|
12:20 (2 ч. назад)
 | | ||
Сиоран «ОБОСОБЛЕННЫЙ НАРОД»
А теперь я хочу порассуждать об испытаниях, выпавших на долю одного конкретного
народа, о его истории, отклоняющейся от курса Истории, о его судьбе, которая наводит на
мысль о скрывающейся за ней некой сверхъестественной логике, где невероятное
смешивается с очевидным, чудо - с необходимостью. Одни называют этот народ расой,
другие - нацией, кое-кто - племенем. Поскольку он не поддается никаким
классификациям, то определенное, что можно о нем сказать, грешит неточностью; для
него не подходит ни одна дефиниция. Чтобы лучше понять его, следовало бы придумать
какую-нибудь особую категорию, ибо все в нем необычайно: разве не он первым
колонизировал небо и поместил туда своего Бога? Столь же нетерпеливо созидающий
мифы, как и разрушающий их, он изобрел себе религию, на принадлежности к которой
упорно настаивает, хотя и краснеет за нее... Несмотря на свою прозорливость, он охотно
предается иллюзиям: он надеется, он всегда питает слишком большие надежды...
Странное сочетание энергии и анализа, мечты и сарказма. С таким количеством врагов
любой на его месте сложил бы оружие, тогда как он, неспособный утешиться отчаянием,
вопреки своей тысячелетней усталости и выводам, навязываемым ему его судьбой, живет
в горячке ожидания, упорно не желая извлекать какие-либо уроки из собственных
унижений, отказываясь принимать и правило смирения, и принцип безразличия. Он
предвосхищает собой всеобщую диаспору: его прошлое представляет собой «конспект»
нашего будущего. Чем больше мы заглядываем в наш завтрашний день, тем сильнее
приближаемся к нему. Приближаемся, пытаясь подальше от него убежать, поскольку с
ужасом думаем о перспективе когда-либо полностью ему уподобиться... Он как бы
говорит нам: «Вы скоро пойдете по моим следам», - одновременно чертя вопросительный
знак над всеми нашими твердыми уверенностями...
Быть человеком - это драма; быть евреем - еще одна драма... Так что еврею досталась
привилегия познать человеческий удел вдвойне. Он воплощает собой в высшей степени
обособленное существование, совершенно иное существование, если прибегнуть к
выражению, которое теологи употребляют применительно к Богу. Осознавая свое
своеобразие, он непрестанно о нем думает и никогда не забывается. Отсюда эта его
напряженная поза, этот его неестественный или лжесамоуверенный вид, нередко
свойственный тем, кому приходится носить в себе какую-либо тайну. Вместо того чтобы
гордиться своим происхождением, афишировать его и кричать о нем, он его камуфлирует.
А между тем разве его судьба, не похожая ни на какую другую, не дает ему право
смотреть на толпу свысока? Оказавшись в роли жертвы, он реагирует на это на свой лад,
как побежденный sui generis. Во многих отношениях он напоминает того змия, который
сделался у него персонажем и символом. Не будем, однако, на основании подобной
аналогии делать вывод, что у него тоже холодная кровь: тут мы очень сильно ошиблись
бы в оценке его подлинной натуры, увлекающейся, пылкой в любви и ненависти, не
чуждой мстительности и весьма эксцентричной в милосердии. (Некоторые хасидские
раввины в этом смысле нисколько не уступают христианским святым.) Склонный во всем
перегибать палку, свободный от тирании ландшафта и благоглупостей укорененности,
лишенный привязанностей, он всегда оказывается пришельцем, чужаком по своей сути,
который никогда не станет здешним, и потому, когда он начинает говорить от имени
туземцев, от имени всех, его речь звучит двусмысленно. Как трудно ему выражать их
чувства, становиться их толкователем, когда он берется за эту задачу! Он не увлекает за
собой толп, не ведет их, не поднимает на бунт: труба ему не подходит. Его постоянно
попрекают тем, что его родители, его предки покоятся вдали, в других странах, на других
континентах. Не имея возможности предъявлять могилы и извлекать из этого пользу, не
являясь рупором никакого кладбища, он не представляет никого, кроме самого себя. А
если ему все-таки удастся подхватить последний лозунг? А если он оказывается у истоков
какой-нибудь революции? Так вот, когда его идеи восторжествуют, а его фразы обретут
силу закона, он сам все равно окажется отброшенным в сторону. Когда он служит какому-
либо делу, он оказывается не в состоянии оставаться при этом деле до конца. Рано или
поздно настает день, когда он оказывается в роли зрителя, в роли человека, утратившего
иллюзии. Потом он начинает бороться за что-либо другое, и его постигает не менее
жестокое разочарование. А если он решает сменить страну? Его драма продолжится и там:
исход - это его опора, его догма, его домашний очаг.
