ПОСЕЛЕНИЕ ХЕВРОН. ТРАГЕДИЯ И СЧАСТЬЕ ГЕТТО

 Три года назад гости в еврейском Хевроне бывали часто. Вот что я писал после одного из визитов в этот удивительный город: «Договор этот найти нетрудно. В нем все точно обозначено : пределы землевладения и выплаченная сумма: "… отвесил Авраам Эфрону серебро, о котором говорил тот перед хеттами, четыреста шекелей серебра, принимаемых торговцами. И стало поле Эфрона, что в Махпеле, против Мамре, - поле и пещера в нем, и все деревья в поле, во всем его пределе кругом за Авраамом … Авраам похоронил Сару, жену свою, в пещере поля Махпела, против Мамре, он же Хеврон, в стране Кнаан".

Арабы считаю, что праотец у них с евреями – общий, а потому и право на наследство активно оспаривают. Выглядит это так: арабский истец заявляет, что земля эта принадлежит только ему, и евреям нет там места. Евреи борются всего лишь за право жить там, где похоронены их предки. На земле, купленной тысячелетия назад, первым монотеистом, первым иудеем Аврамом бен – Терахом.

Можно только догадываться, как выглядел Хеврон, когда жили в нем хетты. Сегодня этот арабский город угрюм, беден и скучен. Лица городов совершенно точно отражают внутреннее самоощущение нации. Арабам Хеврона не позавидуешь.

Десятки автобусов высаживали "десант" на площадь перед еврейским кварталом. Площадь бурлила, пела, шумела, плясала… Город вокруг молчал и ,казалось, что он брошен своими жителями.

Но так лишь казалось. Опустится мрак на холмы Хеврона, дома "пещерной" архитектуры редко и скупо освятят робким желтком уличные фонари, и за окнами домов судорожно вспыхнут бельма люминесцентных ламп – электричества бедняков….

Хаос, в честь праздника Суккот, затопил площадь и торговую улочку, ведущую к еврейскому кварталу. Тысячи людей со всего Израиля просто БЫЛИ здесь в этот веселый праздник. Не в печали, а в радости пришли они на могилу предков… Ближе к ночи гости уедут. 400 евреев – жителей Хеврона – останутся здесь в гордом одиночестве, окруженные кольцом из десятков тысяч ненавидящих глаз, под охраной солдат в бронежилетах, с автоматами и журчащей рацией на боку.

Солдатские посты на крышах домов, окружающих еврейский квартал, мешки с песком, колючая проволока… Ослепительное, зимнее солнце – и тени вооруженных людей на каждой крыше.

И в мире, и в Израиле многие не хотят понять,  зачем все это?

-          Еще одна заноза в измученном теле страны, - ворчат одни.

-          Героев из себя строят, - усмехаются другие.

-          Выселить их насильно или оставить без охраны, - советуют третьи.

Как все просто. Будто вместе с еврейским Хевроном исчезнет ненависть к евреям и Израилю. Всегда было так. Креститься, выставить в окне своего дома свиной окорок, и нет проблемы - погаснут костры инквизиции. Раствориться без остатка среди окружающего большинства, уйти из "черты оседлости" в широкий мир неограниченных возможностей, полный всевозможных преимуществ и соблазнов? Что стоило евреям перестать существовать вообще? … И не было бы Треблинки и печей Биркенау… Кто-то уходит, растворяется, перестает существовать, но кто-то упрямо остается. Вот как эти четыреста евреев внутри арабского Хеврона.

 Один из плясунов на площади устал, присел в тень от каменной стены. Я устраиваюсь рядом. Спрашиваю, откуда этот плясун, весь в белом, приехал.

-          Я здесь живу, - улыбнулся он.

-          И не страшно? – спрашиваю я. – Не противно и тошно жить в окружении ненависти.

Плясун с удивлением на меня смотрит. Только сейчас замечаю, что он не молод.

-          Кто-то должен, - говорит он. – Кто-то должен, почему не я… Знаешь, дело даже не в том, кому по историческому праву принадлежит этот город. Дело в том, что я, Шмуэль Коэн, хочу жить там, где мне нравится. А мне нравиться жить неподалеку от могилы своих предков. Если мне нельзя жить здесь, значит, вообще нет мне места на земле. Есть еще вопросы?

