ПУГАЧЕВСКИЕ САБЛИ

Юрий Магаршак

ПУГАЧЕВСКИЕ САБЛИ

Былина

Когда стемнело, заскочил Феликс, театральный художник лет на пять старше меня. Ученик между прочим, Акимова, о котором рассказывал с упоением. На этот раз обычно спокойный и выдержанный, приятель был состоянии несколько ошалелом. Это я диагностировал по тому, что, войдя, сел, не здороваясь, на пол, и только минуты через четыре произнёс ЗДРАСЬТЕ. А еще через пару минут спросил: водка есть? Что тоже было для него необычно. Феликс был непьющий художник. Один в своем роде в своей профессии из всех, которые мне знакомы.

Верочка сделала бутербродик, на тарелку положила огурчик,  налила рюмочку, после чего всю традиционную троицу: бутербродик, огурчик и рюмочку на фанерке, изображавшей подносик, поставила на пол перед лежащим гостем. Феликс приподнял голову, опершись на левую руку как древний грек на пиру, выпил родимую залпом и, кажется, не глотая, а заливая, закусил бутербродиком с отдельной колбаской (от которой отворачиваются кошки, но не советские люди) и начал рассказывать, что с ним сегодня произошло.

А было с ним вот что. Ни свет ни заря – часов в восемь утра, что для артистической братии не утро, а продолжение ночи – к нему на квартиру дворник в сопровождении мужчины в штатском но с особистским лицом приносят повестку: явиться в Большой Дом к четырем часам и ноль ноль минутам сегодня же. К майору, фамилию которого Фелик разгласить побоялся. Но точно помнит, что она там была.

- Расписался я – говорит – и время как в прорубь нырнуло. Ровно без одной минуты четыре открыл зловещую дверь, ведущую в резиденцию ленинградского КГБ на Литейном. Откуда, сверив по паспорту личность, меня (то есть Феликса) повели по коридорам без окон, в конце и начале каждого из которых сидел кагебешник. Вели, вели, поворачивая, на лифтах то поднимаясь, то опускаясь, после чего привели в кабинет, в который раскрыли дверь. В кабинетике за столом, напоминающим письменный, с лампой, устремленной на подследственного меня (как на тысячи приведенных сюда начиная с 1933 года) но не включенной, а выключенной, сидел мужчина без опознавательных знаков. В смысле без формы, без фуражки и без погон. Здоровается. И произносит сакраментальное:

- Я из контрразведки.

- Из контрразведки? – переспросила Верочка – Вы что, иностранный шпион? Или тебя для работы в загранке вербовать начали?

- Какая ты наивная девушка – произнес я, погладив Верочку по головке – они в кегебе все себя контрразведчиками называют. Не кураторами же стукачей. И не борцами с интеллигенцией. Продолжай, Феликс.

- Спасибо за разрешение говорить. Смотрит этот контра разведчик в мои глаза еврейской национальности рентгеновским взором, задает несколько непонятно к чему ведущих вопросов, после чего внезапно сменив улыбку на хмурость, вопрошает, полистав папку с, наверное, моим делом:

- Вы работали художником в театре на Рубинштейна?

- Работал.

- А сейчас?

- А сейчас не работаю.

- Стало быть тунеядствуете?

- Ни в коем случае. Работаю по договорам. Художественно оформляю спектакли по всей нашей Советской Родине. От Чукотки до Самарканда. Последним оформил пьесу о Ленине “Шестое Июля” советского драматурга Шатрова. До этого – “Оптимистическую Трагедию” в Норильске. И пьесу Афиногенова в Нальчике.

_ Кого кого? Афинно генова?

- К Афинам Афиногенов, товарищ майор, отношения не имеет. Патриотичный соцреалистический драматург. Спектакли, которые оформлял, были приняты Горкомами, Обкомами и Крайкомами партии коммунистов по месту их постановки. Могу и договорчики принести, если в этом причина нашего разговора.

- Об Афинном генове поговорим в другой раз. А сейчас отвечайте: Вы были главным художником на постановке спектакля о Пугачёве?

- Да, был.

- Вы сабли для спектакля заказывали?

- Заказывал кажется.

- Так заказывали или же не заказывали?

- Точно, заказывал.

- Где заказывали?

- В музее Суворова, где же ещё.

- Почему где же ещё?

- Потому что Великий Русский Полководец Суворов по приказанию государыни Екатерины Великой подавил восстание Пугачева.

- Не хотите ли Вы сказать, что великий русский полководец, любимец солдат и гражданского населения нашей страны Суворов подавляя восстание Пугачева, был на стороне реакции и царизма?

