Отрывок из книги «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века» о том, что происходило на московских бульварах 100 лет назад.
Отсыпаясь после бурно проведенной ночи, «веселящаяся Москва» вставала поздно, после полудня. Свой новый день они начинали с посещения кондитерской Сиу на Кузнецком Мосту или кофейни Филиппова на Тверской, прогуливались по бульварам.
Сто лет назад жизнь на московских бульварах просыпалась и замирала, полностью подчиняясь суточному ритму города. Летом с первыми лучами солнца появлялись сторожа. Поднимая тучи пыли, они начинали мести дорожки, а заодно прогоняли бродяг, избравших кусты и бульварные скамейки местом ночлега. В утренние часы по бульварам спешили гимназисты и студенты, чиновники и служащие фирм.
О том, как весело было играть на бульварах, рассказал в своих «Воспоминаниях» С. М. Соловьев, внук великого историка:
В урочный час няни уводили детей обедать, и на опустевших дорожках можно было видеть лишь одинокую фигуру какого-нибудь «бульвардье» – так на парижский манер юмористы называли профессиональных бездельников. Убивая время до вечера, он сидел на скамейке или бродил в тщетной надежде встретить знакомого, у которого можно было бы перехватить денег в долг.
Кстати, кроме обычных скамеек, на бульваре стояли и «благотворительные». За право присесть на них требовалось заплатить пять копеек дежурившим рядом сборщикам. Полученные средства поступали в Дамский тюремный комитет, занимавшийся оказанием помощи заключенным. Эти скамьи городские власти ежегодно сдавали в аренду дамам-благотворительницам. В 1914 году ее размеры составили 1 000 рублей. Чтобы повысить доходность, комитет размещал на спинках рекламу торговых фирм, например парфюмерной продукции обществ «Брокар и К°».
Ближе к вечеру бульвары заполнялись гуляющей публикой. Настоящая толчея начиналась в те часы, когда играли духовые военные оркестры. Каждый год городские власти договаривались с командованием воинских частей, расквартированных в Москве, и полковые оркестры развлекали москвичей исполнением различной музыки – от маршей до популярных мелодий. На Тверском бульваре они выступали ежедневно, на других – раз в неделю по очереди. В понедельник музыка звучала на Пречистенском бульваре, во вторник – на Зубовском, и так далее: Чистые пруды, Александровский сад и Екатерининский парк, Новинский бульвар.
Вот как в зарисовке с натуры выглядело исполнение мелодии модного в 1910 году танца «ой-ра»:
Для поддержания порядка он распорядился: «...закрывать в мае и июне с 12 час. ночи, а в июле и августе с часу ночи, нижеследующие из них: 1) Екатерининский парк, 2) Самотецкий сквер, 3) Александровский сад и 4) Воскресенский сквер».
Среди бульваров, остававшихся доступными публике в ночное время, самым популярным был Тверской. В отличие от одноименной улицы, залитой электрическим светом, на бульваре тускло светили керосиновые фонари. Это служило созданию атмосферы, привлекавшей публику особого рода. Литератор А. Н. Емельянов-Коханский в романе «Тверской бульвар» так описывал происходившие на нем вечерние гуляния:
По свидетельству В. А. Гиляровского, именно по этой «профессии» получила название «Котяшкина деревня» – местность между Миусской площадью и Оружейным переулком, с одной стороны, Долгоруковской и 4-й Тверской-Ямской улицами – с другой. Здесь при «девицах» последнего разбора, во множестве обитавших в бедных квартирах, жили «коты», которые помимо сутенерства промышляли ночными разбоями.
«Усатые-полосатые» появлялись на бульварах не только насладиться музыкой или проконтролировать работу «ночных бабочек», но для того, чтобы найти новых подопечных. Звуки духового оркестра привлекали немало молодежи. В толпе постоянно происходили знакомства, впоследствии перераставшие в более близкие отношения.
Исследователи общественных нравов отмечали, что для подавляющего большинства проституток исходной точкой «падения» служила «несчастная любовь»: встретила кавалера, отдалась ему душой и телом, а он потешился всласть да бросил.
Другой распространенной причиной было стремление к «красивой жизни». Вчерашняя деревенская девчонка, работавшая, например, в швейной мастерской, видела, как дамы заказывают дорогие наряды. При этом она слышала разговоры подруг, что эти богатые заказчицы еще вчера так же гнули спины за гроши, но сумели распорядиться своей красотой и теперь купаются в роскоши.
