СТРАСТИ ПО МАРИИ ЮДИНОЙ

Непреклонная. Страсти по Марии Юдиной

Анатолий Головков

Когда она, отмучившись, ушла, никто и нигде не хотел помочь с панихидою, - ни в одном клубе, ни одном в театре, даже в красном уголке жэка. Вмешался Шостакович. Дирекция консерватории милостиво разрешила вестибюль Большого зала. У гроба играли Наседкин, Мария Гринберг, Стас Нейгауз, Леша Любимов, Рихтер, пела Давыдова. А на сцене второго этажа, по графику, занимался оркестр филармонии. Музыканты прервали репетицию, спустились вниз со своими стульями, уселись между колонн, переглянулись, и полилась Седьмая симфония Бетховена… Когда ученики понесли ее гроб на руках по Большой Никитской, среди толпы рыскали чекисты, старики снимали шляпы, а центровые сиделицы, выйдя из гастронома, шептались с прищуром: кого хоронят-то?... Да какую-то Иудину…

ПРОТИВ  ТЕЧЕНИЯ

Два совпадения у нас с великой Юдиной: детство проходило в провинциальном Невеле, с его медленным временем, церквушкой, мостом через речку, городком, где можно застыть как муха в янтаре. И оба мы в разное время жили на Беговой в Москве. А остальные совпадения в том, что лет тридцать назад я сидел в зале, чувствуя, что тебя то поднимает, то бросает в преисподнюю. А она, полная, скромно причесанная, в широком платье, сидит, склонившись, с полуприкрытыми глазами над клавишами, с шеи свисает крест. И вроде даже не очень старается, а из пальцев, будто святой дух пронзает каждую ноту, и мурашки по коже.

Сталь своего характера Мария Юдина закаляла издавна. К ужасу родителей иудеев она вдруг принимает православие. И не просто крестится – поет в церковном хоре, дружит со священниками. В свои двадцать она уже профессор Петроградской консерватории. Все бы ничего, но в эти годы слово «Бог» вымарывают из словарей. Рушат церкви, жгут иконы и священные книги. Переплавляют на патроны колокола. А Юдина в аудитории, перед молодежью из рабочих предместий в косоворотках, говорит: любая культура, любая сфера деятельности человека пуста без религиозных корней. Ее не просто увольняют за моральное растление студентов. Требуют отречься. Подписан ордер на ее арест. И лишь случайность спасает Юдину от пули в затылок в грязном застенке чекистов.

Ни красный террор, ни гражданка не отвернули Марию от православной веры, от своей церкви. И в 30-м ее увольняют как бы за «излишнюю религиозность». На самом деле, власть считает, что с этой упрямице ей не по пути. Да только ли с нею? «За низкий профессиональный уровень» из Ленинградской консерватории увольняют и Дмитрия Шостаковича. Молчком: просто в один прекрасный день ему не выдают ключ от аудитории. Как и Юдина, он вынужден преодолевать в себе это унижение. Она переезжает в Москву и устраивается в Радиокомитет, потом пару лет в Тбилисской, а потом – и в Московской консерваториях. Во время войны ее оставляют в покое, - ниже станет ясно, почему. А как уж грянула «борьба с космополитами» - новый удар: пианистку увольняют из консерватории. Спасибо, что хоть не запрещают выступать с концертами. Но все эти годы Мария Вениаминовна будто бы не желает считаться с тем, что родиться ей довелось в одной стране, а жить совсем в другой. А живет она по личному кодексу правды и чести. 

Ну, что же, выгнали, так выгнали.  С чердака на Беговой Юдина перебирается в предместье (сейчас это уже даже не окраина Москвы!), В деревянный дом. С маленькими оконцами, с видом на рощу и в тишину. И пишет другу Борису Пастернаку: «Здесь тишина невообразимая. Вижу закаты и восходы, иней, слышу ветер и птиц. Топлю печь и порою таю снег для питья и мытья... Благодарю Провидение каждый день, ибо окружена молодыми душами... Начались уже занятия с моими обожаемыми студентами». 

Они приезжают к нею за город. И заниматься на рояле можно допоздна, не мешая соседям. И молиться, не таясь от людей и без насмешек атеистов.