- Я ничего такого не говорю. И вообще не говорю. Я делаю декорации. И антураж. По возможности подлинный.

- И что же в Вашем антураже о восстании Пугачёва подлинного?

- Сабли. Которыми русские солдаты под предводительством Суворова подавляли восстание Пугачева.

- И чья же взяла?

- Суворова разумеется.

- Антисоветчина получается. В смысле антисоветская пьеса. Суворов, вроде как, получается, реакционер.

- Никак нет, товарищ майор. В смысле не могу знать.

И где они сейчас, заказанные вами сабли?

- Понятия не имею. Я ведь в этом драматическом театре уже года четыре как не работаю. И пропуск у меня отобрали. Так что к театру, заказавшему сабли, отношения не имею.

- Но на запросе о получении сабель стоит Ваша подпись. Смотрите. – и показывает бумагу, которую в самом деле одним пальцем на пишмашинке секретарши директора когда-то отбарабанил. В то время, как она на меня индифферентно поглядывала.

– Подтверждаете, что подпись Ваша? – сурово произносит майор, включая лампу, направленную не на бумагу, а мне в гляделки.  

- Подтверждаю.

- А на этом акте приемки сабель тоже стоит Ваша подпись?

- Да вроде моя.

- И где же они сейчас, эти сабли, которыми любимец народа Суворов подавлял русское народное восстание под предводительством Пугачева?

- Откуда я знаю. Там после меня совсем другие люди работали. К тому в этом театре на Рубинштейна еще и пожар был. И все декорации, и реквизит, какие были, сгорели.

- То есть Вы хотите сказать, что взятое Вами из музея Генералиссимуса Суворова под Вашу расписку народное достояние нашей Советской Родины бесследно исчезло? А может и того хуже: расхищено? И находится в чьем-нибудь частном пользовании?! Да знаете, что за такие действия налагает закон?

Тут мне (говорит Феликс) почему-то стало нехорошо.

- Товарищ майор – говорю – я в театре на Рубинштейна по договору работал. Договор кончился, после чего у меня никакого доступа не было не только к саблям, но и вообще к реквизиту.

Смотрю я на грозное лицо майора, и вижу, что по нему из конца в конец, с далекого права в еще более далекое лево, строевым шагом опять задвигалась мысль. И по меняющемуся выражению на оперативном лице начинаю понимать, что сажать меня этому кагебешнику нисколько не хочется.

-  Так говорите, в театре между вашим уходом и сегодняшним временем пожар был?

- Был пожар.

- А акт о пожаре у Вас имеется?

- У меня разумеется такого документика нету и мне его никто не предъявит. Но Вы наверняка можете получить его в дирекции театра или в управлении пожарной охраны за пару часов. Если запросите.

- Это хорошо что пожар был – произнес контрразведывательный майор почему-то. И глубокомысленно замолчал.

Слушай, художник – спросил он, меняя тон и переключаясь на ты – скажи честно: сабли эти из музея генералиссимуса были стоящие?

- В историческом смысле, наверно, если хранились.

- А как материальные ценности? Из дамасской стали? А может, они были на эфесе с бриллиантами? Или другими драгоценными каменюками!

- Дерьмо были сабли – расслабленно говорю, чувствуя, что туча развеивается. – Ржавые и тупые. От самого слабого удара дружка о дружку сгибались. На сцену выносить их было стыдно, А то некрасиво получалось и даже не очень патриотично: суворовские герои побеждают народное ополчение, а сабли российской армии гнутся от прикосновения к телу восставших крестьян. Которые в лаптях, без щитов и кольчуг.

- И как же вы вышли из положения?

- Сделали бутафорские сабли. Из дерева. Которые от прикосновения к ним не сгибались и не ломались. Но с виду, как подлинные. В смысле Суворовские, которые в музее хранились и выданы под расписку.

- Ладно, художник – резюмирует контрразведчик – пиши объяснительную.

- А что писать то?

- Про сабли. Про спектакль о Пугачеве. И про пожар обязательно. А про то что ржавые были сабли, которыми товарищ Суворов подавил восстание Пугачева, направленное против существующей власти, писать не надо. Это будет поклёп на музеи. Который не входит в наши задачи.

Накарякал я что-то контре в смысле разведчику своим каллиграфическим почерком. Он взял бумагу. И чуть ли не по складам прочитал вслух.

- Нормально. Подписывай – приказал.

Я подписался.