-          Нет, - говорю я.

Шмуэль Коэн треплет меня по плечу, будто хочет утешить, легко поднимается и уходит вновь танцевать к черным коробкам динамиков.

Несколько домов еврейского квартала стоят вокруг древней, построенной 500 лет назад, синагоги. Весь квартал можно обойти за пять минут. Уютные и веселые дома облицованы рустованным иерусалимским камнем. Велосипеды, коляски, ребятня на детской площадке: горки, качели, песочница… Все обычно, если не считать глухих стен домов, окружающих квартал, часовых и спиралей Бруно на крышах.

Квартал похож на крепость. Или на гетто, если угодно… На место это можно привозить еврейских детей со всего мира и рассказывать им о "черте", о гетто Франкфурта, Варшавы или Минска, об улицах города Киева, где на четной стороне разрешалось присутствие евреев, а на нечетной категорически исключалось под страхом административной высылки… Квартал этот, кроме всего прочего, необходимо сохранить как памятник безумию нетерпимости…

На улочке, ведущей к еврейскому кварталу, профессионально добродушные арабы торгуют всякой ерундой: трещотками, барабанами, платками, пыльно бижутерией, теплыми тапочками, скроенными по одной мерке. Ассортимент беден, как наверняка, бедны и жители этого города. Живущие ненавистью не воспитывают мастеров, не желают устраивать свой быт, сажать деревья, строить красивые дома, разбивать парки. Зримый враг перед глазами жителей арабского Хеврона. Он существует, как постоянная провокация на зло, а зла этого в окружающем еврейский квартал городе сколько угодно.

Впрочем, есть мастера и в Хевроне. На каждом шагу парикмахерские. Арабы очень любят бриться и стричься. Самый последний бедняк чувствует себя шейхом, опустившись в мягкое кресло перед зеркалом куафера.

Стою у стеклянной витрины такой парикмахерской и наблюдаю, как мастер ловко намыливает щеки бравого усача. Неподалеку, утроившись на каменном полу, ворошит журналы симпатичный мальчишка лет пяти. Вдруг его глаза встречаются с моими и лицо ребенка преображается. Он видит не  меня, а  злобное чудовище, которое необходимо, и как можно быстрей, уничтожить или прогнать.

Малыш говорит что-то клиенту в мыльной пене. Тот кивает. Ребенок быстро выходит из парикмахерской. Я даже не заметил, когда он успел подобрать с асфальта камень. Малыш идет на меня с поднятой над плечом рукой.

-          Я люблю детей, - говорю я малышу по-русски. – Всех детей мира. За что ты хочешь меня убить?

Звуки непонятной речи останавливают ребенка. Он не бросает камень, но опустив руку, малыш  начинает кричать на меня. Он кричит, топает ногами. Он гонит меня прочь, как гонят злую собаку.

Я ухожу, но с каким-то упрямством продолжаю эксперимент. Поднимаюсь по истертым ступеням в кофейню. Большой, натужно гудящий вентилятор, пять железных столиков, стойка. На железных же стульях сидят арабы. За каждым столиком по одному усачу.

Увидев гостя на пороге, все они дружно поднимаются, с изумлением на меня смотрят, молчат. Хозяин заведения, повернув голову, застывает у печи, на которой пенится медный хинжан с черным кофе.

Арабы стоя ждут. Надо думать, ждут моих действий.  Чужому здесь не рады, чужого здесь бояться и ненавидят. Чужому лучше уйти. Я ухожу и больше не делаю попыток вступить в контакт с местным населением.

Солдат ЦАХАЛа стоит внизу, у ступеней. Похоже, он шел за мной всю дорогу от парикмахерской.

-          Не нужно здесь находиться, - говорит он мне тоном приказа. – Возвращайтесь обратно.

До еврейского гетто Хеврона метров триста, не больше. Там его жители торопятся рассказать приезжему люду о достопримечательностях своего квартала. В "бисовой тесноте" добровольные гиды стараются перекричать друг друга, но было видно, что теснота эта и толпы экскурсантов им по сердцу. И они рады внезапному прорыву из одиночества, счастливы в очередной раз заявить о своем существовании, рассказать об островке еврейской жизни там, где, казалось, она сохраняется только чудом.