Последние занимались «древнейшей профессией» для дополнительного заработка, сочетая ее с работой или учебой. Если «тайные» проститутки попадались во время полицейских облав, их отвозили на освидетельствование врачам и регистрировали, не спрашивая согласия.
«Желтобилетницы» и «негласные» имели при себе особые «санитарные альбомы» и были обязаны минимум раз в две недели проходить врачебный осмотр. По правилам, если они попадали в облаву, но медицинские документы у них были в порядке, полицейские должны были отпустить их немедленно, а не держать в участке до утра. С 1908 года «негласные» проститутки получили право проходить осмотр у частных врачей. В этом случае, кроме медицинского удостоверения, им полагалось иметь при себе свою фотографию, заверенную в полиции. «Профессионалки» в случае болезни получали бесплатное лечение в специальном отделении Мясницкой больницы, прозванной «Бекетовкой». Для «венериков» городские власти отводили в ней 300 кроватей.
Описание этой больницы и методов лечения «постыдных болезней» ртутными препаратами мы находим в романе А. Н. Емельянова-Коханского «Московская Нана»:
«Льговскую положили в общую палату; в ней было около сорока „девиц“ различного „разбора“. Шум, гам, смех, неприличная руготня так и стояли в воздухе. Все принимаемые против бесчинства меры были паллиативами... Ни лишение более вкусной пищи, ни запрещение видеться с „котами-посетителями“ не могли смирить и успокоить эти тревожные души. Одна только ночь замиряла этих полунормальных особ и заставляла стихать. Но и благодетельный сон не соблазнял некоторых неугомонных. Они проделывали для развлечения какие-нибудь невинные, а иногда и жестокие шутки над спящими подругами: одну пришивали к кровати и будили, другой клали туфли на лоб, третью, „новоприбывшую“, пугали особенной группой – „покойницей“. Испугали „мертвой“ и Клавдию, когда она, утомленная „впечатлениями“ дня, уснула. Группа „покойница“ заключается в том, что какая-нибудь сзади идущая откидывает голову и берет руками за плечи впереди шествующую, а та, в свою очередь, вытягивает руки, надевая на них туфли. Эта „процессия“, покрытая простыней, тихо двигается к намеченной цели, производя, действительно, в полутьме вид „покойницы“, несомой по назначению...
Рано утром начинается «визитация», заключающаяся в том, что врачи впрыскивают «огненную» жидкость – меркуриальные снадобья, в различные места тела страждущих.
Вот после подобных впрыскиваний палата обращается положительно в сумасшедший дом... Ругань, крики, истерический смех не прекращаются, но все увеличиваются, и к ним еще прибавляются стоны, оханья от «впрыснутого» кушанья... Многие несчастные положительно не выдерживают этого «единственно-рационального» лечения: они катаются от боли с полчаса по полу, плачут, бьются на кровати, проклинают докторов, костят свою подлую «жисть»... И этот Дантов ад повторяется изо дня в день!
Чтобы «заштопать» на время недуг, требуется по крайней мере 25—30 впрыскиваний!..
Перед обедом и вечерним чаем «девиц» пускают гулять в сад или, вернее, на двор, усаженный тощими деревцами. В этом же саду гуляют и больные мужчины, но только в другое время...<...>
Настоящую революцию в лечении «постыдных болезней» вызвало появление в конце 1910 года препарата «606» («Сальварсана»), открытого профессором Эрлихом. Спрос его в аптеках сразу превзошел все ожидания. Думается, не без влияния поднятой газетами шумихи о чудодейственных свойствах нового лекарства одна из пивных на Пресне, где собиралась соответствующая публика, получила прозвище «606».
Основными же «биржами продажной любви» в дореволюционное время являлись Петровский пассаж, кофейня Филиппова (в ночное время) и Тверской бульвар. Последнее место в описании, опубликованном в 1901 году, выглядело так:
«Проносится по бульвару и ночная бабочка, искательница приключений. Она одета пестро, модно, и с первого взгляда можно было бы позавидовать ее существованию, но это может сделать только человек, не знакомый с жизнью. На самом деле это несчастное существо, которое свернуло с настоящего честного пути или благодаря какому-нибудь неудачному роману, или стечению обстоятельств и пустилось по наклонной плоскости, приводящей в недалеком будущем к разбитому здоровью, прошению милостыни и больнице. Она знает это, боится вдумываться, но сознание позорной стороны ее жизни не покидает ее. Она стыдится выйди днем на улицу, показывается только ночью и носится по бульварам, оглашая их звонким, всегда неестественным смехом».
