РАЗГОВОР С НАДЕЖДОЙ МАНДЕЛЬШТАМ

«Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?»

18 июня, 2017 - 19:28

Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия — Хазина, 30 октября 1899, Саратов — 29 декабря 1980, Москва) — русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама. Текст интервью публикуется по изданию: "Континент", 1982. №31.

От интервьюера

Впервые я встретилась с Надеждой Мандельштам во вторник 17 октября 1972 года. Ее «Воспоминания» уже были опубликованы по-русски и по-английски («Норе against Норе»), и вышедшая по-русски «Вторая книга» тоже вскоре должна была появиться по-английски под названием «Норе Abandoned». Мой муж Эрик Де Мони был тогда корреспондентом Би-Би-Си в Москве. Мы приехали на второй срок его пребывания в советской столице в конце марта 1972 года. Вскоре после нашего приезда был выслан Дэвид Бонавиа, корреспондент лондонского «Таймса», — перед приездом Никсона советские власти хотели отделаться от слишком хорошо информированного западного корреспондента. Он ввел нас в круг своих неофициальных контактов (например, на проводах Бонавиа мы впервые встретились с Андреем Сахаровым, который в те времена еще не поддерживал широких контактов с корреспондентами).

К октябрю мы расширили круг наших русских друзей, и тогда Кирилл и Ирина Хенкины познакомили нас с Надеждой Яковлевной. Противоречащие друг другу английские заглавия двух томов ее воспоминаний вызвали у меня тогда вопрос, как она себе представляет будущее своей страны. Она несколько раз повторила, что ее единственная надежда — загробная жизнь. Это не совпадало с тем относительным оптимизмом, который звучал в заключительных главах первого тома ее воспоминаний, написанных, когда она наконец впервые постоянно поселилась в Москве в 1964 году. Этот оптимизм она позднее ощутила как неоправданный. Уже в 1972 году Надежда Яковлевна настаивала, что единственная надежда на будущее России — Церковь. Сохранила ли она эту надежду до самой смерти? Есть основания думать, что нет. Об этом можно судить по интервью, которое я записала на магнитофон в конце 1977 года. По моим сведениям, это единственное ее интервью, записанное на ленту. Я дала ей обещание не публиковать его при ее жизни.

Интервью должно было последовательно описывать ее жизнь, с детства и до наших дней, и я тщательно подготовила все вопросы. Я хотела также выяснить некоторые обстоятельства жизни Мандельштамов, которые меня озадачивали: например, почему Осип Мандельштам в 20-е годы отказался уехать за границу, как предлагал ему Бухарин. Кроме того, мне хотелось, чтобы Надежда Яковлевна повторила то, что уже говорила в наши предшествующие встречи: обращение Мандельштама в христианство, совершившееся в молодости, не было, как принято считать, «крещением по обстоятельствам», ради поступления в Петербургский университет. Действительно, он и без того, будучи еврейским мальчиком, получил возможность учиться в петербургском Тенишевском училище. Увы, интервью осталось незавершенным. Когда я вернулась в Москву в октябре 1977 года, Надежда Яковлевна была в таком физическом состоянии, что, когда она открыла мне дверь, я ее не узнала, и она чуть не захлопнула дверь перед моим носом. Я не предупредила ее о своем приезде, не смогла это сделать ни по каким каналам, и не знала, согласится ли она на запись разговора.

Действительно, мое первое впечатление было, что я со своим замыслом уже опоздала. Все-таки, несмотря на страх и физическую слабость, она согласилась дать интервью. Ее голос зачастую сходил на нет, она задыхалась, делала долгие паузы. От некоторых вопросов, которые я хотела задать, пришлось отказаться, так как я боялась, что для нее все это слишком утомительно. Я была уверена, что ей осталось жить совсем немного. Я ошиблась — она прожила еще три года. Ей хотелось смерти, но она не могла умереть. Ее манера мыслить была по-прежнему живой и острой, но представление о текущих событиях было затуманено. Ее непреклонная вера в загробную жизнь оставалась ее единственной нравственной опорой. Во время записи интервью моему мужу и мне казалось, что она проходит сквозь какое-то умственное чистилище, откуда ее могла вывести только смерть.

