

Нет ответа. Повернул Афоня чистое лицо к огню. Усадьба горела на холме. Парк горел вершинами лип. Бежит старуха под огненным сводом. Грабли над головой.

- Убью!!! В толпе ваше благородие со всем своим выводком. Ждут смерти. Афонька тенью скользит, про­сит жалобно:

- Крови не надо, мужички, не надо кровушки. Господь...

Не слышит никто. Давно нет Афоньки, сгинул. А может, слышат? Но повели господ к пруду, к купальне, к зеркальным карпам да лебедям. Связали попарно за локти, спина к спине - и с мостков. Пузы­ри пошли по воде, красные от близкого огня. Проснулись лебеди, выплыли из грота, всполошились подрезанными кры­льями.

На плоскодонке, увитой празднично цветами, греб к ним Федор. Лебеди к нему, к человеку, доверчиво, шею вытяги­вают, курлычут, просят. Федор страшно ругался, сворачивая ручищами кузнеца лебединые шеи. Вскрик. Тихо.

В стороне от пепелища белая фисгар­мония стоит. Успели вынести. Ойлюшка ногтями клавишу вдавила - молчит инстру­мент. кулаком ударила - молчит...

Ушли все, да и унесли все. Одна она осталась. А вокруг шорох. Окружают. Мет­нулась назад. Нет пути, нет ходу. Маятник качнулся. Месть пришла. Стоят кольцом: мундиры, погоны, блеск сапог... У всех лица Хозяина. Обезумели от чужой злобы.

- Земли захотела, мужичка, жри!

Пошла она в землю, по колено, выше - к горлу- Сомкнулось над головой, Кро­том ползет Ойлюшка, выцарапывает землю, давит. Пробилась вверх, головой под копыта.

Горн зовет, знамя полощется. Комротой Алексаша рот разинул в реве.

Подхватило ее, на коня бросило, поза­ди всадника.

Повернул всадник лицо, улыбнулся щербатыми зубами - Федор. Прильнула к потной, вонючей спине. Целует, ластится. Счастье-то!

- Живееем!

Впереди, руки раскинув, опять Афоня.

- Крови не надо, мужички. Не надо кровушки. Господь...

- Бога нет! Нет Бога! Ура!!!

Сидит бабка у реки. Взгрустнулось старухе. Много жизни позади. Эпоха. Зачем человеку столько жизни? Сидит старая, а за спиной голос, непонятный совсем, будто на другом языке говорит:

- Цель что^? Далеко цель " пустое. Минутой живем, мгновением. Толкнули - катимся. Вперед, назад - кто ведает? Кто знает? Хитроумный, подлый покажет мла­денчика чистого, голубоглазого, волосики кудрями лег­кими, светлыми, венец терновый... Бросят на руки, на миллионы рук. Укачают младенца, угладят. Растет на руках уродец: глаза мутны, ножки в рахите, волосы колтуном слиплись. Отшатнутся, бросят - поздно. Он ваш выкормыш. Будущее ваше.

- Не хочу! - заорала старуха безумно. - Неграмот­ная я! Не надо нам этого!

- Врешь, бабка, - сказал просто и сел рядом. Кур­чавый, согнутый. Руки тоненькие, ноги-хворостинки. Чес­ночный дух. Голова большая, страшная голова. Во лбу багровым цветком звезда от тяжелой пули.

- Что вру, учитель?

- Я ж букварь тебе толковал. Мир хижинам... Неуже­ли забыла?

Небось тайком клочки читаешь, обрывки газетные, так ведь?

- Спокойнее неграмотной-то, Учитель. Боюсь а.

- Кого, Ойлюшка?

- Неровен час, снова грамотных резать начнут. Тебя вот порешили. Живу и вижу - страшно грамотным... В книгах разное пишут. Зачем нам знать. Я уж так.

- Значит, зря я тебя учил, бабка?

- Выходит - зря.

- А убили-то меня за что?

Вынырнул из тьмы третий: в пенсне, бородка кли­нышком, взвизгнул:

- Нечего в темное дело со свечой лезть. Задуют свечу - и тебя вместе с ней!

- Задуют, - тихо повторил учитель.

Ушла старуха. Шла, молодея. Вышла на поляну дев­кой. На поляне костер. Вокруг солдатики жгут вшивое.

- Жги и ты, Ойлюшка, мир!

Разделась, швырнула в огонь гимнастерку, юбку, сапожки хромовые, исподнее, карабин... Славно! Пляшут голые вокруг костра. Рота пляшет, полк, дивизия, армии пляшут.

- Гуляй, братва, мир!

Горит все, сгорело. Угли почернели, дым в небо ушел. Зябко, голодно, бездомно... Мир? Что с ним делать? Голым?