Вся Москва взбудоражена травлей Пастернака. Он ей не пишет. Она, дорожа дружбой, не рискует навещать их с Зинаидою Николаевной в Переделкино, чтобы случайно не подставить. И она пишет ему: «Дорогой Боря, дух мой бодр! Я в полном обладании сил. Нынче дала 25 концертов, и студенты выступали раз 30! Отгрохала Четвертый концерт Бетховена и Шуберта в Малом зале. Было исключительно удачно... Билеты спрашивали от Никитских ворот, их не было... Устаю ужасно, но работаю как машина; и так почти без передышек уже много-много лет... Жить трудно,  так хочется беспрепятственно заниматься искусством, но этого нет, для этого надо так или этак лгать, а я не хочу, не умею и не буду…»

Времена универсальны. Но искусство и власть не совместимы. А если кто и рискует попробовать запрячь их в одну телегу, то да, нужно лгать. Самое печальное – не ей, власти, а самой себе…

Сказать, что органы обозлены ее отношениям с Борисом Леонидовичем, значит, не сказать ничего. Юдину ненавидят. Стоит прийти в Минкульт, – шепчутся за спиной. Фурцева, которой часто удавалось найти общий язык с артистами, художниками, махнула на пианистку рукой. Ее предупреждают друзья, близкие к верхам. Ей намекают. Ее ограничивают: не больше семи концертов в год. А она читает его стихи прямо сцены, между музыкальными номерами. 

Они знакомы с поэтом издавна. Еще в 29-м году она, созвонившись, попросила перевести несколько стихов Рильке,  из «Stundenbuch», даже деньги предлагала, он отказал. Но вскоре судьба их сводит вновь. Нейгауз советует Пастернаку «послушать одну пианистку из Ленинграда». Кто такая? Генрих объясняет, что он сам, как музыкант, перед нею ничто. Она, конечно, со странностями, еврейка, а носит вериги под платьем и крест. И Бог весть что еще вытворяет. Непредсказуемая девица! После концерта Юдиной Пастернак с восторгом пишет сестре: «Она играла Баха, Крейслериану, несколько вещей Hindemit`a, и снова Баха, главным образом органные его хоралы. В антракте я ей послал единственное, с чем из вещей Rilke я мог расстаться, и что было у меня под рукой: юношеский сборник слабых для позднейшего Rilke рассказов  «Am leben hin» («К жизни внутри» - нем., А.Г.)» На форзаце Пастернак пишет размашисто и щедро: «Простите, что не знал, кто Вы. Напишите из Ленинграда, переведу все, что захотите»». 

И полилась дружба, долгая, пожизненная. Пока не наступил день, когда Мария Вениаминовна с Рихтером, и Нейгауз, стараясь не плакать, по очереди играли на рояле Пастернака в Переделкино, в тесноватой комнате, у его гроба…

                «Рояль дрожащий пену с губ оближет.

                Тебя сорвет, подкосит этот бред.

                Ты скажешь: - Милый! - Нет, - вскричу я, - нет!

                При музыке? - Но можно ли быть ближе…»

Еще бы она не раздражала госбезопасность, ЦК, Минкульт! Ее заставляют обратиться к советской музыке. А она восхищается сочинениями «белоэмигранта Стравинского». Пишет письма Булезу, Штокхаузену, Ноно. Умоляет прислать в СССР клавиры, партитуры симфоний.  Ее тянет к Шёнбергу, художнику и композитору из мюнхенского «Синего всадника», к свободе Веберна, Хиндемита. А уж из «наших» выбирает скандалных Шостаковича и Прокофьева, совсем не понятных народу. Результат – изгнание со всех возможных работ, слежка, шельмование, запреты. 

Наконец, ее кое-как принимают в Институт им. Гнесиных. За нее ручается директор и большая поклонница Юдиной, сама Елена Фабиановна Гнесина, которая говорит про ее игру: Машенька превращает Баха в звучащее Евангелие. Пастернака исключают из Союза писателей, травят в прессе за присуждение Нобелевки. «Рабочие» пишут о нем гневные письма в газету. А Юдина на своих концертах выходит на авансцену с большим крестом на груди и читает стихи из «Доктора Живаго». Умирает Ахматова – она заказывает панихиду в храме, о чем сообщает «Голос Америки». В общем, не оправдала… Как же тут снова не выгнать?..

ЕДИНСТВЕННЫЙ

Еще в тридцатых годах, после успешной работы в Радиокомитете и похвал из Кремля, Юдину рекомендуют в Московскую консерваторию. Это были счастливые годы – она и ее ученики. Пианистка Марина Дроздова вспоминает, что Юдина требовала от всех полного освобождения руки. Она ее сравнивала со шлангом. По нему, говорила она, струится жидкость от плеча в кисть. Затем – через кончики пальцев на клавиши. Если зажать «шланг», не получится полноценного звука. Распахните плечо! Разведите локти!.. А пальцы она считала подобными опорам моста – закругленные, крепкие, чуткие. Именно на них вся нагрузка. Так что на кончиках пальцев – вес всей руки, характер их контакта с клавиатурой.