Неужели жертва ее жизни, жизни Осипа Мандельштама и многих миллионов людей сталинских времен осталась напрасной? Была ли ее умственная агония результатом физической слабости и бремени лет после отданной в жертву жизни? На этот вопрос нельзя ответить — пусть текст интервью говорит сам за себя. Надежда Мандельштам была женщиной сильной и выносливой, очень веселой, большого ума, остроумия и неожиданной нежности. Я вспоминаю ее с непреходящей любовью.

— Надежда Яковлевна, скажите, пожалуйста, где вы родились?

— В Саратове, это город на Волге.

— Мало кто знает, что вы провели часть своего детства на Западе. В каких странах вы жили?

— Не знают, конечно, потому что я сама точно не помню. Я жила во Франции, Италии, Швейцарии, Германии, была в Швеции.

— В каком возрасте вы вернулись в Россию?

— Мы всегда возвращались в Россию. Два года мы жили в Швейцарии, мы долго там задержались.

— Бывали ли вы в Париже?

— Конечно, я была в Париже. Я помню праздник святой Катерины. Я даже надевала «чепец св. Катерины». Это праздник старых дев — в июле, кажется.

— Были ли вы в Лурде?

— Конечно. Мои родители не были набожными, но меня возили в Лурд.

— Когда вы жили на Западе, вы были очень молоды. Оказало ли время, проведенное там, большое влияние на вас?

— Я не знаю, но я рада, что была, потому что у меня нет такого чувства отчуждения.

— Вы верующая?

— Да. Хожу в церковь.

— И вы всю жизнь ходили в церковь?

— Няня возила меня в церковь, русская няня.

— Ваша мать была еврейкой, но Ваш отец был, кажется, баптист? Это верно?

— Он был крещен. Потому что его отец, мой дед, был кантонист. Это были дети, которых забирали и, когда был период обрусения при Николае Первом, их крестили почти насильно.

— А мать?

— Мама осталась еврейкой. Они женились где-то во Франции.

— Не скажете ли вы, как вы встретились с Мандельштамом?

— Был такой клуб в Киеве, в 19-м году. Мне было как раз 19 лет. Это был клуб, который назывался «Хлам»: Художники, Литераторы, Артисты и Музыканты. Мы там собирались каждый вечер, и он пришел. И меня познакомила с ним одна... Все условились не знакомить меня, а какая-то проститутка познакомила.

— Когда вы с ним познакомились, он был уже известным поэтом?

— Он был известен. И я знала, что он поэт.

— И вы уже думали тогда, что он гений?

— Был ли он гением, я не знаю. Он был дурак.

— Он был... очень глупый молодой человек?

— Вы облагораживаете. Он был — я резче говорю.

— Был ли он также веселым молодым человеком?

— Очень веселый, всю жизнь веселый, даже в несчастьях.

— Сохранил ли он эту веселость и в тяжелые, трудные годы?

— В тяжелые годы? В лагере — нет. В лагере он просто сошел с ума. Он боялся есть, думал, что его отравят.

— Был ли ваш муж добрым человеком?

— Со мной — нет, а с людьми — да, особенно с детьми. Ну, он меня никуда не пускал.

— Некоторые мне говорили, что он был очень трудным человеком.

— Он был трудным человеком для меня. И для сволочи. Кругом были сволочи одни.

— Но вы посвятили ему всю свою жизнь...

— К сожалению.

— Можете ли вы сравнить его с каким-нибудь другим поэтом его поколения?

— Конечно, Пастернак, а больше никого.

— И больше ни с кем?

— Ну, женщины: Ахматова, Цветаева, но я думаю, что это дешевка по сравнению с Пастернаком и Мандельштамом.

— Но Ахматова была, пожалуй, его самым близким другом?

— Была. Но по отношению ко мне она была не очень хороша. Она мне сказала через сорок лет, тридцать пять лет после смерти Оси: «Вот теперь видно, что вы были подходящей женой».

— Оказала ли она на него большое влияние?

— Нет, никакого.

— Ваш муж был человеком абсолютно неподкупным, человеком абсолютной порядочности...

— Нет.

— Я хочу спросить — что именно принес он людям: свою поэзию или свою абсолютную честность?

— Не знаю. У меня нет никаких сведений о том, что он известен на Западе. В России — да. В России во всех домах интеллигентных есть списки его стихов. Он до сих пор список, а не человек. И потом эти анекдотические рассказы о нем, что он «раздражался». Он просто отбривал.

— В вашей книге, в первом томе, вы пишете, что, когда Мандельштам умер, вам очень помогли его слова: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?»

— Он мне всегда так говорил: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?» Это его христианство.