Чудом ли? Какой народ мира отмечен тем, что может стеречь могилы своих предков, умерших 40 веков назад? По сути, тени солдат на крышах охраняли не еврейских жителей Хеврона, а эти могилы, усыпальницы Авраама и Сары, Ицхака и Леи…         

Говорят, удивительные люди живут в этом квартале. Много "русских" с родством совершенно неожиданным: внук Льва Троцкого, сын Гуревича – одного из конструкторов знаменитого МИГа…

Толпы экскурсантов ушли из квартала, чтобы посидеть и закусить в главной сукке – шалаше у стен Храма, помолиться возле черных камней фундамента, послушать рава, просто увидеть его величественную фигуру во всем белом, с бородой ниже пояса, заплетенной в две тугие косы.

Я остался у детской площадки. Десятка полтора ребятишек осваивали в который раз, давно освоенные аттракционы. Дети вертелись, кружились, летели с горки, копались в песке. Никто не толкал, не бил, не обижал соседа. Никто не плакал, не ныл, не ругался. Все занимались своим прямым делом – игрой.

Следует быть осторожным в сравнении, но мне почему-то захотелось назвать эту ребятню – детьми спартанцев. Даже квартал их родителей расположен, будто в ущелье. В том ущелье было 300 бойцов, в этом – 400. Но спартанцы, как известно, воспитывали своих детей под тяжестью щита и мяча, в борьбе, поединке. Дети "спартанцев" из Хеврона не агрессивны. Они явно не гнались за первенством, добытым насилием и злобой.

Оставим в стороне вынужденную охрану этих детей солдатами и полицией. Но сам квартал этот, с его культом большой семьи, заселенный и стариками, и детьми – никак не похож на вооруженный форпост покорителей Дальнего Запада. Поселенцев слишком мало. Они не вооружены "кольтами", не скачут на горячих рысаках, никому не навязывают свою религию и образ жизни. Они не стремятся стать хозяевами большого, арабского города. Ничем не угрожают своим соседям.

Здесь, как в колбе на лабораторном столе, с точностью научного опыта демонстрируется сущность понятных, но наивных попыток обрести мир и безопасность рядом с иной и враждебной цивилизацией….

400 человек в двухсоттысячном городе. Вечная попытка меньшинства доказать свое право на существование… Так получилось, что мое семейство обосновалось в районе самаритян. Их тоже всего лишь 400 человек, а вокруг трехсоттысячный город Холон. У самаритян свой Храм, свои обряды, свои песни, свои праздничные одежды, даже язык свой: письменный и устный. Иногда, по праздникам, в наш район пребывают пропагандисты - хасиды и устраивают большое веселье, демонстрируя аборигенам, как нужно жить и верить в Бога. Самаритяне плотно закрывают окна и не выходят на улицу до тех пор, пока пляшут и поют  там лихие ребята в черных костюмах и шляпах. Это, пожалуй, единственный вид "агрессии", которую позволяет себя окружающее самаритян большинство.

Не считаю себя "правым" или "левым", либералом или консерватором. Ерунда все это. Партийность – вид ликбеза для безграмотных, с неизбежным упрощением во лжи. Вся сложность ситуации на Ближнем Востоке, как мне кажется, в том, что нет у Израиля права на "нормальную" политику – с противоборством партий, с дипломатическим торгом, с хитростью, интригами политиканов, озабоченных лишь сохранением власти и аппаратными играми.

Проблема в том, что законы, которым вольно или невольно, подчиняется еврейство мира, давно записаны на особых скрижалях… Я и сам не знаю, почему мне достаточно для ощущения своей неколебимой правоты вот этих строчек, написанных тысячи лет назад: "И пришел Яаков к Ицхаку, отцу своему, в Мамре, в Кирьят – Арбу, она же Хеврон, где жили Аврагам и Ицхак. И было дней Ицхака сто восемьдесят лет. И скончался Ицхак, и умер, и приобщен был к народу своему, старый и насыщенный днями, и погребли его Эйсав и Яаков, сыновья его". 

2000 г.