ДЕПРЕССИЯ И ЕВРЕИ

«Депрессия случается у евреев чаще»

25.03.2016

Доктор медицинских наук Лев Щеглов – известный сексолог и психотерапевт, а параллельно – писатель и актер, сыгравший в «Улице разбитых фонарей». В эксклюзивном интервью корреспонденту Jewish.ru он объяснил, что такое еврейская меланхолия, как она может довести до импотенции и почему тревожность – это иногда хорошо, а еврейская мама – всегда сложно.

Различаете ли вы сексуальные проблемы по национальностям? Есть ли чисто еврейские?– Насморк, плоскостопие и нарушение эрекции никак не могут быть связаны с национальностью – у всех все одинаково. Но психические реакции, то есть особенности душевной организации – это совсем другое. И вот они очень даже могут быть окрашены национальной самобытностью. Исторический путь, генетическая память, сказки, которые рассказывают родители в раннем детстве, – это все формирует в евреях большую склонность к тревожности. Классические немецкие психиатры говорят об очень своеобразной Jewish melancholy – еврейской депрессии, подавленности, тоскливости. Если возвращаться к проблемам сексуального толка, то эта национальная самобытность в конкретных болезненных симптомах не проявляется, но сам сексуальный процесс окрашивает.

Что это за сказки, от которых дети вырастают тревожными?– Под сказками я имею в виду не книжечки. Если сегодняшних евреев спросить – никаких еврейских сказок они не знают и не читали. Под сказками я имею в виду истории жизни дедушек, бабушек. Родители убеждены, что они этими сказками оберегают своих детей. Такое постоянное: «Будь умнее, чем Вася Петров» – и не для того, чтобы большего достичь, а чтобы хотя бы с этим Васей сравняться, так как изначально у тебя меньше шансов, чем у Петрова. Вроде как: если ты рожден одноногим, ты должен знать, что бегать на длинные дистанции с одной ногой странно, что нужно выбирать другое, что со временем у тебя будет протез. Взрослые полагают, что они поступают правильно. Ну, и в этом действительно что-то есть. Тревожность и повышенная рефлексия в чем-то снижают качество жизни для человека, а в чем-то создают довольно сильное своеобразие.
С одной стороны, да, тяжелее жить. И это как бы минус. Но знаете, самые счастливые – это растения. Так что здесь и плюс – жизнь более тяжелая, но и более интеллектуальная. И для тех, кто понимает, это более привлекательно. Условно говоря, одну барышню еврейский юноша – тревожный, много размышляющий – отпугивает. Куда прикольнее ровный и спокойный организм: поел – счастлив, денег побольше достал – тем более счастлив, поплясал, лег спать. А для другой барышни эта тревожность может быть очень привлекательным моментом. Если упадет алюминиевая кружка – даже вмятинки не останется, но если упадет хрустальный бокал – разлетается вдребезги. И всё же большинство людей хотели бы в руках держать хрустальный бокал, а не алюминиевую кружку.

Можно поподробнее про эту Jewishmelancholy?– Еврейская меланхолия – не диагноз. Это некое замечание, что депрессия случается у евреев чаще, чем у других. По крайней мере, так было в XIX веке, когда появилось определение. И меланхолия эта окрашена постоянным чувством вины, чувством тревоги, страхом за будущее, попыткой найти выход, хотя вроде бы ничего не происходит. Человек все время сомневается. Все ли я делаю правильно? Адекватно ли я выгляжу со стороны? Постоянно повышенный самоконтроль. Это сказывается и на сексуальной жизни. Оценка того, что делается условно на четыре-пять баллов, будет ощущаться как что-нибудь, тянущее от силы на два-три балла. Можно себя загнать в угол, довести до нарушения потенции, но до этого все-таки редко доходит. В основном же это как раз стимулирует человека совершенствоваться в сексе. Неслучайно возникают вот такие анекдоты.
Мужчина едет в поезде с привлекательной женщиной:
– Богат ли ваш сексуальный опыт?
– Очень богат – я путешественница.
– И какие же партнеры самые привлекательные?
– Индейцы – они дети природы, страстны, темпераментны. И в то же время евреи – потому что они стараются понять не только себя, но и женщину.
– Кстати, я же не представился: Авраам Чингачгук.
Это анекдот, но в нем есть соль.