Будучи лучше нас и одновременно хуже нас, он воплощает крайности, к которым мы
тяготеем, не достигая их: он - это мы сверх нас самих... Так как содержание абсолюта в
нем превосходит его содержание в нас, то он представляет собой идеальный образ наших
способностей как в хорошем, так и в плохом. Его непринужденность при неустойчивом
равновесии, его привычка к этому состоянию превращают его в человека не от мира сего,
в специалиста по психиатрии и разного рода терапиям, в теоретика собственных недугов.
У него, в отличие от нас, отклонения от нормы происходят не по воле случая или от
снобизма, а естественно, без усилий, в соответствии с традицией: таково преимущество
гениальной судьбы в масштабе целого народа. Больной, постоянно находящийся в
состоянии тревоги, он настроен на действие и не способен застопорить мотор, он лечит
себя, двигаясь вперед. Его невзгоды непохожи на наши; даже в несчастье он отказывается
от конформизма. Его история - это нескончаемый раскол.
Терпящий издевательства во имя Агнца, он, скорее всего, останется за рамками
христианства, пока христианство будет находиться у власти. Но он настолько любит
парадоксы - и вытекающие из них страдания, - что, возможно, обратится в христианскую
веру, когда ее станут повсеместно шельмовать. И тогда его начнут преследовать за его
новую религию. Обладатель религиозной судьбы, он выжил в Афинах и Риме и точно так
же выживет на Западе, чтобы продолжить свой жизненный путь, испытывая на себе
зависть и ненависть всех народов, которые рождаются и умирают...
Когда церкви навсегда опустеют, евреи в них вернутся, или, построят другие церкви, или -
что наиболее вероятно, водрузят крест над синагогами. Пока же они дожидаются момента,
когда о Христе забудут: может, тогда они увидят в нем своего истинного Мессию? Мы
узнаем об этом в последние дни Церкви... ибо, если только евреи не станут жертвами
какого-нибудь непредвиденного отупения, мы не увидим их коленопреклоненными рядом
с христианами и совершающими крестное знамение вместе с ними. Они признали бы в
свое время Христа, если бы его не приняли другие народы, если бы он не сделался общим
достоянием, мессией на экспорт. При римском владычестве евреи были единственной
нацией, не пожелавшей принять в своих храмах статуй императоров. Когда же их к этому
принудили, они восстали. Их мессианские упования воплощали не столько мечту о
покорении других народов, сколько желание истребить их богов во славу Яхве:
злополучная теократия, восставшая против политеизма со скептическими замашками. Так
как они в империи держались особняком, их стали обвинять в злодействах, поскольку не
понимали их изоляционизма, их нежелания садиться за стол с чужаками, участвовать в
играх и зрелищах, смешиваться с другими и принимать чужие обычаи. Они доверяли
только собственным предрассудкам - отсюда обвинение в «мизантропии», преступлении,
приписывавшемся им Цицероном1, Сенекой2, Цельсом3, а вместе с ними и всей
античностью. Уже в 130 г. до новой эры, во время осады Иерусалима Антиохом, друзья
последнего советовали ему «овладеть городом силою и полностью уничтожить еврейское
племя, ибо оно, единственное из всех народов, отказывалось вступать в какие бы то ни
было отношения с другими народами и считало их врагами» (Посидоний Апамейский4).
Нравилась ли им такая роль «нежелательных чужестранцев»? Хотелось ли им с самого
начала быть единственным народом на земле? С уверенностью можно сказать лишь то,
что в течение длительного времени они являлись буквально воплощением фанатизма и
что их склонность к либеральной идее является скорее благоприобретенной, нежели
врожденной.
Этот самый нетерпимый и самый преследуемый народ сочетает в себе универсализм со
строжайшим партикуляризмом. Изначальное противоречие, которое бесполезно пытаться
разрешить или объяснить.
Изношенное до дыр, христианство перестало удивлять и шокировать, перестало вызывать
кризисы и оплодотворять умы. Оно уже не смущает дух, не порождает у него ни
малейшего вопроса. Возникающие от его присутствия в мире волнения, равно как и
предлагаемые им ответы и решения, робки и умиротворительны; оно никогда уже не
породит никаких расколов или драм. Оно отслужило свое: глядя на крест, мы теперь уже
зеваем... Мы не собираемся предпринимать попыток ни спасти христианство, ни продлить
его существование; оно пробуждает в нас разве что... безразличие. Когда-то им были
заняты глубины нашего сознания, а теперь оно едва-едва удерживается на поверхности
нашего духа, и недалек тот час, когда, изъятое из употребления, оно пополнит коллекцию
наших неудачных опытов. Взгляните на соборы: утратив порыв, возносивший их ввысь,
вновь став камнями, они уменьшаются в размере, становятся приземистыми; даже их
шпиль, некогда дерзко устремленный в небо, пораженный микробом земного тяготения,
начинает подделываться под нашу умеренность и нашу усталость.