Эти слова слушал от Юдиной, сидя за роялем, и юный Кирилл Салтыков, - красавец, блондин, беззаветный альпинист. Вспыхнул роман. Они в восторге друг от друга, и наплевать,  что она много старше. Что на кафедре слухи. Что вслед хихикают и показывают пальцами. 1939 год. Они идут в загс, назначена свадьба. Но перед этим Кирилл едет с группой альпинистов в Нальчик, в горы, и срывается в расщелину при восхождении…

Она как-то пережила это горе, но не выжгла его из сердца, оставила зарубку в себе навечно, по гроб своей собственной жизни. Утешилась тем, что так нужно было Господу. Ее потом и похоронили под камнем, где лежит ее Кирилл…

ТРЕТИЙ ДИРИЖЕР

Может быть, самая загадочная история произошла с Юдиной до войны, в 30-е годы, в Москве. Еще до Кирилла и Московской консерватории. История эта связана с вождем всех народов. Мария служила в Радиокомитете, на Малой Никитской, 24, где часто играла в прямом эфире. Неизвестно уж, при каких обстоятельствах, но при исполнении 23-го Концерта Моцарта, Сталин включил радиоточку и поразился – отлично играет! Кто? Ему говорят, есть такая пианистка, молодое дарование, Юдина Мария... А пришлите-ка мне завтра ее пластинку…

Поскребышев звонит в Дом радио. Там удивлены: какую пластинку? Нет у Юдиной такой записи!.. Нет, так запишите! Для товарища Сталина!.. Чекисты поднимают Юдину с постели среи ночи, привозят в Радиокомитет. Там уже разминаются сонные музыканты, настраивают инструменты. Появляется дирижер. Но когда узнает, для чего, от страха перестает соображать, смотрит на партитуру, обливаясь липким потом, значки прыгают перед глазами, весь дрожит, сбивает оркестр... Юдина в ледяном спокойствии. Она сидит за роялем, потирая пальцы, ждет новой отмашку. И офицеры НКВД ждут. Привозят второго дирижера – та же история: мандраж, палочка валится из рук. Оно и понятно, в городе арест за арестом, а тут такой риск. Вдруг вождю не понравится? Только третий дирижер к утру доводит запись до конца. Уф!.. Теперь можно и перевести дух. Гонят водителя в Апрелевку печатать пластинку, сверхсрочно, в единственном экземпляре. 

Так кто же был, этот бесстрашный третий?

Через пару недель Юдиной передали конверт от Сталина. Он доволен. Передал музыкантше крупную сумму денег в подарок. Сколько именно?  Шостакович говорит о 20 тысячах рублей. А Юдина вместо обычной благодарности шлет в Кремль рискованный ответ: «Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович, за Вашу помощь. Я буду молиться за Вас денно и нощно, чтобы Бог простил Ваши прегрешения перед народом и страной. Господь милостив, он простит. Деньги я отдам на ремонт церкви, в которую хожу». Трудно поверить, что Юдина рискнула написать такое вождю. Даже за меньшие провинности бросали на Лубянку. 

В наше время в архиве вождя записку Юдиной так и не нашли. Но пластинку с концертом Моцарта, уже 1948 года выпуска, говорят, обнаружили на патефоне в Ближней Даче сразу после смерти Сталина. На пластинке значилось: дирижер Александр Гаук. Так раскрылась тайна «третьего дирижера» в Доме Радио.

Александр Васильевич Гауке никогда не говорил об этом – ни родным, ни друзьями. Нет упоминаний о ночной записи Моцарта и в мемуарах. Наука можно понять: как немец, он годами жил в вечном страхе перед арестом. Еще во время войны его отлучили от пульта дирижера, а потом разрешили лишь преподавать. Поэтому и молчал. До самой смерти в 1963 году. Но считается, что именно он дирижировал симфоническим оркестром, когда была сделана запись Юдиной для Сталина, одобрена им, а потом издана большим тиражом.

