Беллоу на чёрном

07.02.2019

В центре творчества Сола Беллоу всегда была жизнь американских евреев, их образ мысли. Особенно интересовал его тип еврея-интеллектуала – писателя или учёного – такого, как он сам и его друзья.

В 1975 году Беллоу был награждён Пулитцеровской премией за роман «Дар Гумбольдта», а ещё через год писатель получил и Нобелевскую премию. Однако многие критики пеняли Беллоу за отсутствие формального новаторства в его книгах, считали, что всё его творчество сводится к перенесению канонов классического европейского романа на американскую почву. Сам писатель, которого действительно волновало сохранение и развитие культурной традиции, вряд ли воспринимал это как упрёк.

Последняя, предсмертная книга Сола Беллоу оказалась посвящена его другу и многолетнему коллеге по Чикагскому университету – политическому философу Алану Блуму. Алан долгое время преподавал в университетах Америки и Франции, был признан как блестящий знаток античности, специалист по Платону и Руссо. Но заговорить о нём заставила его книга «Закрытие американского разума», предисловие к которой написал как раз Сол Беллоу. Из романа «Равельштейн» следует, что опубликовать свои идеи в виде книги Блуму предложил Беллоу. От строгой, сугубо интеллектуальной книги ждали успеха лишь в научных кругах, однако она стала бестселлером.

В «Закрытии американского разума» Блум совершил непредсказуемый, парадоксальный ход – проявил себя как бунтарь-консерватор. Современное образование, по мнению Алана Блума, растлевает студентов и разрушает общество. Позитивизм, заложенный в его основе, игнорирует гуманистическую проблематику, моральные императивы растворяются в словесах. Студенческую революцию 70-х, во многом заложившую современные ценности и картину мира, Блум считает демагогической, особенно её американский вариант. То есть, по сути, Блум бунтует против самого бунта.

А вот роман Сола Беллоу «Равельштейн», прототипом которого был Алан, скорее про дружбу. По жанру это так называемый «роман с ключом», то есть прототипы всех персонажей – американских и французских интеллектуалов, учёных и литераторов – абсолютно узнаваемы. Особенно, конечно, прототипы главных героев: философа и блестящего преподавателя Эйба Равельштейна и его друга, писателя Чика, под именем которого Сол Беллоу вывел себя. При этом «Равельштейн» – именно роман, вымысел, а не беллетризованная биография. Персонажи там – не копии своих прототипов, многое Беллоу усилил и придумал для создания художественного эффекта. Например, скорее всего, Алан Блум, как и Эйб Равельштейн, был гомосексуален, но, в отличие от списанного с него персонажа, умер не от СПИДа.

Эйб Равельштейн – всемирно известный философ, миллионер, разбогатевший благодаря своим книгам, знаток античности и современности. Но пожилой писатель Чик, давший другу обещание написать о нём книгу, когда того не станет, пишет не об этом: «Он совершенно точно не хотел, чтобы я писал о его идеях. Он прекрасно изложил их сам, читатель может ознакомиться с ними в его книгах. Я же должен описать личность».

И Чик, а точнее, Сол Беллоу, рассказывает о личности необыкновенной, человеке необычайной жизненной силы. Очень высокий, чуть неуклюжий, отовсюду, из любой среды точно выламывающийся – таков Эйб Равельштейн. Он привык жить на широкую ногу, в самые бедные свои времена коллекционировал живопись и антиквариат, время от времени сдавая в ломбард свои веджвудские чайники, чтобы было на что пообедать в ресторане. Разбогатев, Равельштейн и вовсе сорит деньгами и совсем не расстраивается, посадив пятно на новый пиджак за четыре тысячи долларов.

Человек щедрый, весёлый, остроумный, герой Сол Беллоу – воплощённая антибуржуазность, и это позволяет ему не бояться приближающейся смерти. «“Нет дурной привычки буржуазнее, чем страх смерти”, – говорил Равельштейн». Одновременно он же и воплощённый, отнюдь не философский антиаскетизм. О Равельштейне можно сказать, что во всём его слишком много: в доброте, в чуткости, в блестящих идеях и жажде жизни, любви к наслаждениям. Он не знает чувства меры, нарушает приличия – например, на светском приёме пьёт кока-колу из бутылки. Несколько раз Чик называет своего друга человеком великой души. Жажда жизни руководит им, и рабочее название его знаменитой книги – «Души, лишённые желанья».

Таковы, по мнению Эйба Равельштейна, современные американцы, погрязшие в буржуазной косности. К этому склоняет их и высшее образование – как и его прототип, Равельштейн философствует прежде всего над проблемами образования. Студентов учат добиваться успеха, но не погружаться в плоть знания. Человек, глубоко преданный своим студентам, пекущийся о них вплоть до того, что устраивает – и наилучшим образом – их браки, Равельштейн сам становится их символическим отцом и призывает их отказаться от душного буржуазного мира родителей.