Контрразведчик положил бумагу в папку с тесемками. Закрыл папку. Завязал тесемочки бантиком. И произнес:

Дело закрыто.

- Так я могу идти? – робко вопросил я, вставая.

- Можешь. Но только не сразу. Ты вроде художник?

- Художник.

- Деда Мороза с Снегурочкой можешь изобразить?

- Думаю что могу.

- Тогда вот что. Вот у меня для тебя краски и ватман припасены. А я между прочим редактор нашей новогодней газеты. Всего Нашего Ведомства. Такая мне доверена честь. Так что сейчас мы с тобой пойдем куда я тебя поведу, и ты стенгазету оформишь. После чего можешь оказаться свободным.

- Так не ради этого ли оформления стенгазеты Госбезопасности эта кагебешная сука меня вызывала – подумал я про себя. – Чтобы оформил я её им на дармовщину.

Но вслух, разумеется, ничего не сказал. И лица не переменил – в смысле в лице не переменился. Хотя и с большим трудом.

Выходим. Идем по длиииииинному коридору. Заходим в какую-то полузалу без окон. В которой на полу находится стенгазета с какими то текстами и заголовками. Из которых мне бросился в глаза самый крупный, хотя и был перевернут: ПЛАН ПРОШЛОГО ГОДА ВЫПОЛНЕН НА 104ыре ПРОЦЕНТА.

А план по каким показателям – мелко и издалека неразборчиво. Жаль, что увидеть не удалось.

- Почему жаль? – спросила наивная Верочка.

- Потому что каждая графа этого перевыполнения наверняка совсуперсекретна. Но мы отвлеклись.

- Ты тут у двери постой – приказывает майор, перехватив направление моего взгляда. – Что в газете написано, тебе читать не положено. Допуска к совсекретной работе у тебя нет. Поэтому тексты статей я от тебя закрою вот этой портьерой. А ты отвернись. А еще лучше зажмурься.

Повинуясь приказу, зажмурился я, отвернулся, и для верности руками глаза закрыл. Чтобы сомнений у тех, кто прослушивает и просматривает, в моей лояльности и патриотичности не было.

- Теперь иди сюда – слышу позывные майора. – Вот тут тебе доверяется нарисовать деда Мороза. Тут ёлку. Снежинки повсюду. А тут снегурочку.

Беру краски. Рисую минут восемь чего-то предновогоднего. Что за годы подработки художником мог бы с закрытыми глазами изобразить. А доведя творчество до завершающей стадии, останавливаю художественно-патриотическую работу и спрашиваю.

- Товарищ Майор, разрешите задать вопрос. Деда Мороза рисовать в мундире или же без мундира?

- Какого еще мундира?

- Вашего рода войск.

- Хороший вопрос. Дед Мороз в форме нашего рода войск – такого на наших Новых Годах еще не было.

Я примерился.

- А как же с тулупом? Может, вместо тулупа шинель изобразить? И во что обуть Деда Мороза? В валенки? Лапти? Или же в сапоги?

Рисуй с сапогами и при тулупе.

-  А как же с погонами? В каком звании изобразить деда Мороза? В смысле, какое ему присвоить?

- Какое у деда мороза звание? Погоди-ка, мне надо сходить посоветоваться. О звании деда Мороза, а кстати, и его роде войск. Ты только под холст не заглядывай и что там написано, не читай. А то неприятностей лет на пять не наберешься.

Уходит и возвращается. А я тем временем успел изобразить половину снегурочки. И штук двадцать снежинок.

- Генерал приказал: пусть дед Мороз будет с погонами Генерала-майора. С одной генеральской звездой. Так же, как у меня, но побольше. Только не перестарайся в размере, чтобы за маршальскую звезду на погоне не приняли. Если главе нашего ведомства Деду Морозу как старшему по званию на новогодней елке нашего ведомства честь отдавать придется и перед ним встать, думаю, он этого не одобрит.

- Слушаюсь товарищ майор.

Рисую минут пятнадцать под бдительным оком офицера госбезопасности.

- Ну как получилось? – спрашиваю по завершению изображения Деда Мороза с погонами и мешком для подарков.

- Первый класс. Если вся стенгазета такая будет, можешь не сомневаться: в твою трудовую книжку будет от нашего ведомства занесена благодарность.

- Рад стараться – бойко проговорил я, как в бронзе выливая слова. И спохватившись, что это старорежимное обращение, поправился: Служу Советскому Союзу.

После чего приступил к вырисовыванию ножек Снегурочки.

- Товарищ майор, позвольте обратиться к Вам еще раз – тарабаню.