«НИЩЕНКА-ПОДРУГА»

Бывало, придет к ней гость или ученик, в квартирку, которую, скинувшись, купили для нее друзья, обставили кое-какой мебелью… Только молвит: профессор, до чего же у вас очаровательные кошечки! Юдина сходу: на треску не одолжите, мил-человек? Я им рыбку покупаю. Котов с десяток или больше. Мария Вениаминовна вечно в долгах, в немыслимом пальто, траченом молью, в сиротском платке и в кедах без шнурков из-за вечно больных суставов ног, с драным портфелем, набитым нотами… Рихтер говорит: Машенька, нас зовут в польское посольство. Умоляю, надень то самое креп-жоржетовое платье с пояском… Слава, но ведь оно из Вахтангова, я давно вернула… В квартире не пройти из-за книг. Пианистка редкого дара, с мировым именем, она пожизненно арендует казённый рояль. Просит в долг. Несет в скупку перстенек ли, ладанку, купить водочки и сельди. Как же! Ведь званы любимейшие друзья, Боря Пастернак с Зиною, Гена Нейгуауз... Еще при жизни - какие только слухи не ходили по Москве ли, по Питеру – о Марии Юдиной. Будто утроила дома кошачий приют. Будто на случай соседских претензий у нее есть заряженный пистолет, подарок Ягоды. Будто спит в гробу, а по улице ходит в кедах и рясе, с вызывающим, надраенным до блеска медным крестом поверх одежды.

Конечно, она и сама дает повод.  Ибо живет с таким видом, что якобы не нуждается ни в чем – ни в приличном интерьере, ни в одежде, ни в посуде. Да почему же – якобы?.. В поведении ее нет позы. Так уж она устроена, иначе не может. Ей тащат стулья, холодильник, она спускает их с лестницы. Дарят платья, пальто, она тут же норовит их передарить. Если гости остаются на ночь, она ложится в ванну, греется, напустив теплой воды, которая за ночь остывает, и тогда она просыпается, выходит на кухню. Что за сон мне снился, Бог мой! Что за музыка! Надо бы записать... Не отсюда ли слухи о ночевках в гробу?

Она так отзывчива и до такой степени искренности добра к чужим людям, которые для нее есть не чужие люди, а братья во Христе, такие е как она рабы Божьи, что вызывает подозрение и неприязнь близких. Сестра не дает в долг. Что толку давать тебе, Маша, когда ты сразу же раздаешь деньги всем желающим?! Люди из ее окружения, почти сплошь атеисты, советские люди второго поколения, они не связывали это с искренней ее верой в Бога, с христианским сознанием. В лучшем случае – с чудачеством, в худшем – с отклонениями в психике. Но больна была не она. Больным было общество, где милосердие понималось буржуазным предрассудком.

Получив гонорар за пластинку, она раскладывала на столе стопочки. Вот это – на лечение сына консерваторской гардеробщицы… Это – родне политически заключенных, на посылки в ГУЛАГ. Если ей дарили шубу, она у нее и двух дней не задерживалась – передаривала другим.

В КОШКИ-МЫШКИ

Так она называла игру с властью. Долгую. Фактически, пожизненную.

В 50-е годы, после очередного наезда властей на Юдину, ее приняла на работу, - чем, безусловно, спасла от полной нищеты, - Елена Фабиановна Гнесина. И те, кому посчастливилось попасть к Юдиной в ученики, не могут забыть этого до сих пор. Она преподавала профессию совсем не так, как другие, отвергая каноны академической школы. И продолжала потрясать своим мастерством публику. Рихтер, сторонник точного исполнения, «как у автора», году в 42-м говорил ей, Мария Вениаминовна, вот здесь у Баха в нотах указано moderato, куда вы торопитесь? Зачем этот напор, агрессия? Юдина отвечала: так ведь идет война!..

Алексей Любимов, один из лучших ее учеников, великолепный пианист, рассказывает, что любое выступление Юдиной ожидалось как фрондерский марш. Как нечто такое, что потом выльется в опасное приключение – отменят концерт, вернут деньги за билеты, или нет? А бывало, отменяли еще до начала. И конечно, она невольно ставила этим под удар добрейшую Елену Фабиановну.