Когда мы случайно заходим в один из таких соборов, то думаем о бесполезности
сотворенных там молитв, о растраченных попусту исступлениях и экстазах. Скоро там
воцарится пустота. Нет ничего готического в материи, и нет ничего готического в нас
самих. Если христианство и сохраняет какое-то подобие популярности, то обязано оно ею
«запоздавшим», которые преследуют его ретроспективной ненавистью и желали бы
стереть в порошок те две тысячи лет, в течение которых оно непонятно каким образом
сохраняло власть над умами. Поскольку этих «опоздавших», этих ненавистников
становится все меньше и поскольку христианство никак не может смириться с утратой
столь продолжительной популярности, оно постоянно озирается по сторонам,
высматривая событие, которое смогло бы переместить его на авансцену современной
жизни. Чтобы оно вновь стало «интересным», его следовало бы возвысить до ранга
преследуемой секты. Только евреи могли бы взять на себя такую задачу: они привнесли
бы в христианство достаточное количество необычности, чтобы обновить его, влив
свежую кровь в его таинства. Если бы они приняли христианство в счастливый для него
момент, они разделили бы судьбу многочисленных народов, чьи имена с трудом
припоминает история. Чтобы избежать такой судьбы, они его отвергли. Предоставив гоям
пользоваться эфемерными преимуществами спасения, они сделали выбор в пользу
долговременных неудобств погибели. Неверность? Именно этот упрек апостола Павла в
адрес евреев чаще всего слышится и по сей день. Упрек между тем смехотворный, ибо вся
их вина состоит как раз в том, что они оказались чересчур верны себе. По сравнению с
ними первые христиане выглядят оппортунистами: уверенные в победе своего дела, они с
веселым сердцем дожидались мученичества. Кстати, идя на смерть, они следовали
обычаям той эпохи, когда любовь к зрелищным кровопусканиям делала возвышенное
частым явлением.....
А теперь я хочу порассуждать об испытаниях, выпавших на долю одного конкретного
народа, о его истории, отклоняющейся от курса Истории, о его судьбе, которая наводит на
мысль о скрывающейся за ней некой сверхъестественной логике, где невероятное
смешивается с очевидным, чудо - с необходимостью. Одни называют этот народ расой,
другие - нацией, кое-кто - племенем. Поскольку он не поддается никаким
классификациям, то определенное, что можно о нем сказать, грешит неточностью; для
него не подходит ни одна дефиниция. Чтобы лучше понять его, следовало бы придумать
какую-нибудь особую категорию, ибо все в нем необычайно: разве не он первым
колонизировал небо и поместил туда своего Бога? Столь же нетерпеливо созидающий
мифы, как и разрушающий их, он изобрел себе религию, на принадлежности к которой
упорно настаивает, хотя и краснеет за нее... Несмотря на свою прозорливость, он охотно
предается иллюзиям: он надеется, он всегда питает слишком большие надежды...
Странное сочетание энергии и анализа, мечты и сарказма. С таким количеством врагов
любой на его месте сложил бы оружие, тогда как он, неспособный утешиться отчаянием,
вопреки своей тысячелетней усталости и выводам, навязываемым ему его судьбой, живет
в горячке ожидания, упорно не желая извлекать какие-либо уроки из собственных
унижений, отказываясь принимать и правило смирения, и принцип безразличия. Он
предвосхищает собой всеобщую диаспору: его прошлое представляет собой «конспект»
нашего будущего. Чем больше мы заглядываем в наш завтрашний день, тем сильнее
приближаемся к нему. Приближаемся, пытаясь подальше от него убежать, поскольку с
ужасом думаем о перспективе когда-либо полностью ему уподобиться... Он как бы
говорит нам: «Вы скоро пойдете по моим следам», - одновременно чертя вопросительный
знак над всеми нашими твердыми уверенностями...
Быть человеком - это драма; быть евреем - еще одна драма... Так что еврею досталась
привилегия познать человеческий удел вдвойне. Он воплощает собой в высшей степени
обособленное существование, совершенно иное существование, если прибегнуть к
выражению, которое теологи употребляют применительно к Богу. Осознавая свое
своеобразие, он непрестанно о нем думает и никогда не забывается. Отсюда эта его
напряженная поза, этот его неестественный или лжесамоуверенный вид, нередко
свойственный тем, кому приходится носить в себе какую-либо тайну. Вместо того чтобы
гордиться своим происхождением, афишировать его и кричать о нем, он его камуфлирует.