— Его христианство?

— Он был христианин. Он верил в Христа.

— Когда он крестился: в детстве или уже взрослым?

— Взрослым. Ему было около 22-х лет. Всегда пишут: «для того, чтобы поступить в университет», но это чепуха, блата хватило бы. Он просто верил, и это, конечно, на меня тоже оказало влияние.

— Вы говорите, что ваш муж крестился, когда ему было 22 года. Он умер почти 40 лет назад. Вы по-прежнему чувствуете свою близость с ним?

— Очень долгое время я чувствовала, а потом перестала, сейчас перестала. Он подслушал, как я на исповеди сказала, что я ему изменяла.

— На то, чтобы спасти произведения вашего мужа, ушло почти 40 лет вашей жизни. Ощущаете ли вы удовлетворение от того, что труд вашей жизни завершен?

— И да, и нет. Я отдала жизнь на это. Это было очень трудно. И теперь я чувствую себя совершенно опустошенной.

— Что бы вы хотели еще сделать?

— Я хотела б написать о своем отце, у меня был чудный отец, но у меня уже нет сил. Может, я попробую. Не от того нет сил, что мы сейчас разговариваем, — от жизни. Я бы очень хотела смерти. Еще хотела бы умереть здесь, а не в лагере. Такая возможность тоже есть: если уйдет Брежнев.

— Когда еще был жив Мандельштам, в 20-е и в начале 30-х годов, у вас был один покровитель — Бухарин. Говорили, что будто власти сообщили семье Бухарина, что он никогда не будет реабилитирован.

— Я знаю. Они его не собираются реабилитировать. Он был слишком сильным человеком для этого — потому они его и убили. Это вам не Молотов, длинношеее существо — три «е»: длинношеее, и не человек, а существо. (О Бухарине:) Очень был веселый.

— В вашей книге вы пишете, что всеми благами, которые были у него в жизни, Мандельштам был обязан Бухарину.

— Он спасал нас просто, очень активно.

— Надеетесь ли вы, что Бухарина когда-нибудь реабилитируют?

— Для этого должно все перемениться. Не знаю, возможно ли это в мертвой стране.

— Есть в вашей книге очень важная строчка. Вы пишете, что смерть художника всегда бывает не случайностью, а последним творческим актом.

— Это не мои слова, это слова Мандельштама. Это в статье о Скрябине он говорит. Но он наивно говорит, что Россия знала Скрябина. Россия совершенно не знала Скрябина — знала кучка музыкальных людей в консерватории.

— Ваш муж написал свое стихотворение о Сталине после того, как увидел последствия коллективизации на Украине и почувствовал, что не может больше молчать?

— Это первое стихотворение? Да.

— Говорил ли он с вами, пока писал его, или сразу написал?

— Конечно, говорил. Он мне каждую строку показывал. У меня, наверное, хороший слух на стихи.

— Когда он писал его, думаете ли вы, что он понимал, что оно приведет к его смерти?

— Конечно! Он думал только, что его сразу расстреляют.

— Думаете ли вы, что он был прав?

— Я думаю, да. Но это относится не только к Сталину, это относится ко всем. Брежнев — первый не кровопийца, не кровожадный. Солженицына, например, за границу выслал. Хрущев еще упражнялся. Он здесь расстрелял людей за то, что они продавали губную помаду самодельную — я знаю это от Эренбурга. Он на Украине провел сталинскую политику — там кровь лилась страшная.

— Путешествия на Запад оказали на Мандельштама огромное влияние, и вы писали, что Средиземноморье было для него чем-то вроде Святой Земли. Думаете ли вы, что классическая культура Древнего мира — Греции и Рима — оказала наибольшее влияние на него как на поэта?

— Греция — да, но он никогда не был в Греции. В Риме он был, но про Рим он говорил, что это камни, а Грецию он очень живо чувствовал. Потом, Грецию можно чувствовать и по стихам, и по литературе. Я тоже не была в Греции.

— Но, как вы уже говорили, он был до глубины души христианином. Среди всех страданий сталинских времен, его и ваших страданий, не терял ли он когда-нибудь надежду?

— Нет, надежда всегда была. Меня зовут Надеждой. Но ясно было, что после смерти Сталина будут облегчения. Такого другого животного нельзя было найти. Ассириец. Я говорю, что он гений, потому что в сельскохозяйственной стране он уничтожил все крестьянство за два года.