В 60-х директором Большого Зала МК служил М.Б. Векслер. Юдина идет на сцену – к Векслеру подлетает администратор: Марк Борисович, что делать, она снова пришла с книжкой Пастернака! А Пастернак чуть ли не враг народа. Паника. Но тут от страха Векслера осеняет. Он бежит в артистическую – и, не отдышавшись, сходу: Мария Вениаминовна… только что звонил… Борис Леонидыч… из Переделкино…Очень просил вас не читать… Сказал, это может ему навредить… Юдина, человек наивный по природе, верит, шагает на сцену играть, оставив книгу в гримерной…

Даже не желая этого, даже следуя лишь личному кодексу поведения, она невольно бросала власти вызов. В Гнесинке на уроках музлитературы студентам говорят: пишите, Стравинский  - это ужасная, реакционная музыка. А в классе Юдиной это именно и играли ее ученики… Власти ломают психику Шостаковича Загоняют в страх. Угрозами вынуждают признаться: всё, что он до этого дня написал, – череда заблуждений. Включая даже Седьмую!.. Композитор замыкается, пишет в стол, а еще сюиты для эстрадных оркестров. А в классе профессора Юдиной разучивают Квартет Шостаковича. Она зовет его на репетицию. Он входит в консерваторию. Юдина, раскрыв двери класса, на полном серьезе кричит уборщицам: стелите красный дорожки! К нам идет гений!

Наконец, и терпение Хрущева лопнуло. По Гнесинке наносят такой удар, что даже директриса уже не в состоянии помочь Юдиной. Всю семью основателей института увольняют. Елену Фабиановну оставляют на посту вроде свадебного генерала. Но без власти, без влияния. Наказали тоже вроде бы за религиозность, но Гнесина не верит в Бога. Это указание свыше. Звонят из ЦК, требуют изгнать Юдину… И в разгар Оттепели она становится опальной, не выездной. Парадоксально, но на фоне антисталинских разоблачений против нее вдруг играет миф о «любимой пианистке Сталина».

Ей не запрещают выступать. Но изредка она изредка дает концерты, в клубах, интернатах, госпиталях, школах. За ней присматривают. 1963 год… После концертов в Хабаровске в «Известия» приходит пасквиль за подписью «25 музыкантов». Ее обвиняют в том, что она игнорирует творчество советских композиторов. Минкульт запрещает любые концерты. Юдина погружается в себя. Она устала воевать…

КРЕСТНЫЙ  ПУТЬ

Семь лет она живет как призрак – только дружбой с верными ей учениками. Да друзьями, которые еще живы. И вот спустя годы (платье сшито в долг) – она играет отделение бетховенских сонат… Пианисты знают, что это за труд...  Ленинград. Публика в отпаде, не отпускают. Ах, так? Тогда еще 32 вариации. То есть, незапланированное второе отделение. Люди слушают стоя, требуют еще. Юдина выходит на авансцену, показывает им пальцы, заклеенные пластырем. Простите, резала рыбу кошкам, больше не могу…

В конце шестидесятых, в этом последнем акте своей жизни, она живет почти как нищая, Много времени проводит в храмах, за молитвой и беседами с друзьями-священниками, духовниками. Из-за этого в музыкальных кругах поговаривают, что Юдина готова уйти на послушание в монастырь. И очень редко играет концерты. В 1969-м после записи в студии ее сбивает грузовик. Водитель успевает затормозить, но у нее сломан палец правой руки – с карьерой пианистки покончено. И что же теперь? Играть на не может. Бороться с негодяями, сломавшими ей жизнь, тем более. А что ее беспокоит? Оказывается судьба сбившего ее и арестованного шофера: пожалуйста, не сажайте его, я сама виновата, у него трое детей…

Но драматическим финалом ее беспримерной жизни стала не авария. А, как ни странно, развод Солженицына с первой женою. Не так давно она сама познакомила его со своей крестницей, Наташей Светловой. Но то, что у них начнется роман, не ожидала. Разводов она не принимала. И взяла вину на себя. Начались угрызения совести, бессонные ночи. Не известно, что терзало ее больше – диабет и больные суставы, или эта история.  В конце концов, не выдержав, она пишет гневное письмо Александру Исаевичу: я думала, что наш с вами путь это путь соревнования в жертвенности, а не в потакании минутным жизненным слабостям. Наверное, из-за этого она и впала в диабетическую кому, откуда уже не было возврата…

XXI век позволяет роскошь – только набери в поисковой строке Интернета имя Юдиной, - и  она за роялем… Вот, в окружении офицеров, сразу после войны, они смотрят на нее с обожанием, держат за руки бережно… Вот еще раньше в Петрограде, ей чуть за двадцать, играет Шуберта. Для великих людей нет времени. Потому что не имеет времени сама музыка. Для нее всегда все еще впереди… 

Опубликовано в журнале "Аккорд", 2014 год

© Copyright: Анатолий Головков, 2015

Свидетельство о публикации №215102101965

А.К. Даже Сталин простил Юдину за талант. Простим и мы ее за отступничество. Крест на шее не помешал ей стать великой дочерью еврейского народа.