А между тем разве его судьба, не похожая ни на какую другую, не дает ему право
смотреть на толпу свысока? Оказавшись в роли жертвы, он реагирует на это на свой лад,
как побежденный sui generis. Во многих отношениях он напоминает того змия, который
сделался у него персонажем и символом. Не будем, однако, на основании подобной
аналогии делать вывод, что у него тоже холодная кровь: тут мы очень сильно ошиблись
бы в оценке его подлинной натуры, увлекающейся, пылкой в любви и ненависти, не
чуждой мстительности и весьма эксцентричной в милосердии. (Некоторые хасидские
раввины в этом смысле нисколько не уступают христианским святым.) Склонный во всем
перегибать палку, свободный от тирании ландшафта и благоглупостей укорененности,
лишенный привязанностей, он всегда оказывается пришельцем, чужаком по своей сути,
который никогда не станет здешним, и потому, когда он начинает говорить от имени
туземцев, от имени всех, его речь звучит двусмысленно. Как трудно ему выражать их
чувства, становиться их толкователем, когда он берется за эту задачу! Он не увлекает за
собой толп, не ведет их, не поднимает на бунт: труба ему не подходит. Его постоянно
попрекают тем, что его родители, его предки покоятся вдали, в других странах, на других
континентах. Не имея возможности предъявлять могилы и извлекать из этого пользу, не
являясь рупором никакого кладбища, он не представляет никого, кроме самого себя. А
если ему все-таки удастся подхватить последний лозунг? А если он оказывается у истоков
какой-нибудь революции? Так вот, когда его идеи восторжествуют, а его фразы обретут
силу закона, он сам все равно окажется отброшенным в сторону. Когда он служит какому-
либо делу, он оказывается не в состоянии оставаться при этом деле до конца. Рано или
поздно настает день, когда он оказывается в роли зрителя, в роли человека, утратившего
иллюзии. Потом он начинает бороться за что-либо другое, и его постигает не менее
жестокое разочарование. А если он решает сменить страну? Его драма продолжится и там:
исход - это его опора, его догма, его домашний очаг.
Будучи лучше нас и одновременно хуже нас, он воплощает крайности, к которым мы
тяготеем, не достигая их: он - это мы сверх нас самих... Так как содержание абсолюта в
нем превосходит его содержание в нас, то он представляет собой идеальный образ наших
способностей как в хорошем, так и в плохом. Его непринужденность при неустойчивом
равновесии, его привычка к этому состоянию превращают его в человека не от мира сего,
в специалиста по психиатрии и разного рода терапиям, в теоретика собственных недугов.
У него, в отличие от нас, отклонения от нормы происходят не по воле случая или от
снобизма, а естественно, без усилий, в соответствии с традицией: таково преимущество
гениальной судьбы в масштабе целого народа. Больной, постоянно находящийся в
состоянии тревоги, он настроен на действие и не способен застопорить мотор, он лечит
себя, двигаясь вперед. Его невзгоды непохожи на наши; даже в несчастье он отказывается
от конформизма. Его история - это нескончаемый раскол.
Терпящий издевательства во имя Агнца, он, скорее всего, останется за рамками
христианства, пока христианство будет находиться у власти. Но он настолько любит
парадоксы - и вытекающие из них страдания, - что, возможно, обратится в христианскую
веру, когда ее станут повсеместно шельмовать. И тогда его начнут преследовать за его
новую религию. Обладатель религиозной судьбы, он выжил в Афинах и Риме и точно так
же выживет на Западе, чтобы продолжить свой жизненный путь, испытывая на себе
зависть и ненависть всех народов, которые рождаются и умирают...