— Вы говорите, что Мандельштам никогда не говорил о своем «творчестве». Он всегда говорил, что «строит» вещи. Полагаете ли вы, что свою поэзию он рассматривал как некий проводник Божьей благодати?

— Я думаю, что да, но я никогда не спрашивала.

— В те годы, что вы жили с ним, посвящая ему всю свою жизнь, вы, наверное, много раз спасали его от отчаяния и, возможно, от смерти?

— Я много думала о самоубийстве, потому что жить было совсем невозможно. Был голод, была бездомность, был ужас, которого нельзя себе представить, была страшная грязь. Абсолютная нищета.

— Была ли его дружба с Ахматовой источником силы для него?

— Скорее для нее.

— Какая была она?

— Ахматова? Красивая женщина, высокая. На старости она распсиховалась. У нее не было нормальной старости.

— Вы пишете, что Мандельштам подвергся одному очень сильному влиянию...

— Иннокентий Анненский. Это был любимый поэт, единственный из символистов. Он повлиял на всех: на Пастернака, на Ахматову, на Мандельштама, на Гумилева. Это дивный поэт, его мало знают за границей, его не переводят. Это чудный поэт. Я, к несчастью, отдала книжку его одному священнику, который приехал. Чтобы немножко вразумить его: он писал стихи, но очень плохие, наверно, — я ему дала, достать нельзя. Это [Анненский] религиозный философ, сейчас это окончательно выяснилось, потому что нашли новые письма — два, и там это совершенно ясно уже.

— Вы говорите, что сильное влияние на Мандельштама оказал Чаадаев. И что из-за этого влияния он не воспользовался в 1920 году возможностью уехать за границу.

— Да, потому что Чаадаев... он хвалит Чаадаева за то, что он вернулся в небытие из страны, где была жизнь.

— Думаете ли вы, что Мандельштам таким образом намеренно отказался от Европы? Что он как бы повернулся спиной к Европе?

— Он боялся, что заговорит за границей во весь голос и потом не сможет вернуться.

— Но он уже понял к тому времени, что оставаться в России опасно?

— Он понимал, конечно. Что было делать? Мой отец сказал: «Я столько лет пользовался правами и законами этой страны, что я не могу покидать ее в несчастье». Приблизительно такое отношение было и у Оси.

— Как вы полагаете, он принял это решение как поэт или как человек?

— Я думаю, что как поэт, потому что вне русского языка было бы...

— В вашей первой книге есть глава, которая называется «Возрождение», где вы говорите о возрождении духовных ценностей, утерянных в 20-30-е годы. Продолжаете ли вы верить в это возрождение?

— В то, что они воскресли? Нет. Здесь ничего воскреснуть не может. Здесь просто все мертво. Здесь только очереди. «Дают продукты». Очень легко управлять голодной страной, а она голодная. Брежнев и не виноват в том, что она голодная, — 60 лет разоряли хозяйство. Россия кормила всю Европу хлебом, а теперь покупает в Канаде. При крепостном праве крестьянам легче жилось, чем сейчас. Сейчас деревни стоят пустые. Старухи и пьяные старики. Только женщины, замуж не за кого выйти. Мужчины после армии женятся на любых городских, лишь бы не вернуться в деревню. Опустошенная страна. Работают студенты. Во сколько это обходится фунт хлеба, я не представляю себе! Профессура, хорошо оплачиваемая, сидит дома, а студенты работают. И они не умеют работать. Лет 15 тому назад мне говорили женщины, что в деревнях уже никто не умеет сделать грядки.

— Вы много говорите в своей книге об утерянных духовных ценностях деревни. Надеетесь ли вы, что эти ценности возродятся?

— Не знаю. Сейчас надежда уже теряется. Пока я ездила на метро, я только удивлялась, какие мертвые лица. Интеллигенции нет. Крестьянства нет. Все пьют. Единственное утешение — это водка.

— Но среди молодежи сегодня, возможно, больше интереса, чем раньше, к христианству и к Церкви?

— Очень многие крестятся. Крестятся и пожилые люди. Но большей частью интеллигентные.

— Вы говорите, что Мандельштам повторял вам, что история — это опытное поле для борьбы добра и зла.

— История? Да. Вот видно — на нашем примере.

— Но как христианка вы должны верить, что, в конце концов, добро вырастет даже из ужасных страданий вашей страны в этом веке.