Главный вождь вышел из пепла одетый, сытый.

- Не будет вам мира, солдатики, зачем вам теперь мир?

Комротой Алексаша первым рванулся, не колени упал, завыл голодным волком:

- Веди нас, отец!

Повел Главный вождь. Не повел - погнал: хлыстом, дубьем, пулей. Мчится толпа голых в яростном беге. Ойлюшка с ними... В беге хорошо раздетым - не так холодно. Хорошо голодным: некогда корку подобрать  - сомнут, растопчут. Не до еды, добежать бы...

Ойлюшке совсем хорошо: Федор рядом. На бегу любятся, на бегу детей рожают. Растят на бегу,

Чудак в пенсне под ногами крутится, мешает.

- Куда?! Остановитесь? Подумать надо. Думать...

Некогда думать. Друг впереди, а за спиной стенка, щербатая от пуль. Враг везде. Только и ждет останов­ки, чтобы дать напиться отравой. Смяли чудака, пенсне разбили, бородку вырвали, чтоб не мешал. Вперед!

На бегу замутилось в голове Ойлюшки. Семицветная радуга в глазах, луга, васильки во ржи, камень белый, колокольный. Стоит она, шагу ступить не может. Радуга далеко - чудом, а вокруг моря бурные, полно­водные реки, глубокие озера. Вместо воды кровь в них, вместо коряг - кости человеческие, вместо водорослей волосы колышутся с отрубленных голов... Нет пути. нет выхода. Как тогда, на пепелище усадьбы; А тут и Глав­ный вождь нежно:

" Беги. Ойлюшка.

- Не могу, Любимый, страшно.

- То ли еще будет, Ойлюшка, паром крови дышать станем, умываться кровью. Из костей дома выстроим, в черепах лампы запалим электрические. Хорошо. Ойлюш­ка?

- Плохо, Любимый.

- Как же месть твоя?

- Нет ее. Любимый, вся вышла. Кончилась.

- Так ли? Вот он идет. Хозяин твой, плеткой машет, тебя ищет.

- Не вижу, Любимый.

- Смотри лучше!

Увидела. Крикнула жутко. Побежала. Сама, без ключа особого, открылась желтая дверь перед ней.

На ступенях крыльца сидит Федор, верный муж, на коленях деток держит.

- Выпустили. Ойлюшка? Здорова ты?

- Здорова, Феденька.

- Как жить - кормиться станем?

- Теперь, женушка, в норах, землянках, бараках не живут. Дома ставят. Поставим дом?

- Поставим.

Вырос дом: кирпич к кирпичу, крыша - черепицей. Окна веселые. Стеклышком улыбаются. Цветы в окнах. Полы свежие, плавные: ни скрипа, ни стона. Хороший дом. Хорошо Ойлюшке, хорошо Феде, деткам хорошо. Тепло, сыто. Кровать бы с шишками. Будет и кровать. А пока на лавке нет им сна. По ночам в трубу воет:

- Спишь, девка?! А Хозяин твой идет... Совсем близ­ко... Берегись! Беги!

Бросили дом, побежали, В медвежьем углу новую берлогу строят. Выстроили лежбище. Краше прежнего дом получился, но по ночам снова зовет Ойлюшку голос. Гонит прочь.

 Бегут они заячьей тропой, но не могут со следа сбить. Дома оставляют вехами. В домах чужие люди живут спокойно, мирно. Нет Ойлюшке крыши над голо­вой, нет угла под крышей. Молит Федор:

- Отдохнем?

Рада бы, не может. Озлобились всем семейством, на горбу осклизлой улиткой горе свое тащат.

Очнулась старуха. Снова мертвый лес кругом. Ночь, суета дикая.

Содрали луну с неба. Подвесили на цепях над поля­ной. Внизу - танцы. Лютые враги в любви и согласии. Главный вождь Хозяина ведет за талию. Улыбается вкрадчиво, лепечет сладко:

- Что подарить тебе, кровный братец? Серьги агато­вые, браслетик золотой, колечко с изумрудцем?

- Все давай! - хозяин сам на себя не похож: воло­сом, сальными складками потекло лицо вниз. Под носом черное. Семенят братья в танго. А вокруг тени железом гремят, затвором щелкают, гусеницей скреже­щут.

Комротой Алексаша ржавую шашку о бабкины щеки драит. Заблестела шашка серебряно.

- Спасибо, девка, хорошая у тебя щека!

Страшно старухе. На Хозяина смотрит. В кусты пятится. Забилась под корни.

  Наверху грохочет на чужом языке всесветное орало:

- Где евгей! Подать на правеж евгея!