- Разрешаю обратиться ко мне.

- А Снегурочку тоже при форме и звании изобразить? Или в гражданской одежде?

- Гражданская Снегурочка при генерале Морозе? Это что же, Снегурочка вроде платного осведомителя, что ли?

- В мыслях такого не было.

- И зря. Неплохая идея. Начальство у нас юмор отлично распознает. Высоцкого слушает, и даже с концертами приглашает.

- Так как же мне быть? Как прикажете, так и изобразим.

- Беру ответственность на себя. Рисуй в форме Снегурочку.  

Но какое звание присвоим снегурочке? Какого рода Войск? Тоже госбезопасности? А может, стройбата? Или же санитарки?

- Рисуй снегурочку нашего ведомства. Ответственность беру на себя.

- Есть рисовать снегурочку Вашего Ведомства. А какой длины будет у нее платье? Может быть, мини юбка?

Майор сначала побледнел, потом позеленел. По его широкому лицу мысль побежала в обратном направлении: слева направо. Как будто в его голове качнулся маятник.

- Это что же такое будет, намек на сексуальных разведчиц? Мысль игривая, но слишком секретная. Об этом надо посоветоваться с генералом.

И снова вышел строевым шагом за дверь.

Снегурочку приказано сделать штатской. – сказал майор контрразведки, вернувшись. – Она как бы на оперативном задании.

- Есть на оперативном задании! – вставши по стойке смирно, отрапортовал я.

Еще через полчаса работа была закончена и одобрена госбезопасником. Который поправил китель, выпятил грудь, и ушел приводить комиссию по приемке газеты. Вошло человек шесть. Все стрижены одинаково, и с одинаковыми выражении на физиях. Которое у них на всех тоже как бы одно. И только по обращению друг к другу можно было понять, кто старший по званию, кто младший.

- Газета сделана на отлично – сказал самый старший и старый. – Разрешаю повешение.

- Товарищ генерал, разрешите обратиться – раздался голос одного из одинаковых, словно по трафарету сделанных лиц.

- Разрешаю.

Товарищ генерал, а почему звездочки на стенгазете Органов Государственной Безопасности шестиконечные? Это что же, сионистская пропаганда?

- Всем как то сразу поплохело. Настолько, что лица гебешником побагровели а на некоторых выступил пот.

- Так ведь это не звездочки, товарищи офицеры – говорю, приходя майору на выручку – Это снежинки. А снежинки они всегда и всюду шестиконечные. Не только в России и не только в логове сионизма Израиле, а повсюду. От Чукотки до Охотки.

- Вы в этом уверены? Вы что, и в капиталистических странах бывали?

- Не был, товарищ генерал, но из наблюдений снежинок в городе трех Революций Ленинграде на варежках с детства знаю доподлинно. Да и физики, думаю, подтвердят. Если запрос пошлете.

- А Вы что на это скажете? – спросил генерал у стоявших по оба его плеча одинаковых лиц.

Лица без выражений посовещались и отрапортовали.

- Снежинки может быть и имеют сионистскую направленность, но в нашей организации их следует пятиконечными сделать.

- Правильная директива – веско произнес генерал. – Опятиконечте снежинки. Сколько Вам времени, товарищ художник, требуется на то, чтобы превратить снежинки с сионистской направленностью в Советские Пятиконечные Звезды? Полчаса хватит?

- Хватит товарищ генерал. За глаза хватит.

… Еще через час газета вместе с художественным ее оформлением была принята к – как они на их профессиональном языке выразилис – к повешению. Контрразведывательный майор дал мне пропуск, который держал в кармане уже заполненным, и сопроводил до самого выхода из здания КГБ в Ленинград. Из ночи в вечер. Из непроглядной мглы в проглядные сумерки. А перед выходными дверями, ведущими из Ведомства на Литейный Проспект, пожал мне руку, пообещав, что сразу после Нового Года в мою трудовую книжку от лица Комитета Государственной Безопасности Союза Советских Социалистических Республик будет занесена благодарность.

Которую я ожидаю с ужасом – завершил свой рассказ Феликс. – Мне только благодарности от КГБ в трудовой книжке не хватало для полного счастья. С такой благодарностью меня ни в один театр на работу точно не примут. До тех пор, пока твердо стоит Советская Власть. А значит, до пенсии. А может быть, и до смерти. Моей разумеется, а не ЕЁ. Потому что Советская Власть бессмертна!

Налил себе, непьющему, еще одну рюмочку водки. И залпом опорожнил. Кажется, не глотая.