Следует подчеркнуть, что по законам Российской империи запрещалось «открывать днем и ночью дом свой или наемный для непотребства». Устроить «секретную квартиру свиданий мужчин с женщинами» или открыть «дом свиданий» можно было только с разрешения начальника московской полиции. При этом «хозяйки» были обязаны строго соблюдать целый ряд правил и предписаний. Например, вместе с соответствующим заявлением властям подавался список будущих «квартиранток» или «приходящих» женщин. И в дальнейшем «хозяйки» должны были извещать полицию обо всем, что происходило у них в заведениях. Особенно следовало следить за тем, чтобы в «номерах» не находили приюта беспаспортные, подозрительные личности и беглые преступники. Даже размер платы за комнату утверждался обер-полицмейстером.
Содержательницы «домов свиданий» отвечали за здоровье «работниц», а при отсутствии у них «санитарных альбомов с надлежащей визой» могли угодить под суд. В «заведениях» запрещалось торговать спиртным и табаком, а также подавать это «гостям», даже если они все принесли с собой, иметь и вывешивать царские портреты, устраивать игры в карты, кости, шашки и т.п.
Инженер Н. М. Щапов вспоминал, как после отказа девушки, за которой он ухаживал, выйти за него замуж, он залечивал сердечные раны в «доме свиданий»:
«Откуда-то я узнал, что на Сретенском бульваре есть француженка мадам Люсьен. Можно к ней зайти и иметь свидание. Приходишь; тебя прислуга провожает в изящную комнату. К тебе является девица. Можно с ней поговорить. Потом она исчезает, а является сама мадам – тоже изящная, а не как толстуха в доме. Спрашивает, нравится ли мадемуазель. Если нет, присылает другую, если да – берет 10 руб. и присылает первую. Рядом с комнатой – другая, с постелью, и все.
Как я понимаю, к ней заявились женщины другой специальности, хотевшие подработать – девушки мелких профессий, а может быть и семейные женщины. После проверки внешности и туалета они у нее дежурили в отдельные вечера, может быть по две-три, смотря по тому, сколько у нее было кабинетов. Если у них были дома телефоны, она могла их по надобности вызывать. Невыгода мадам Люсьен была в том, что гость, познакомясь с девицей, мог потом с ней встречаться и вне дома. Так поступил и я, познакомясь с какой-то полькой. Она не дала адреса, но дала телефон (каких-то меблированных комнат).
Встречались мы с ней в гостинице «Эрмитаж». [...]
В воспоминаниях Н. А. Варенцова описан забавный случай, произошедший в «доме свиданий» с фабрикантом И. П. Кузнецовым. Он был женат на молодой красивой женщине, но, ревнуя, держал её взаперти. Сам же купец любил весело провести время в обществе «милых, но падших созданий». Как-то его жена познакомилась у портнихи с дамой, оказавшейся сводней, и стала втайне от мужа ездить «по вызовам».
Сам Кузнецов, не называя своей фамилии, не раз пользовался услугами этой самой сводни. Однажды он ей заявил: «Что ты мне приводишь женщин, доступных всем; достала бы хорошую, неизбалованную, семейную, я тебе заплатил бы триста рублей».
Вспомнив о своей новой знакомой, сводня ответила: «Доставлю – будешь доволен!» Вызванная по телефону, жена Кузнецова скоро приехала и, войдя в комнату, увидела своего супруга. Она не растерялась, бросилась к мужу и стала от души лупить его по щекам, приговаривая: «Вот, наконец, мерзавец, я тебя поймала, где ты проводишь время!» Несостоявшийся любовник упал перед ней на колени и, рыдая, просил у нее прощения.<...>
Уходят такие всегда с большой для женщины неприятностью. Презрительное отношение к несчастной сквозит в каждом их жесте; паясничая и остря, – отчасти заглушая этим сознание гнусности своего поведения, – выходят они на улицу, и каждый считает долгом плюнуть у порога и отереть руку, бравшуюся за скобу».