Когда церкви навсегда опустеют, евреи в них вернутся, или, построят другие церкви, или -
что наиболее вероятно, водрузят крест над синагогами. Пока же они дожидаются момента,
когда о Христе забудут: может, тогда они увидят в нем своего истинного Мессию? Мы
узнаем об этом в последние дни Церкви... ибо, если только евреи не станут жертвами
какого-нибудь непредвиденного отупения, мы не увидим их коленопреклоненными рядом
с христианами и совершающими крестное знамение вместе с ними. Они признали бы в
свое время Христа, если бы его не приняли другие народы, если бы он не сделался общим
достоянием, мессией на экспорт. При римском владычестве евреи были единственной
нацией, не пожелавшей принять в своих храмах статуй императоров. Когда же их к этому
принудили, они восстали. Их мессианские упования воплощали не столько мечту о
покорении других народов, сколько желание истребить их богов во славу Яхве:
злополучная теократия, восставшая против политеизма со скептическими замашками. Так
как они в империи держались особняком, их стали обвинять в злодействах, поскольку не
понимали их изоляционизма, их нежелания садиться за стол с чужаками, участвовать в
играх и зрелищах, смешиваться с другими и принимать чужие обычаи. Они доверяли
только собственным предрассудкам - отсюда обвинение в «мизантропии», преступлении,
приписывавшемся им Цицероном1, Сенекой2, Цельсом3, а вместе с ними и всей
античностью. Уже в 130 г. до новой эры, во время осады Иерусалима Антиохом, друзья
последнего советовали ему «овладеть городом силою и полностью уничтожить еврейское
племя, ибо оно, единственное из всех народов, отказывалось вступать в какие бы то ни
было отношения с другими народами и считало их врагами» (Посидоний Апамейский4).
Нравилась ли им такая роль «нежелательных чужестранцев»? Хотелось ли им с самого
начала быть единственным народом на земле? С уверенностью можно сказать лишь то,
что в течение длительного времени они являлись буквально воплощением фанатизма и
что их склонность к либеральной идее является скорее благоприобретенной, нежели
врожденной.
Этот самый нетерпимый и самый преследуемый народ сочетает в себе универсализм со
строжайшим партикуляризмом. Изначальное противоречие, которое бесполезно пытаться
разрешить или объяснить.
Изношенное до дыр, христианство перестало удивлять и шокировать, перестало вызывать
кризисы и оплодотворять умы. Оно уже не смущает дух, не порождает у него ни
малейшего вопроса. Возникающие от его присутствия в мире волнения, равно как и
предлагаемые им ответы и решения, робки и умиротворительны; оно никогда уже не
породит никаких расколов или драм. Оно отслужило свое: глядя на крест, мы теперь уже
зеваем... Мы не собираемся предпринимать попыток ни спасти христианство, ни продлить
его существование; оно пробуждает в нас разве что... безразличие. Когда-то им были
заняты глубины нашего сознания, а теперь оно едва-едва удерживается на поверхности
нашего духа, и недалек тот час, когда, изъятое из употребления, оно пополнит коллекцию
наших неудачных опытов. Взгляните на соборы: утратив порыв, возносивший их ввысь,
вновь став камнями, они уменьшаются в размере, становятся приземистыми; даже их
шпиль, некогда дерзко устремленный в небо, пораженный микробом земного тяготения,
начинает подделываться под нашу умеренность и нашу усталость.
Когда мы случайно заходим в один из таких соборов, то думаем о бесполезности
сотворенных там молитв, о растраченных попусту исступлениях и экстазах. Скоро там
воцарится пустота. Нет ничего готического в материи, и нет ничего готического в нас
самих. Если христианство и сохраняет какое-то подобие популярности, то обязано оно ею
«запоздавшим», которые преследуют его ретроспективной ненавистью и желали бы
стереть в порошок те две тысячи лет, в течение которых оно непонятно каким образом
сохраняло власть над умами. Поскольку этих «опоздавших», этих ненавистников
становится все меньше и поскольку христианство никак не может смириться с утратой
столь продолжительной популярности, оно постоянно озирается по сторонам,
высматривая событие, которое смогло бы переместить его на авансцену современной
жизни. Чтобы оно вновь стало «интересным», его следовало бы возвысить до ранга
преследуемой секты. Только евреи могли бы взять на себя такую задачу: они привнесли
бы в христианство достаточное количество необычности, чтобы обновить его, влив
свежую кровь в его таинства. Если бы они приняли христианство в счастливый для него
момент, они разделили бы судьбу многочисленных народов, чьи имена с трудом
припоминает история. Чтобы избежать такой судьбы, они его отвергли. Предоставив гоям
пользоваться эфемерными преимуществами спасения, они сделали выбор в пользу
долговременных неудобств погибели. Неверность? Именно этот упрек апостола Павла в
адрес евреев чаще всего слышится и по сей день. Упрек между тем смехотворный, ибо вся
их вина состоит как раз в том, что они оказались чересчур верны себе. По сравнению с
ними первые христиане выглядят оппортунистами: уверенные в победе своего дела, они с
веселым сердцем дожидались мученичества. Кстати, идя на смерть, они следовали
обычаям той эпохи, когда любовь к зрелищным кровопусканиям делала возвышенное
частым явлением.....
Комментариев нет:
Отправить комментарий