— В этом столетии — не знаю, но, может быть, когда-нибудь. Во всяком случае, как Чаадаев говорил, «свет с Востока» — не придет. Чаадаев надеялся, что свет придет с Востока, но я не вижу этого. Сейчас никаких признаков нет.

— Вы никогда не думали о переходе в католичество?

— Я — нет! Ося хотел стать католиком. А я привыкла в Софию ходить. После заграницы, после двух лет в Швейцарии, я жила в Киеве. Мне 9 лет было. И нянька меня водила в Софийский собор. Я до сих пор не могу забыть его — и ездила с ним прощаться. Дивный собор! Ведь была когда-то Россия великой страной...

— Но положение в вашей стране стало немного лучше. Не думаете ли вы, что, если бы у молодежи было больше мужества, положение улучшилось бы?

— Я думаю, что, если молодежь придет, она будет сталинистами, потому что она по-прежнему поверит в террор и в Ленина. Она не знает, что это первыми на них отразится.

— После всего, что вы пережили, с вашим опытом, что бы вы сказали молодежи России?

— Бесполезно им говорить, они над старухой посмеются. Их вполне водка устраивает. Думаю, что сейчас уж ничего не спасет. Слишком долго это держится — 60 лет. Мне 77 — значит, 17 лет у меня были нормальные...

Элизабет Де Мони

Я не хочу слышать о законах, которые государство создает или уничтожает, исполняет или нарушает, но всегда по точной букве закона и себе на потребу и пользу…

1 мая 1919 года. В тот день она познакомилась с молодым поэтом, Осипом Мандельштамом. Они встретились в знаменитом киевском кафе с оригинальным названием «Х.Л.А.М.» Двадцатилетняя Надежда повела себя смело - она напросилась в гостиничный номер к Мандельштаму. С той ночи они стали неразлучны.

Вскоре среди петроградских поэтов пошел слух – Мандельштам женился!

- На ком? – удивлялись все.

- Представьте, на женщине! – отвечали заправские шутники.

Друзья не могли представить его женатым – Осип был ветреным и любвеобильным. О его романах со знаменитыми красавицами ходили легенды. И вдруг из Киева он привозит законную супругу …

Поэтесса Ирина Одоевцева часто вспоминала шок от первой встречи с ней. Надя Мандельштам ходила в мужском костюме, с короткой стрижкой и папироской в зубах. Надо сказать, что в 1920 году женщины так не одевались! Зато Надя оказалась нежной, заботливой супругой, и отличной хозяйкой. В начале двадцатых, во времена НЭПа, они жили совсем неплохо. Стихи Мандельштама печатали, он брал переводы, а в магазинах еще были продукты.

Самой Наде муж работать не разрешал.

- Просто не могу найти себе места, когда ты переводишь! – говорил он Наде. Надя не имела никакого образования, кроме гимназии, но знала несколько иностранных языков.

Уверенная в гениальности мужа, она безропотно шла на любые уступки. Мужские костюмы были единственной шалостью, которую она себе позволяла.

- Ты заносишь всю мою одежду! – вяло сопротивлялся Осип Эмильевич. Из перепалок по пустякам состояла их семейная жизнь, и Надежда считала это за счастье.

Идилия омрачалась периодическими изменами Осипа – он все не мог оставить холостяцкие привычки… Руководством к действию для него были стихи его друга - Владимира Пяста. Пяст, уже к тому времени находящийся под слежкой НКВД, хранил у Мандельштама свои поэмы о свободной любви. Официальные жены в них проигрывали шикарным любовницам. Жен Пяст называл пренебрежительным словом «Венчаные».

- И что, я для тебя теперь венчаная? – возмущалась Надежда, уличив Осипа в очередной интрижке, и ненадолго уходила поплакаться к подружке.

Она имела лучшую в мире подругу – Анну Ахматову. Надя обожала ее поэзию и говорила:

- Если в моем сердце есть место для нескольких поэтов-мужчин, то для женщины –только одно. И оно занято Анной Ахматовой. И не предлагайте мне Марину Цветаеву!

Судьба подготовила ей странную шутку – в конце жизни соседкой по квартире у Надежды стала женщина с фамилией Нецветаева.

Надежда вообще была очень резка в суждениях. Впрочем это была их общая с мужем черта.