«Жертв общественного темперамента» публицисты того времени относили к миру, носившему название «Темная Москва». К несчастью, в этот жестокий мир попадали и дети. Среди многообразия московских типов начала XX века встречается описание пожилого благообразного господина, проявлявшего особый интерес к девочкам-подросткам. Коробкой конфет подманивал он ученицу какой-нибудь швейной мастерской, катал её на извозчике, водил в синематограф, чтобы потом отвезти её в «дом свиданий», где прислуге хорошо заплачено за молчание...
Из: Владимир Руга, Андрей Кокорев. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
В начале 1914 года в селе Всесвятском (ныне район метро «Сокол») насчитывалось 25 «чайных лавок», в которые отправлялись «догуливать» самые стойкие из представителей «веселящейся Москвы».
Среди «золотой молодежи» и литературной богемы популярностью пользовалось заведение Жана, где, по воспоминаниям И. И. Шнейдера, «не было даже электричества, и при свечах ели блины, независимо от „сыропустов“ и „мясопустов“ церковного календаря. У московских денди считалось шиком появиться наутро с закапанными стеарином рукавами и брюками». <...>Отсыпаясь после бурно проведенной ночи, «веселящаяся Москва» вставала поздно, после полудня. Свой новый день они начинали с посещения кондитерской Сиу на Кузнецком Мосту или кофейни Филиппова на Тверской, прогуливались по бульварам.
Сто лет назад жизнь на московских бульварах просыпалась и замирала, полностью подчиняясь суточному ритму города. Летом с первыми лучами солнца появлялись сторожа. Поднимая тучи пыли, они начинали мести дорожки, а заодно прогоняли бродяг, избравших кусты и бульварные скамейки местом ночлега. В утренние часы по бульварам спешили гимназисты и студенты, чиновники и служащие фирм.
«Днем московские бульвары обыкновенно пустуют, – отмечал А. А. Осипов, – изредка пройдет какой-нибудь скучающий господин, закурит папиросу, вынет из кармана газету, почитает немного и двинется домой. На площадках резвятся и играют дети. Пискливые, тоненькие голоса их звонко раздаются в воздухе; кругом на скамейках, как фон картины или хор древнегреческой трагедии, заседают няньки всех возрастов. Заглянут на бульвар еще какие-нибудь случайные прохожие, и снова все тихо и пусто»
О том, как весело было играть на бульварах, рассказал в своих «Воспоминаниях» С. М. Соловьев, внук великого историка:
«Я решил образовать шайку разбойников на Пречистенском бульваре, куда ходил в сопровождении няни Тани. Она предоставляла мне полную свободу, усаживалась болтать с какой-нибудь нянькой на скамейке, а я рыскал по бульвару.
Сначала дело шло плохо. Я пробовал приглашать в шайку всех встречных мальчиков, без различия возраста и костюма, но они по большей части уклонялись. Удалось все-таки уговорить двух-трех явиться на следующий день к двум часам с каким-нибудь оружием. В назначенный час я был на месте, но бульвар казался пуст. Я ходил в тоске, думая, что дело не выгорело... Но вот показался мальчик с ружьем, второй и третий... И вдруг посыпали со всех сторон: мальчики в синих матросках с ружьями и саблями, оборванцы с луками и стрелами... Почтенного вида, изящно одетый седой господин подошел к нам, держа за плечо маленького внука. Он деловито справился, где главнокомандующий, и с серьезным видом поручил мне мальчика. О, высокая минута. Мы составили шайку человек в десять. Войско есть, нужны враги и добыча. С каждым днем к нам приставали новые и новые солдаты. Наконец мы закрыли прием и объявили, что начнем теперь войну со всякими мальчиками, не принадлежавшими к нашей шайке.
Началось сплошное безобразие. Нескольких мальчиков я назначил генералами. [...] Не довольствуясь нападением на мальчишек, мы стали нападать на всех взрослых гимназистов Первой гимназии. Сидит гимназист на лавочке, мы подбегаем, дразним, изводим. Вспоминаю, что эти гимназисты относились к нам с большим терпением и благодушием: ведь каждый из них легко мог «уничтожить» все наше войско.
Дело у нас процветало около месяца...»
В урочный час няни уводили детей обедать, и на опустевших дорожках можно было видеть лишь одинокую фигуру какого-нибудь «бульвардье» – так на парижский манер юмористы называли профессиональных бездельников. Убивая время до вечера, он сидел на скамейке или бродил в тщетной надежде встретить знакомого, у которого можно было бы перехватить денег в долг.