- Не я, - шепчет бабка. - Неграмотные мы. Нет евгеев тута.

Афонька к ней с утешением. Бормочет что-то, ниче­го не понять. Прижала старуху Афоньку к вислой груди, закрыла ему глаза.

- Выдай меня, матушка, - шепчет, засыпая, Афонька. - Я - евгей.

- Тихо, милый, тихо.

Умаялся Главный вождь, ногой заплелся, придавил сапог Хозя­ина. Завизжал тот, забился в истерике. Отвизжал, бросился на Глав­ного вождя. Сцепились оборотни, катятся, жирными спинами люди­шек давят.

Сорвало берега, затопило кровью. Хозяин внизу. Главный вождь сверху оказался. Захлебнулся хозяин, руками-ногами задергал, потянуло его в черный омут. Лежит на дне, на камнях-костях -издох.

Главный вождь к старухе выплыл:

- Спас я тебя, Ойлюшка. Детишек твоих спас. Слава мне'

- Слава, - бездумно отозвалась старуха.

Поплыл Главный вождь дальше. Выбрался на твердое. На твердом нору из бетона отлил, спрятался, затаился. Сны видит страш­ные. Страшно кричит по ночам. Гниль от сердца в мозг бьется толчками.

Вокруг норы серые. Ждут терпеливо, тихо. Уйдет кровь морем, потечет ручьями...

Опять мир старухе. Федор вернулся. Руки, ноги опять целы.

- Снова будем строить, бабка?

- Будем, Феденька.

Опять строят. Опять бегут. Никто не гонит их. В трубу по ночам только ветер сажей шелестит. Но взял Федор грех на душу, бежит от законов. Много их. Человек один.

К дому последнему, выстроенному чужими руками, привели его умирать. Глаза кузнеца выцвели от огня и крови, ноги шарка­ли, руки-плети только стакан с вином поднять могли.

Сидит на панцирной сетке кровати, покачивается. Счастливый. Никого не помнит, никого не узнает. Не было ничего у Федора. Не было жизни, не будет смерти.

- Ты кто, бабка?

- Жена твоя, Ойлюшка.

- Не было у меня жены. А это кто?

- Дети твои, внуки.

- Не было детей.

- Были, Феденька.

Только плюнет смачно. Так и умер в темноте, один... Хрустну­ло лебединой шеей, оборвалось.

Светлеет небо. Морщинится лицо старухи. Руки грубеют. Возращаться пора, прощаться.

Афонька плывет по пояс в тумане. Плывет старшенький, прозрачным голосочком песню выводит:

- Матушка да сыночек - земля и цветочек, солнышко и небушко, колосок да хлебушко-

- Прощай, Афоня.

- Прощайте, матушка.

Комротой Алексаша метлу ее тащит, ужом вьется.

- Хорош конь, девка, дай прокатиться.

Забрала метлу. По-детски, балованно завыл Алексаша:

- Даййй!

Федор опять на дубе желуди грызет, в старуху шелуху швыряет.

- Пшла, штерва!

- Прощай. Феденька.

- Иди, иди...

Хозяин выступает бронзово, улыбается жирно, подтяжками широкими играет. Прижал старую животом к стволу дуба.

- Хорошо тебе, Ойлюшка?

- Хорошо, ваше благородие, прощайте.

Мужичкам - галерникам в пояс поклонилась.

- Прощайте, кормильцы.

Никто не ответил бабке. Пусто в трюме, не скребут весла мертвую землю.

Принесли серый лик нового вождя в богатой раме. Приложилась бабка, присосалась. Чмок!

- Прощай. Любимый. Будь ты проклят!

Курчавый старухе подарок сует, книжицу.

- Ученье - свет. Читайте, бабушка.

- Дурак ты, Учитель, прощай.

В толпе пенсне ходит с бородкой на тонкой шее, ко всем пристает, руками машет:

- Кровавое время! Несчастные люди!

Алексаша за ним по-кошачьи. Шашкой взмахнет, вжик - нет головы. Вжик - нет головы. Вжик...

Тихо в доме старухи. Все спят еще. Собака было тявкнула. Признав, смолкла. Спрятала старая метлу в сундук. В печи развела огонь. Поставила в печь чугунок с мясом. Посуду перемыла, пол подмела, картошек начистила.

На табурет низкий, шаткий села, задумалась.

Выпал из топки уголек, покатился. Жжет доски. Кружок черни ширится, паленым запахло.                            

- Гори! - яростно шепчет старуха. - Гори, уголек, звезде поперек. Гори!

                                  1975 г.

 Перечитал я этот текст, написанный почти 40 лет назад, и подумал, что "горбатого могила исправит". Как думал и чувствовал тогда, так думаю и чувствую сегодня.