Конфликт между Игорем Яковенко и Венедиктовым-Белковским интересен не только с концептуальной точки зрения, как конфликт между либерализмом по расчету и либерализмом, так сказать, по совести. Но и как спор разных аудиторий, акустик, спор разных предпочтений, что ли. Ведь, как показывают статусы Яковенко и Белковского в фейсбуке, и у того и другого большое число сторонников, в том числе из самой что ни есть либеральной публики. Есть эхо у "Эхо", но есть эхо и у тех, кому "Эхо" – не эхо, а путинский карман.
Вообще ситуация, когда российское общество предпочитает не осторожную дулю в уме, а позицию куда более откровенную и радикальную, встречается в отечественной истории не так часто, как ситуации прямо противоположные. Революционеров, пока власть еще не завоевана, мало всегда, а вот на следующий день после "взятия Зимнего" число заявлений на участие в истории и дележе власти естественным образом возрастает. Но нам, конечно, интереснее рассматривать ситуацию не выхода из туннеля типа горбачевской перестройки (для этого нет никаких оснований), а ситуацию входа в туннель, опустившегося занавеса, темноты в зале, в котором даже лампы пожарных выходов не горят.
Вот несколько исторических аллюзий. Век с лишним назад, в начале 1900-х, в России становится невероятно популярным индивидуальный террор. И в 1904, когда эсер Созонов убил министра внутренних дел Плеве (сменившего также убитого в 1902 министра Сипягина), российское общество охватило ажиотажное воодушевление. Интересны, однако, реакции разных политических сил. Радикал Ленин, не поддерживавший террор, хотя и обмолвился меланхолически: "Чисто сделано", но критическое отношение к стратегии старшего брата не изменил. А вот самый что ни есть либерал, будущий министр Временного правительства и враг большевиков, Павел Милюков (Гессен сидел с Милюковым в печали) был в таком искреннем восхищении, что при встрече в Лондоне с тем же Лениным уговаривал последнего отказаться от критики террора, утверждая, что "еще один-два удачных террористических акта – и мы получим конституцию". То есть либерал видит полезность радикальных методов борьбы (особо отмечу отчетливость артикуляции: теракты названы без стеснения терактами), а вот главный радикал наступающего века отказывает им в осмысленности.
Меняем декорации на брежневский застой и попытки ему противостоять со стороны диссидентов. В мемуарной книжке Буковского "И возвращается ветер" есть два симптоматичных момента. Первый: после возвращения из лагеря автор с изумлением стал встречать бывших соратников – переженившихся, гуляющих с колясками и смущенно улыбающихся на вопрос: как дела, чем занимаешься? И разочарованный революционер характеризует вполне понятный оппортунизм комментарием: мол, очевидно, двух ног для устойчивости показалось мало, понадобилась опора. Справедливо, хотя и универсально.
Второй, еще более примечательный, конечно, про грузовик, который подъезжает как бы ниоткуда, и из него без всяких вопросов начинают раздавать оружие – и так понятно зачем. Собственно вот вся цитата, не пропустите рифму с сегодняшним днем: "А тут на одной стороне – НАШИ, русские, которых, не спросясь, гонят убивать. И на другой стороне – тоже НАШИ, потому что я и на их месте делал бы то же самое. Как изнемогали мы от московской тишины, от спокойной будничной жизни! Казалось, вот сейчас затормозит грузовик у нашего двора, запыленный грузовик защитного цвета. "Пора", – скажут нам и начнут подавать через борт новенькие автоматы. И мы пронесемся бурей по чердакам и проходным дворам, в которых знаем на ощупь каждую балку, каждый поворот, туда, к центру, к кремлевским звездам!"
Почувствуйте, однако, разницу. Буковский, в смелости которого у меня нет ни малейших сомнений, говорит о праве на восстание, легитимированное еще Локком, образным и неловко поэтическим иносказанием, напоминающим стиль уютного Аксенова. И дело здесь не столько в страхе перед властью, хотя, в отличие от русской монархии, советская власть пресекала возможность своего свержения на уровнемыслепреступлений. Это так. Однако опасается Буковский, как мне кажется, совсем другого: он боится быть непонятым советским читателем, который давно отгородился от более-менее радикального недовольства не только колясками с детьми, но нормальной карьерой, вписанностью в систему, вполне комфортным (да и не столь удивительным) конформизмом. Автор мемуаров это прекрасно осознает и боится порвать последнюю нить понимания, в которой место для вчерашнего подвига занято сегодняшним разочарованием. И занято, как мы видим, надолго.
Почему? Потому что все стратегии опробованы, и все они дали отрицательный результат. Чтобы не удаляться от темы, структурируем эти стратегии на внутреннем материале статьи как: 1) Путь старшего брата Ленина. 2) Путь самого Ленина. 3) Путь Милюкова. Я не помню, чтобы кто-то, кроме Стомахина, говорил сегодня публично о вооруженном восстании, вооруженной борьбе, реальности пути народовольцев или эсеров. Этот выбор если и подразумевается, то скрытый таким метафорическим слоем макияжа, что за румянами старую кожу уже не разглядеть. Кто-то вздохнет, эх, нет у нас народной воли. Так, с маленькой буквы. Или: разве эти мироновские гниды – эсеры, одна пародия. То есть даже по отношению к уровню диссидентской мысли 1970-х, которая говорила на тему радикализма глухо и поэтично, эволюция куда как отчетлива. И не только от страха (хотя страх есть, и он вполне обоснован), сколько из-за недоумения, как быть: ведь путь этот был пройден от начала до конца и привел в тупик.