Кстати, кроме обычных скамеек, на бульваре стояли и «благотворительные». За право присесть на них требовалось заплатить пять копеек дежурившим рядом сборщикам. Полученные средства поступали в Дамский тюремный комитет, занимавшийся оказанием помощи заключенным. Эти скамьи городские власти ежегодно сдавали в аренду дамам-благотворительницам. В 1914 году ее размеры составили 1 000 рублей. Чтобы повысить доходность, комитет размещал на спинках рекламу торговых фирм, например парфюмерной продукции обществ «Брокар и К°».
Ближе к вечеру бульвары заполнялись гуляющей публикой. Настоящая толчея начиналась в те часы, когда играли духовые военные оркестры. Каждый год городские власти договаривались с командованием воинских частей, расквартированных в Москве, и полковые оркестры развлекали москвичей исполнением различной музыки – от маршей до популярных мелодий. На Тверском бульваре они выступали ежедневно, на других – раз в неделю по очереди. В понедельник музыка звучала на Пречистенском бульваре, во вторник – на Зубовском, и так далее: Чистые пруды, Александровский сад и Екатерининский парк, Новинский бульвар.
Вот как в зарисовке с натуры выглядело исполнение мелодии модного в 1910 году танца «ой-ра»:
«На Тверском бульваре несколько раз в неделю играет военный оркестр. Вероятно, в целях музыкально-воспитательных для развития эстетических вкусов толпы, оркестр включил в свой репертуар и „ой-ру“. Нужно самому видеть, чтобы понять, что делается на бульваре во время исполнения этого великого произведения.В 1906 году градоначальник обратил внимание на то, что «за последнее время на бульварах и скверах в ночное время замечается скопление праздношатающегося люда, результатом чего являются скандалы и различные безобразия, беспокоящие обывателей...»
Тридцать здоровых солдатских глоток рявкают с эстрады:
– Ой-ра! Ой-ра!
И тысячная толпа в каком-то экстазе подхватывает звериным ревом:
– Ой-ра! Ой-ра!
По окончании номера преисполненная восторгом толпа кричит... «ура!» Не «браво», не «бис», а «ура», потому что шаблонное «бис» недостаточно для изъявления накопившегося в душе восторга. Под громовое «ура» капельмейстер поворачивается лицом к публике и трогательно прижимает руку к сердцу.
Толпа неистовствует:
– Ура! Урра-а! У-урра-а-а!..
Грациозный взмах дирижерской палочки и опять:
– Ой-ра! Ой-ра!
И вновь громовое «ура». Повторяют пять-шесть раз.
После марша публика сплошной толпой валит с бульвара. Кто-то вскрикивает:
– Ой-ра!
И толпа подхватывает, как один человек:
– Ой-ра! Ой-ра!
Случайные прохожие испуганно шарахаются в сторону».
Для поддержания порядка он распорядился: «...закрывать в мае и июне с 12 час. ночи, а в июле и августе с часу ночи, нижеследующие из них: 1) Екатерининский парк, 2) Самотецкий сквер, 3) Александровский сад и 4) Воскресенский сквер».
Среди бульваров, остававшихся доступными публике в ночное время, самым популярным был Тверской. В отличие от одноименной улицы, залитой электрическим светом, на бульваре тускло светили керосиновые фонари. Это служило созданию атмосферы, привлекавшей публику особого рода. Литератор А. Н. Емельянов-Коханский в романе «Тверской бульвар» так описывал происходившие на нем вечерние гуляния:
«Рядом с музыкальным павильоном находилась „кофейная“. Она очень бойко торговала в те дни, когда на Тверском бульваре полагалась музыка. Столики брались с боя любителями бесплатной музыки и „бульварной природы“.Одежда крикливых фасонов и злоупотребление косметикой выдавали представительниц «древнейшей профессии». В Москве их именовали «те дамы», «милые, но погибшие создания». Иногда сидевшие в кафе «девицы» вдруг начинали громко мяукать – это означало, что они дразнят присевшего где-то рядом за столик сутенера. На московском арго его называли «котом».
Задолго до начала музыки кофейня уже переполнялась свободным, не служащим народом. Преобладали, конечно, дамы, разодетые в специфические, стильные костюмы».
По свидетельству В. А. Гиляровского, именно по этой «профессии» получила название «Котяшкина деревня» – местность между Миусской площадью и Оружейным переулком, с одной стороны, Долгоруковской и 4-й Тверской-Ямской улицами – с другой. Здесь при «девицах» последнего разбора, во множестве обитавших в бедных квартирах, жили «коты», которые помимо сутенерства промышляли ночными разбоями.