Мандельшам к тому времени был уже известным поэтом. Власть упорно пыталась использовать его дар в своих целях. Тогда еще был у руля старый революционер Бухарин. Он очень заботился о Мандельштаме и отправлял его в командировки на советские стройки…

Мандельштам ехал с огромной неохотой. Стихи про трудовые будни не складывались. Придворного поэта из Мандельштама не получалось.

Однажды Надежда записала под его диктовку:

Мы живем, под собою не чуя страны!

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца,

Враз припомнят кремлёвского горца.

- Никому! Никому не читай! – закричала Надежда.

- Не буду, Надя, не буду! – клялся Осип, но ничего не мог с собой поделать…

Через некоторое время антисталинские стихи пошли по рукам.

- Ничего с нами не будет, разве что ссылка, но это не страшно… - успокаивал себя и жену Мандельштам.

- Действительно, в ссылке нет ничего страшного! Там же все свои, - подбадривала его верная супруга.

Бухарин отправляет семейство Мандельштамов в Армению, подальше от правительственных стукачей и шпионов.

Мандельштама арестовывают сразу по возвращении… Забирают прямо из квартиры, предварительно устроив обыск.Свидетелем ареста оказывается Анна Ахматова, пришедшая в гости, чтобы накормить поэта редким по тем временам деликатесом - вареным яйцом.

Мандельштама уводят, толкая в спину. Надежда остается с его забытым пиджаком в руках.

Несколько дней она живет как во сне, ничего не зная о судьбе мужа. Анна Ахматова использует все свои связи, чтобы смягчить участь Мандельштама, и вскоре Осипа освобождают из-под ареста. Его отправляли в ссылку.

С этого момента начинается новая жизнь Надежды Мандельштам – настоящей декабристки двадцатого века. Как некогда графиня Волконская, завернувшись в роскошную шубу, неслась на почтовых к мужу в острог, так и Надя Мандельштам в мужской тужурке и потертых брючках отправилась в неизведанную Чердынь.

Только в поезде Надежда встретилась с мужем. Тогда она поняла, как они были глупы, не боясь ареста… Мандельштам после многодневных допросов, психологических пыток и одиночной камеры стал совершенно другим человеком.

В тюрьме его доводили до сумасшествия, включая за стенкой запись невнятного женского голоса. Ему казалось, что это говорит Надя, что его Надю тоже арестовали… Эта мысль была самой страшной.

- Ты в чужом пальто? – спросил он.

- Да, в мамином, - удивленно ответила Надежда.

- Значит, ты не была арестована! – обрадовался Мандельштам, но вскоре снова погрузился в черную меланхолию.

- Давай покончим с жизнью…- пожав плечами, довольно равнодушно предложила Надя.

- Нет, не сейчас, если я это сделаю сейчас – это буду уже не я! – так ответил поэт, отдавая себе отчет в своем психическом состоянии.

А у Надежды было свое представление о жизни и смерти… Иногда она боялась умереть, боялась за жизнь мужа, а потом вдруг начинала жалеть, что не покончила с собой.

В Чердыни Мандельштам оказался серьезно болен и попал в больницу. Надежда стала сиделкой у его постели. Однажды она задремала на несколько мгновений, и открыв глаза увидела Мандельштама, стоявшего на подоконнике… Она вскочила со стула, и схватила его за пиджак. И опять, как в день ареста, только пустой пиджак остался у нее в руках. Она именно так и написала в своих воспоминаниях – пустой пиджак. Пиджак, потерявший хозяина.

Если бы решили поставить памятник этой героической жене поэта, то изобразить ее нужно было именнно так – в безнадежном порыве, с пустым пиджаком в руках.

Мандельштам спрыгнул с третьего этажа и упал на убогую клумбу. Врачи диагностировали вывих плеча, но это оказался перелом, и с тех пор, плюс ко всем бедам, у поэта плохо работала рука.

Зато психическое состояние Мандельштама после попытки самоубийства пошло на поправку:

- Упал и прозрел!

Так сказал он. Мандельштамы нашли комнату у добрых людей и даже пытались заниматься огородом. Надежда мечтала завести корову и научиться ее доить. Но денег на корову не было.

Надежда писала письмо за письмом в Москву, где рассказывала о плохом здоровье мужа и умоляла пересмотреть уголовное дело. Благодаря опять тому же Бухарину и письмам Анны Ахматовой, ссылку заменили на запрет проживания в 12 городах Советского Союза.