«Студентам он говорил так: вы пришли в университет, чтобы узнать что-то новое, чему-то научиться, а для этого надо в первую очередь выбросить из головы воззрения родителей». Это, однако, не призыв к революции. «Не нужно путать Равельштейна с университетскими “борцами за свободу”, коих было предостаточно в мои студенческие годы. Они якобы открывали вам глаза на буржуазное воспитание, которое вы получили в родительском доме – и от которого вас должен освободить университет. Эти свободолюбцы считали себя образцами для подражания, а порой и вовсе революционерами. Они болтали на молодежном жаргоне, отпускали длинные патлы и бороды. Эдакие хиппи и свингеры от науки. Равельштейн ничего подобного не делал – ему невозможно было подражать. Без усердной учебы, без повторения эзотерических потуг истолкования никто не мог стать таким, как он».

Равельштейн – либертен, но не либерал. Буржуазности противостоят не социальные потрясения, а строгая философская мысль, платоновский мир идей, который Эйб Равельштейн и открывает студентам: «Он обещал повести их в новую жизнь, насыщенную и многообразную, во главе которой стоит рациональное мышление – не путать с косным и скучным. Если им повезет, если они будут алкать знаний, Равельштейн преподнесет им величайший дар: расскажет о Платоне, познакомит с эзотерическими тайнами Маймонида, научит правильно толковать Макиавелли – и так вплоть до Ницше, но не ограничиваясь им».

При этом Эйб Равельштейн – человек очень чуткий. По понятным причинам никогда не бывавший в браке, тем не менее он первым замечает, что брак Чика зашёл в тупик, помогает ему пережить развод и поддерживает друга, когда тот, 70-летний, вопреки общественным нормам вновь женится на молодой женщине, своей ассистентке.

Конечно, о таком человеке нельзя писать скучным, сухим языком. И тут становится понятно, как были неправы те, кто упрекал Сола Беллоу в художественном консерватизме. «Рваное, фрагментарное повествование – наверное, нет лучше способа рассказать о таком человеке, как Равельштейн», – говорит Сол Беллоу устами Чика, своего альтер эго. Хаотичная, кругами движущаяся композиция превращает историю персонажей в стихотворение в прозе. Вот, например, Чик вспоминает, как в детстве учился ходить, осваивал пространство родного дома. А через несколько страниц перед нами сцена, где Чик учит ходить заново в очередной раз вернувшегося из больницы Равельштейна в его особняке.

Дом бедности и надежд, многообещающего начала – это с одной стороны. И душераздирающая роскошь заката, кружение в поисках невозможного выхода – с другой. По сути, перед нами поэма подступающей смерти, подведение итогов, особенно пронзительное ещё и потому, что и Сол Беллоу писал «Равельштейна» на склоне лет, это оказалась последняя его книга.

Близость кончины меняет человека и вместе с тем делает его самим собой ещё больше. Самый главный для него вопрос – еврейский – Беллоу предложил решить умирающему Равельштейну. Человек подчёркнуто светский, очень свободный в поведении, Эйб Равельштейн всегда остаётся евреем и ощущает себя им – прежде всего как учитель: «Он был учитель, понимаете, его призвание было учить. Наш народ дал миру множество учителей. Евреи испокон веков учили, учили и учили. Без преподавания еврейство невозможно в принципе».

Равельштейн – человек, всю жизнь совершающий выбор между Афинами и Иерусалимом, между философией и Библией, и выбор его предсказуем, ведь вся его картина мира построена на античном материале: «Равельштейн любил классическую античность. Он предпочитал Афины, хотя безмерно уважал и Иерусалим». Но в последние дни предпочтения радикально меняются: «Я заметил, что в последние дни Равельштейн все больше думал о евреях, еврейских идеях и еврейском духе. Он почти не упоминал в разговорах Платона или Фукидида. В голове у него было только Писание. Он разглагольствовал о религии и о том, как это трудно – быть настоящим человеком во всех смыслах этого слова, только человеком и больше никем».

Однако Равельштейн – философ политический, и с этой точки зрения место евреев в современном мире интересовало его больше всего. Здесь Беллоу вкладывает в уста Равельштейна не столько взгляды Алана Блума, сколько свои собственные. Беллоу считал, что современный мир не избавлен от антисемитизма, что евреи всегда находятся во враждебном окружении, демократические законы западных стран сдерживают эту враждебность, но не в силах её отменить. «Ты здесь единственный еврей на многие мили вокруг. Твои соседи могут положиться друг на друга, а на кого можешь положиться ты? Ты веришь в равенство людей перед законом. Конечно, это большое утешение – иметь на своей стороне Конституцию», – говорит Чику Равельштейн.

На упрёки в том, что он как писатель мирился с существующим положением дел, Чик отвечает: «Ну, я прокладывал себе еврейский путь в американском языке, а это не лучший язык для выражения черных мыслей». Здесь Сол Беллоу опять говорит и о себе, и не о вполне себе – сам он, безусловно, проложил еврейский путь в американском языке, но этот путь был честным, прямым, не лукавым, и роман «Равельштейн» – дар памяти еврейского писателя еврейскому философу – оказался последней знаковой вехой на этом пути.

Сол Беллоу. Равельштейн. Перевод с английского Екатерины Романовой. М., АСТ, 2016

Евгения Риц