«Усатые-полосатые» появлялись на бульварах не только насладиться музыкой или проконтролировать работу «ночных бабочек», но для того, чтобы найти новых подопечных. Звуки духового оркестра привлекали немало молодежи. В толпе постоянно происходили знакомства, впоследствии перераставшие в более близкие отношения.
Исследователи общественных нравов отмечали, что для подавляющего большинства проституток исходной точкой «падения» служила «несчастная любовь»: встретила кавалера, отдалась ему душой и телом, а он потешился всласть да бросил.
Другой распространенной причиной было стремление к «красивой жизни». Вчерашняя деревенская девчонка, работавшая, например, в швейной мастерской, видела, как дамы заказывают дорогие наряды. При этом она слышала разговоры подруг, что эти богатые заказчицы еще вчера так же гнули спины за гроши, но сумели распорядиться своей красотой и теперь купаются в роскоши.
В Москве существовало несколько градаций проституток: явные «профессионалки», получившие в полиции «вид на жительство» с прямым указанием их рода деятельности («желтый билет»), «негласные толерантки» и женщины, промышлявшие «тайным развратом».
Последние занимались «древнейшей профессией» для дополнительного заработка, сочетая ее с работой или учебой. Если «тайные» проститутки попадались во время полицейских облав, их отвозили на освидетельствование врачам и регистрировали, не спрашивая согласия.
«Желтобилетницы» и «негласные» имели при себе особые «санитарные альбомы» и были обязаны минимум раз в две недели проходить врачебный осмотр. По правилам, если они попадали в облаву, но медицинские документы у них были в порядке, полицейские должны были отпустить их немедленно, а не держать в участке до утра. С 1908 года «негласные» проститутки получили право проходить осмотр у частных врачей. В этом случае, кроме медицинского удостоверения, им полагалось иметь при себе свою фотографию, заверенную в полиции. «Профессионалки» в случае болезни получали бесплатное лечение в специальном отделении Мясницкой больницы, прозванной «Бекетовкой». Для «венериков» городские власти отводили в ней 300 кроватей.
Описание этой больницы и методов лечения «постыдных болезней» ртутными препаратами мы находим в романе А. Н. Емельянова-Коханского «Московская Нана»:
«Льговскую положили в общую палату; в ней было около сорока „девиц“ различного „разбора“. Шум, гам, смех, неприличная руготня так и стояли в воздухе. Все принимаемые против бесчинства меры были паллиативами... Ни лишение более вкусной пищи, ни запрещение видеться с „котами-посетителями“ не могли смирить и успокоить эти тревожные души. Одна только ночь замиряла этих полунормальных особ и заставляла стихать. Но и благодетельный сон не соблазнял некоторых неугомонных. Они проделывали для развлечения какие-нибудь невинные, а иногда и жестокие шутки над спящими подругами: одну пришивали к кровати и будили, другой клали туфли на лоб, третью, „новоприбывшую“, пугали особенной группой – „покойницей“. Испугали „мертвой“ и Клавдию, когда она, утомленная „впечатлениями“ дня, уснула. Группа „покойница“ заключается в том, что какая-нибудь сзади идущая откидывает голову и берет руками за плечи впереди шествующую, а та, в свою очередь, вытягивает руки, надевая на них туфли. Эта „процессия“, покрытая простыней, тихо двигается к намеченной цели, производя, действительно, в полутьме вид „покойницы“, несомой по назначению...
Рано утром начинается «визитация», заключающаяся в том, что врачи впрыскивают «огненную» жидкость – меркуриальные снадобья, в различные места тела страждущих.
Вот после подобных впрыскиваний палата обращается положительно в сумасшедший дом... Ругань, крики, истерический смех не прекращаются, но все увеличиваются, и к ним еще прибавляются стоны, оханья от «впрыснутого» кушанья... Многие несчастные положительно не выдерживают этого «единственно-рационального» лечения: они катаются от боли с полчаса по полу, плачут, бьются на кровати, проклинают докторов, костят свою подлую «жисть»... И этот Дантов ад повторяется изо дня в день!
Чтобы «заштопать» на время недуг, требуется по крайней мере 25—30 впрыскиваний!..