Путь младшего Ульянова по понятным причинам пользуется сегодня никак не большей популярностью. Левая идеология скомпрометирована советским периодом и отдана на откуп маргиналам типа Удальцова (которых маргинальность, однако, не спасла от тюрьмы и сумы). Но главное, что привлекательность социального государства, полученная не в результате выборов (которые еще долгие годы будут невозможны), а завоеванная в итоге переворота (революции), сегодня находится в России как никогда низко по рейтингу востребованности. Реабилитация же марксизма – это такой долгий и неблагодарный путь, что и обсуждать его подробно здесь не стоит. Революция (один из самых действенных исторических инструментов) – самая непопулярная идея среди российских интеллектуалов либерального извода.
Однако и путь Милюкова не намного привлекательнее: кадет, последовательный либерал, умудрившийся получить власть, упавшую ему (и его товарищам) в руки почти даром. Но, увы, не сумевший ею воспользоваться, предначертав своей биографией (не случайно вызывавшей ироническое неприятие уже у Саши Черного), возможно, перспективную траекторию поражения для либеральной идеи в России. Потому что эта идея между сотрудничеством с деспотической властью и протестом против нее, куда чаще выбирает первое. Но выбери она второе (как это делают и будут, конечно, еще долгое время немногие и молодые), как обойти тот очевидный вывод, что и этот путь был уже использован и привел к той же точке в тупике.
Почему я вспомнил об этом на фоне конфликта Игоря Яковенко с Венедиктовым-Белковским?
Потому что разница между ними (при всей моей симпатии к Яковенко) не политическая, а этическая и эстетическая.
Они все либералы с пустым патронташем идей, и только логика развития событий (и, возможно, характеров) одного из них, Яковенко, сделала более жестким критиком власти, а того же Венедиктова не столько мягким, сколько лукавым, но все равно критиком с либеральных же позиций. И при этом спасающим власть и даже полирующим ее репутацию.
В этом смысле Белковский для одних находится ровно посередине: он сделал ставку на те возможности, которые дает ему (и другим) нежелание авторитарной власти превратиться прямо сейчас в отчетливо тоталитарную. Для чего и содержит загончик иллюзорной свободы типа "Эха". Если завтра терпение власти лопнет, или ее политическая бухгалтерия оценит существование этой иллюзии как политически нерентабельное, Белковский будет выбирать среди множества других либеральных позиций, ближе к Познеру или Собчак, к Яковенко или Шендеровичу. Обнаруживающих, повторим, эстетическую и этическую разницу при очень близкой политической позиции: либерализма, причем с одним и тем же акцентом – правого либерализма.
Пионтковский обвинил Белковского в эстетической ошибке при написании хамского ответа Яковенко. Я эстетической ошибки здесь не вижу. Есть некоторое головокружение от успехов и вообще не очень твердое представление о культурной норме. Как, впрочем, и полагается человеку вполне девиантному. Белковский отчетливо эксплуатирует свою экзотичность и жовиальность, с отчетливой сумасшедшинкой, я бы сказал. То есть любить в разной степени себя – свойственно, конечно, всем, но демонстрировать это публично, хвалить себя 22 раза за полчаса (здесь они с Венедиктовым – однояйцевые близнецы) это – какой-то либеральный вариант лимоновского нарциссизма. Но это все равно не столько эстетика, сколько этика и социальная невменяемость.
Яковенко – честнее и последовательнее, Белковскому тесно в этических рамках приличного человека в эпоху Путина, но при этом он, конечно, ярче и что важнее – эстетически современнее Яковенко. Увы, так бывает. У Белковского множество завиральных идей на пересечении неканонического православия с гороскопами, но он, постоянно целуя свое отражение в зеркале, проживает эти идеи интереснее, богаче, самобытнее. В другой языковой реальности.
Характерно, что и Яковенко, и Белковский обвиняют друг друга в одном и том же: в конформизме – извечной беде русского либерализма. Белковский Яковенко в конформизме старом, еще досоветском. Яковенко Белковского в конформизме (или провокаторстве) куда более свежем и стоившем, возможно, Ходорковскому тюрьмы, а Путину еще одного аргумента для завинчивания гаек.
Но при всей разнице в нюансировке этот конфликт характерен совершенно другим: отчетливым отсутствием политического разнообразия в общественной жизни современной России.
В том числе – оппозиционной. Есть "Эхо", нет "Эха", есть разные уровни дистанцирования от власти, с возможностью заработать на этом дистанцировании или без него, но перед нами проходит только тень отца Гамлета: несостоятельность и исчерпанность российского правого либерализма, как политической стратегии сегодня. Множество маленьких Милюковых, делающих вид, что не знают, чем в российском календаре кончается сопливый либеральный февраль: холодным кровавым октябрем.
Михаил Берг