С тех пор в Москве и Ленинграде Надежда и Осип появлялись, как нелегалы. Они были счастливы оказаться на свободе, но… Надежду страшно тяготила атмосфера террора. Каждый день арестовывали кого-то из друзей и знакомых. Остальные жили в состоянии патологического страха.

Мандельштама перестали печатать в принципе, а переводы иностранной литературы он забросил – поскольку непрерывно сочинял стихи. Они наваливались на него тоннами, вызывая желание отмахнуться.

Надежда записывала и прятала их, боясь обыска. Прятала в основном в подушки, прямо в перья. Когда она разрезала очередную подушку, ей вспоминались еврейские погромы, которые она пережила в юности. Тогда в поисках драгоценностей, бандиты вспарывали подушки, и пух летел по всему поселку.

Самые опасные, с точки зрения цензуры, стихи Надежда просто выучивала наизусть. Средств к существанию у семьи не было. Надежда Мандельштам в воспоминаниях перечисляет фамилии друзей, у которых приходилось клянчить деньги на жизнь… В этом списке – весь свет советской литературы – Маршак, Паустовский, Каверин… Правда, жертвовали не все и не всегда.

Неожиданно, чете Мандельштамов на правительственном уровне выдают путевку в санаторий. Санаторий недалеко от Москвы, за окном – холодная сырая весна, но они решились хоть какое-то время пожить, не думая где взять деньги на еду.

- Я полагаю, санаторий – это ловушка! – говорила Надежда, и ехала туда, как на плаху.

Пока они отъедались и отсыпались в санатории, в Москве решалась судьба поэта.

Осип и Надежда встретились 1 мая, и через 19 лет им было суждено навсегда расстаться именно в этот день.

Накануне ареста мужа ей снились иконы, лики святых, написанные на грубых досках. Она знала, что иконы для нее – это плохой знак.

Из пересыльной тюрьмы Надежда получит только одно письмо. Обрадовавшись тому, что хотя бы узнала адрес, она шлет мужу посылку.

Посылка возвращается с пометкой – «в связи со смертью адресата».

Еще долго ходили слухи, что Мандельштам жив. Через пару лет иллюзии окончательно растаяли.

Оставшись вдовой, несмотря на свое полулегальное положение, Надежда закончила университет и даже получила работу преподавателя. При всей любви к погибшему поэту, Надежда жила с гражданским мужем, проклиная себя за неумение быть одной.

После смерти Сталина, она сразу же добилась посмертной реабилитации Осипа Мандельштама и все силы положила, чтобы его стихи снова стали печатать.

К семидесяти годам эта женщина стала легендой. Иосиф Бродский нашел ее в Пскове, не веря своему счастью познакомиться с самОй Надеждой Мандельштам.

Вспоминая о встречах с ней, в ее некрологе он скажет:

«Тень была так глубока, что можно было различить в ней только тление сигареты и два светящихся глаза. Она выглядела, как остаток большого огня, как тлеющий уголек, который обожжет, если дотронешься.»

И еще:

«В интеллигентных кругах, особенно в литературных, быть вдовой великого человека - это почти профессия в России…».

Завещание Надежды Мандельштам. 1966 год.

…я обращаюсь к Будущему, которое ещё за горами, и прошу его вступиться за погибшего лагерника и запретить государству прикасаться к его наследству, на какие бы законы оно ни ссылалось. Это невесомое имущество нужно охранить от посягательств государства, если по закону или вопреки закону оно его потребует. Я не хочу слышать о законах, которые государство создает или уничтожает, исполняет или нарушает, но всегда по точной букве закона и себе на потребу и пользу…

Свобода мысли, свобода искусства, свобода слова — это священные понятия, непререкаемые, как понятия добра и зла, как свобода веры и исповедания. Если поэт живет, как все, думает, страдает, веселится, разговаривает с людьми и чувствует, что его судьба неотделима от судьбы всех людей, — кто посмеет требовать, чтобы его стихи приносили «пользу государству»? Почему государство смеет объявлять себя наследником свободного человека? Какая ему в этом польза, кстати говоря? Тем более в тех случаях, когда память об этом человеке живёт в сердцах людей, а государство делает всё, чтобы её стереть…

И я ещё прошу не забывать, что убитый всегда сильнее убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе. Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит её хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего.

Роберт Тальсон

А.К. Быть врагом кровавой, страшной власти, да еще и чуждым стране по вере: быть иудеем - это было уж слишком. Так им казалось в те годы. Простим их. Нынешние выкресты - совсем другой, мелкий народец.