Перед обедом и вечерним чаем «девиц» пускают гулять в сад или, вернее, на двор, усаженный тощими деревцами. В этом же саду гуляют и больные мужчины, но только в другое время...<...>
Настоящую революцию в лечении «постыдных болезней» вызвало появление в конце 1910 года препарата «606» («Сальварсана»), открытого профессором Эрлихом. Спрос его в аптеках сразу превзошел все ожидания. Думается, не без влияния поднятой газетами шумихи о чудодейственных свойствах нового лекарства одна из пивных на Пресне, где собиралась соответствующая публика, получила прозвище «606».
Основными же «биржами продажной любви» в дореволюционное время являлись Петровский пассаж, кофейня Филиппова (в ночное время) и Тверской бульвар. Последнее место в описании, опубликованном в 1901 году, выглядело так:
«Проносится по бульвару и ночная бабочка, искательница приключений. Она одета пестро, модно, и с первого взгляда можно было бы позавидовать ее существованию, но это может сделать только человек, не знакомый с жизнью. На самом деле это несчастное существо, которое свернуло с настоящего честного пути или благодаря какому-нибудь неудачному роману, или стечению обстоятельств и пустилось по наклонной плоскости, приводящей в недалеком будущем к разбитому здоровью, прошению милостыни и больнице. Она знает это, боится вдумываться, но сознание позорной стороны ее жизни не покидает ее. Она стыдится выйди днем на улицу, показывается только ночью и носится по бульварам, оглашая их звонким, всегда неестественным смехом».
В повести «Моя юность» Валерий Брюсов поведал о том, как он, тринадцатилетний подросток, впервые приобщился к взрослой жизни на Тверском бульваре:
«Я не знал, куда идти, и пошел на Тверской бульвар. Там ходили феи и молодые люди. Я растерянно ходил взад и вперед. Мужество меня оставило, я ни на что не решался. Может быть, я прошел сорок раз бульвар взад и вперед. Одни женщины казались мне слишком развязными, другие слишком нарядными; я не знал существующих цен.Судя по описанию Брюсова, пережитое им «приключение» произошло в так называемой «квартире свиданий», причем невысокого ранга. «Место случайной любви» представляло собой скромную комнатку, где кровать была отделена всего лишь ширмой. Для богатых клиентов имелись более роскошные апартаменты. В описании Емельянова-Коханского «самый лучший номер» выглядел так: «...голубые обои, электрический свет, заключенный в газовые стеклянные стаканчики, рояль, довольно приличная мебель и „веселые“ драпировки, отделяющие спальню от „номерного“ зала».
Становилось поздно. Бульвар пустел. Я уже готов был уйти домой, но одна мучительная мысль остановила меня: все равно дома не поверят, что ты только ходил по бульвару, неужели же терпеть неприятности задаром, лучше уж за что-нибудь.
Я подошел к какой-то девушке, отвечавшей моим – странным, впрочем, – понятиям о миловидности. Мне жаль, что я забыл ее имя.
– Пойдемте со мной.
Она остановилась и оглядела мое юное лицо.
– Куда?
Мы пошли рядом.
– Вы знаете куда.
– Нет, не знаю...
– Ну, вот, в гостиницу.
– А что мы будем там делать?
– Ну, вы знаете.
– Нет, не знаю...
И так мы бродили по бульвару. И я бесился, бесился от сознания, что она смеется надо мной.
Наконец мы сговорились и пошли. Мы опять пили портвейн, потом я подсел к ней и стал расстегивать ее лиф. Она держала себя со мной, как важная дама. Отстранила меня и ушла за перегородку раздеваться.
Я старался внушить себе, что это та минута, какой я ждал так давно, но было все мучительно пусто и глупо.
Прощаясь, я был преисполнен тоской. Я был разочарован до глубины души моей. Я дал девушке семь рублей. Она всячески благодарила меня».
Следует подчеркнуть, что по законам Российской империи запрещалось «открывать днем и ночью дом свой или наемный для непотребства». Устроить «секретную квартиру свиданий мужчин с женщинами» или открыть «дом свиданий» можно было только с разрешения начальника московской полиции. При этом «хозяйки» были обязаны строго соблюдать целый ряд правил и предписаний. Например, вместе с соответствующим заявлением властям подавался список будущих «квартиранток» или «приходящих» женщин. И в дальнейшем «хозяйки» должны были извещать полицию обо всем, что происходило у них в заведениях. Особенно следовало следить за тем, чтобы в «номерах» не находили приюта беспаспортные, подозрительные личности и беглые преступники. Даже размер платы за комнату утверждался обер-полицмейстером.