Как вы вообще умудрились стать сексологом в то время, когда требовалось специальное разрешение для того, чтобы просто взять Фрейда в библиотеке?– В медицину я попал случайно, я не испытывал никакого интереса к точным наукам, хотел поступать на философский. Но мой дядя тогда сказал мудрую вещь, которая тогда мне показалась глупостью, конечно: «Врач – и на зоне врач». И я стал заниматься психиатрией. Наблюдая психику человека, я увидел, что сексуальные переживания, действия и фантазии занимают много места в психике – меня это заинтересовало и сконцентрировало.

И что мама сказала насчет вашего выбора?– У меня мама была тихая и деликатная. Хотя проблем я ей доставлял много со своей бурной юностью. Думаю, если бы я стал инженером или вообще кем угодно, она была бы точно так же счастлива. Вот это и есть материнская любовь, но не гипертрофированная. Потому что обычно в любви еврейской мамы к сыну есть гипертрофия: сыну 65, а мама его по-прежнему кормит с ложечки супом. Для людей в обыденной жизни это, может, и хорошо. Это будет оцениваться только позитивными характеристиками, вплоть до того, что она свою жизнь положила ему под ноги. На наш профессиональный взгляд – это катастрофа, это гипертрофия, это уродство. И вообще, своя жизнь, положенная добровольно кому-то под ноги, – это всегда катастрофа.

Когда вы сами осознали, что вы все-таки еврейский мальчик?– Я рос в районе Обводного канала, тогда это был специфический район – он еще не был одет в камень, там был песок. Мы прутиком вылавливали из воды презервативы, видели, как на канале с баяном водяру бухали. В общем, там был зоопарк. Так вот, я был маленький, худенький, много болел и во двор вышел поздно: мама боялась выпускать. А когда вышел – пошло-поехало: сразу обозвали жидом. Пришлось дома узнавать, что это значит. И это, конечно, предопределило кое-какие черты – потому что какое-то время я дружил только с парнями вроде себя. У меня был друг Валера, его во дворе дразнили Жиромясокомбинат, потому что он был толстенький. И еще один был кривоватый, Коля, хромал. Вот наша троица. В принципе, как бы отверженные. Но как раз из-за этого все трое кое-чего и добились в жизни. А могли и сломаться.

Как так получилось, что вы – психолог и сексолог – снимались в «Улице разбитых фонарей»?– Это просто придурь такая была. Вот завтра вас люди симпатичные позовут играть в футбол, и вы сходите, но это же не значит, что вы футболист. Хотя, конечно, когда Михаил Жванецкий говорит, что я очень остроумный человек, меня это греет. Но, конечно, я не артист. Для меня было интересно погрузиться в процесс: как работает камера, гримерка. Это было любопытство, я его удовлетворил. Но искренне себя артистом не считаю, хотя сыграл в пяти фильмах. Я и писателем себя не считаю, хотя и написал 21 книгу.

Гордитесь?– Скорее, радуюсь, что многое попробовал. Это вроде адекватная оценка. Хотя в принципе нужно всегда критическое мышление, важно всё подвергать сомнению. Интересно ведь, что тысячелетия идут, а внушаемость людей, способность без критики воспринимать любые дикие призывы и идеи, готовность толпы к агрессии: «Бей этих и жизнь наладится!» – одна и та же, не важно, житель ли это первого века или двадцать первого. Поэтому, если хочешь быть личностью, у тебя должно быть критическое мышление.

И как его запустить?– Во-первых, проявлять любопытство к знаниям. Те, кто читают, менее барановидны, чем те, кто поглощают информацию из телевизора. Конечно, везет тем, у кого было воспитание – все мы родом из детства, и иногда то, что оттуда тянется, будет всю жизнь сопровождать. Затем нужно стараться общаться с тем, кто выше тебя – не ростом, а духом, в самом крайнем случае – с равными, но никогда не с низшими. Это может звучать высокомерно, по-снобистски, как угодно, но это величайшая правда: если ты не хочешь быть человеком толпы – не общайся с толпой. А толпа – это большинство. Я жесток в суждениях, но справедлив.

Беседовала Полина Шапиро