Содержательницы «домов свиданий» отвечали за здоровье «работниц», а при отсутствии у них «санитарных альбомов с надлежащей визой» могли угодить под суд. В «заведениях» запрещалось торговать спиртным и табаком, а также подавать это «гостям», даже если они все принесли с собой, иметь и вывешивать царские портреты, устраивать игры в карты, кости, шашки и т.п.
Инженер Н. М. Щапов вспоминал, как после отказа девушки, за которой он ухаживал, выйти за него замуж, он залечивал сердечные раны в «доме свиданий»:
«Откуда-то я узнал, что на Сретенском бульваре есть француженка мадам Люсьен. Можно к ней зайти и иметь свидание. Приходишь; тебя прислуга провожает в изящную комнату. К тебе является девица. Можно с ней поговорить. Потом она исчезает, а является сама мадам – тоже изящная, а не как толстуха в доме. Спрашивает, нравится ли мадемуазель. Если нет, присылает другую, если да – берет 10 руб. и присылает первую. Рядом с комнатой – другая, с постелью, и все.
Как я понимаю, к ней заявились женщины другой специальности, хотевшие подработать – девушки мелких профессий, а может быть и семейные женщины. После проверки внешности и туалета они у нее дежурили в отдельные вечера, может быть по две-три, смотря по тому, сколько у нее было кабинетов. Если у них были дома телефоны, она могла их по надобности вызывать. Невыгода мадам Люсьен была в том, что гость, познакомясь с девицей, мог потом с ней встречаться и вне дома. Так поступил и я, познакомясь с какой-то полькой. Она не дала адреса, но дала телефон (каких-то меблированных комнат).
Встречались мы с ней в гостинице «Эрмитаж». [...]
В воспоминаниях Н. А. Варенцова описан забавный случай, произошедший в «доме свиданий» с фабрикантом И. П. Кузнецовым. Он был женат на молодой красивой женщине, но, ревнуя, держал её взаперти. Сам же купец любил весело провести время в обществе «милых, но падших созданий». Как-то его жена познакомилась у портнихи с дамой, оказавшейся сводней, и стала втайне от мужа ездить «по вызовам».
Сам Кузнецов, не называя своей фамилии, не раз пользовался услугами этой самой сводни. Однажды он ей заявил: «Что ты мне приводишь женщин, доступных всем; достала бы хорошую, неизбалованную, семейную, я тебе заплатил бы триста рублей».
Вспомнив о своей новой знакомой, сводня ответила: «Доставлю – будешь доволен!» Вызванная по телефону, жена Кузнецова скоро приехала и, войдя в комнату, увидела своего супруга. Она не растерялась, бросилась к мужу и стала от души лупить его по щекам, приговаривая: «Вот, наконец, мерзавец, я тебя поймала, где ты проводишь время!» Несостоявшийся любовник упал перед ней на колени и, рыдая, просил у нее прощения.<...>
Самое гадкое впечатление оставляли юнцы интеллигентских семей.
Блудливые и трусливые, они приходят к женщине по двое и по трое. Подход у них самый «материалистический», без страсти, без увлечения, – половая повинность. Предварительно подвергнув полупьяную женщину оскорбительному осмотру, они некоторое время пререкаются – кому начать, лицемерно прикрываясь брезгливостью, но стоит кому-нибудь начать, как природа берет свое и уж никто не желает быть последним.Уходят такие всегда с большой для женщины неприятностью. Презрительное отношение к несчастной сквозит в каждом их жесте; паясничая и остря, – отчасти заглушая этим сознание гнусности своего поведения, – выходят они на улицу, и каждый считает долгом плюнуть у порога и отереть руку, бравшуюся за скобу».
«Жертв общественного темперамента» публицисты того времени относили к миру, носившему название «Темная Москва». К несчастью, в этот жестокий мир попадали и дети. Среди многообразия московских типов начала XX века встречается описание пожилого благообразного господина, проявлявшего особый интерес к девочкам-подросткам. Коробкой конфет подманивал он ученицу какой-нибудь швейной мастерской, катал её на извозчике, водил в синематограф, чтобы потом отвезти её в «дом свиданий», где прислуге хорошо заплачено за молчание...
Из: Владимир Руга, Андрей Кокорев. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Источник: izbrannoe.com
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий