В основном конкурсе «Кинотавра» — «История одного назначения» Авдотьи Смирновой, основанная на малоизвестном эпизоде биографии Льва Толстого. Тридцативосьмилетний граф выступил защитником на военно-полевом суде над писарем Шабуниным, которому грозила смертная казнь. Случай описал Павел Басинский в книге «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды».
События в фильме разворачиваются в 1866 году в Ясной Поляне и на месте стоянки Московского пехотного полка неподалеку от толстовской усадьбы. Юный поручик Григорий Колокольцев прибывает на место службы и наведывается к уже знаменитому писателю на правах друга детства Софьи Андреевны. Генеральский сынок, безусый идеалист, повеса и прожектер: мечтает дать солдату осмысленный труд, освободить армию от муштры и скуки. Толстой — еще не залитый елеем всенародной любви. Не только писатель, но и полный сил продвинутый помещик, заказывающий черных свиней в Японии. Софья Андреевна и сестра ее Татьяна Андреевна Берс — с которых отчасти списана Наташа Ростова: их хрупкие, сложные отношения с Толстыми. Все действие — плетенье реальных фактов с вымыслом. Большое просвещенное семейство Толстых, в котором на пуд любви — два пуда личных драм и раздрая. И, наконец, трагедия маленького человека, писаря Шабунина, спасти которого вроде бы так легко… и нет никакой возможности.
Вне хрестоматии современная история с историческими персонажами, у каждого из которых — своя правда.
Драматические коллизии выводят нас на ключевые в российской истории вопросы. О выборе одного, который определит судьбу многих. О взаимоотношениях человека и государства. О бесценности отдельной жизни. И о том, что прошлое в России никуда не девается, оно вьется за настоящим, временами его обгоняя.
Обо всем этом говорим с режиссером Авдотьей Смирновой.
— Вот прочитала ты про этот случай в биографии еще молодого Толстого. Но дальше надо было решиться. Как осмелилась ты покуситься на «наше все», «зеркало русской революции»?
— Показала вначале главу «Спасти рядового Шабунина» мужу. Он прочел: «История, безусловно, драматическая, только не вижу тут никакого кино». Я позвонила Басинскому, сказала, что хочу делать из этого картину. Он начал меня отговаривать: «Зачем вам эта жутковатая, печальная история? У вас такие светлые фильмы». Поехала к Сергею Сельянову. Он первым увидел в этом — кино. Сразу возник ключевой вопрос: «А что ты будешь делать с Толстым?»
С самого начала я знала, что это история не про Толстого, поначалу вообще была идея сделать Толстого второстепенным героем. Но оказалось невозможным фигуру такого масштаба сделать второстепенной. Мы долго перелопачивали конструкцию… Толстой не давался страшно. При этом Павел Басинский, принимавший участие в работе, говорил: «Вам повезло, пройдет немного лет, за Толстым начнут записывать каждое слово, и там шаг вправо, шаг влево — расстрел. А вы берете более свободный для домысла период. Собственно, кроме его дневников, дневников Софьи Андреевны и семейной переписки, ничего нет».
Но Толстой не получался, словно сопротивлялся. Был момент, когда мы с моим соавтором Анной Пармас отчаянно взмолились: «Ну, Лев Николаевич, перестань вредничать, все равно же про тебя снимут картину, и они не будут тебя любить так, как мы. Помоги ты там». И клянусь тебе — Пармас не даст соврать — на следующий день пошел толстовский текст… А оттолкнулись мы от речи его на суде.
— Но вы же взяли не ту самую защитительную речь Толстого на суде, скомпилировали ее с его «Воспоминаниями о суде над солдатом». Там Толстой называет свою речь, в которой «не нашел лучшего, как ссылаться на какие-то кем-то написанные глупые... слова, называемые законами» — жалкой.
— Мы написали речь эту от первого до последнего слова сами. Но поскольку мы год читали только о Толстом, только Толстого, слова сами начинают прорастать. Вот этот текст мы послали Сельянову, Басинскому. И когда они поддержали нас, мы поняли, что нашли ключ: сочетание документального с воображением, своеволия с эмпатией. По сути дела, ведь что надо было делать Толстому в процессе? Доказать, что Шабунин невменяемый, и совершил преступление в состоянии аффекта. Он этого не сделал.
— Он взывал к сочувствию.
— Да.
— Вы показываете совершенно другого, не «школьного», не канонического мудреца Толстого. Что тебя саму во время подготовки к фильму в том, молодом Толстом более всего впечатлило?
— Понимаешь, сказать, что открылось что-то неожиданное, будет неправдой. Все-таки Лев Николаевич Толстой — мой любимый русский писатель, всю жизнь читаю его. Но, скажем так, неожиданностью был сам путь. Когда читаешь дневники Толстого, которые он ведет с раннего возраста, поражаешься, насколько с юного возраста он строг к себе. Как жестко себя осуждает. Просто видишь титаническую внутреннюю работу над собой — это потрясает. Но это лишь первая часть пути. Постепенно становится очевидным: судит себя он каким-то совершенно библейским судом, а это уже некоторым образом гордыня. Он был человеком, сознававшим собственную исключительность, поэтому и осуждал себя не так, как судят обычных людей. Видишь и этот бешеный темперамент, и как он его обуздывает. Чем больше погружаешься в биографию Толстого, тем больше понимаешь, какой силы, масштаба личность.
Ведь до сих пор (ему в этом году будет 190 лет) живем мифами, им самим созданными, которые к реальности имеют мало отношения.
Например, собственными руками он создал миф о собственной неуклюжести, несветскости, неумении себя вести в гостиных и т. д.
— Да, старец «в разливе простонародной стихии в пророческом рубище».
— Все это неправда. Он был «сливки сливок» по рождению. Превосходно образованный аристократ. И заметь, когда он совершает побег из Ясной Поляны, собираясь стать странником, практически на пути к смерти — просит одну из дочерей найти забытую в Ясной Поляне щеточку для ногтей.
— У тебя в фильме, помимо эмпатии, довольно много иронии. И Софья Андреевна, готовая благородно страдать, но задумывается, как правильно написать слово «непрестанно». Или эта история закупки Толстым черных свиней из Японии.
— Знаешь, что это чистая правда: вся история со свиньями? Мы же берем момент, когда ему еще нет сорока. Он еще только пишет «Войну и мир», которую завершит через четыре года. Момент, когда он — помещик, «стяжатель», желающий разбогатеть. Постоянно пускается в какие-то хозяйственные предприятия: то цикорий разводит, то свиней. И вроде бы знаем, что предприятия его не удались. Но только Ясная Поляна — низкодоходное имение, заложенное-перезаложенное…
— Да, разрослось в «доходное место» с огромными лесными и садовыми посадками, заводом лошадей и пр. Но вот что меня интересует. В основе фильма неутихающий краеугольный конфликт двух правд — человеческой и государственной, то есть закона и справедливости, милосердия. Тебе кажется, этот конфликт носит национальный характер?
— Нет, скорее стадиальный. Вспомни, сколь велик корпус американских фильмов о конфликте шерифа и ковбоя. Закон против справедливости. Просто мы никак не можем его пройти, все время пробуксовываем.
— И сегодня, мне кажется, очередной пик этой оппозиции справедливости и закона. Но в продолжение вопроса следующий вечный сюжет — предначертанность судьбы маленького человека в России. Видим эту проблему воочию и сегодня в судах, во всей сложившейся системе жизни.
— Думаю, это проблема очень большой страны. Мы недостаточно знаем культуру, например, какой-нибудь Бразилии, в которой живет 220 млн человек. Наверняка и там есть проблема маленького человека. Существует она и в Америке, это очевидно из их кино. В большой стране властное государство всегда не на стороне маленького человека. Но я же не могу — про Бразилию, могу только «песню о Родине» спеть.
— Проблема гоголевского унижения маленького человека в вашем кино доведена до предела: невозможности выживания.
— При этом обрати внимание, что у всех героев, которые в итоге губят Шабунина, своя правда. И они все приличные люди, все, как один.
— Вообще, фильм — шкатулка конфликтов. Среди них — конфликт интеллигенции с «царевым государством», интеллигенции с народом. «Отчего вы не любите так русский народ?» — задает вопрос один из героев. Вот что это значит, любить русский народ? Почему они так хотели его любить… на дистанции, не говорили «мы — народ», «мы — нация»…
— Потому что в сословном обществе огромный разрыв между кастами… Возвращаясь к вопросу о том, как мы искали Толстого. Мы же привыкли видеть старца в рубахе с бородой, то ли Господь Бог Саваоф, то ли деревенский староста. Он начал носить крестьянскую рубаху довольно скоро после нашей истории. Но был еще довольно молодым. Нам кажется, вот так граф чудил... но это же история про его сочувствие, воображение. Про мощную силу протеста против принятого.
Представь себе: вот мы две интеллигентные женщины из хороших московских семей, поэтому нам с тобой можно носить джинсы. А, например, женщине, которая приходит убирать квартиру, нельзя. Она из другой семьи. Ведь все было именно так.
Русская литература этим наполнена: «навстречу попался студент» или «мимо проходил приказчик», «граф», «мужик», «купец»… Как это узнается? По платью.
И вот граф Толстой, который Рюрикович вообще, родовитее Романовых — он говорит — вы не видите, что это бред?! Ах, им нельзя как нам? Отлично, тогда я буду, как они. Это такая сила экстравагантности, авангардизма… Настоящий общественный шок. Люди начинают задумываться о том, что разрыв чудовищен, несправедлив. Но только Толстой так радикален. Обрати внимание, что из всех дворян, присутствующих в картине, Толстой единственный, кто обращается к рядовому Шабунину на «вы», зовет по имени-отчеству — Василий Степанович. Даже прогрессист Гриша Колокольцев со всеми его либеральными идеалами «тыкает» солдатам. Это вопрос даже не о любви к русскому народу, вопрос о просыпающемся стыде в обществе.
— Вы же точно, без своеволия прописывали взаимоотношения в доме Толстых. Где вы находили место свободе, где следовали факту? Вспоминается набоковский текст об «Анне Карениной», в котором он описывает, как вымышленный персонаж Стива Облонский читает газету о прибытии реального политика графа Бейста в Висбаден.
— Мы себе выставили две строгости. То, что касается жизни яснополянского дома, так и происходило, просто кое-где мы уплотнили время, перенесли место… Например, Таня Берс предпринимала свою трагическую попытку уйти из жизни не в Ясной Поляне, а в московском доме Берсов. Лев Николаевич действительно заблудился в собственном доме, но это было несколько позже. Вторая строгость, которую мы себе установили: выдержать коллизию истории Шабунина. Хотя несколько изменили его характер… Есть несколько придуманных героев. Прежде всего отец Гриши — генерал Колокольцев…
— Кто же его сыграл, хочется спросить?
— Ну да, Андрей Сергеевич и сыграл. Павел Басинский придумал радетеля Отечества фельдфебеля Бобылева... И сам Гриша Колокольцев во многом придуман. Мы не знаем, каким он был. Хотя это подлинная фигура. Мало того, Григорий Аполлонович Колокольцев умер в 1918 году, его дочь Мария дожила до 70-х годов XX века. То есть они совсем рядом с нами.
— И Толстых рядом с нами немало.
— Я показывала сценарий, конечно, Владимиру Ильичу Толстому, его жене Екатерине Александровне, которая сейчас директорствует в Ясной Поляне. Мне было важно, одобрят они эту историю или нет, потому что Ясная Поляна не просто «место действия».
— Вам открыли Ясную Поляну, вы снимали в интерьерах?
— Нет, интерьеры все построенные. Обстановка и устройство нынешнего дома Толстых — это интерьеры на момент ухода Толстого. А у нас 1866-й. Дом после этого тысячу раз перестраивался, назначение комнат менялось и т. д.
— Зато есть атмосфера усадьбы.
— Все, что в усадьбе — конюшня, псарня, аллеи, вид дома снаружи… Мне было приятно, когда Владимир Ильич, прочитав сценарий, сказал: «Господи, как я рад, наконец-то заступились за Софью Андреевну». Общеизвестен образ сварливой жены, взламывающей ящики несчастного Толстого, доведенной до полусумасшествия, бегающей топиться… Случившееся на самом позднем периоде брака заслоняет от нас то, что они прожили вместе 48 лет, из них примерно 30 — в такой любви, в понимании, душевной близости… Я не знаю подобных браков в истории. Софья Андреевна была талантлива, умна и остроумна, великолепная хозяйка, настоящий товарищ мужу и т. д.
— При этом ты избегаешь ретро, будто несколько осовремениваешь происходящее, то есть сокращаешь дистанцию между зрителем и семьей Толстого…
— Конечно. Мы этим занимались и на репетициях. Я соединила уже Иру Горбачеву и Женю Харитонова. До этого с каждым по отдельности говорили про ХIХ век, взаимоотношения в семье, подробно разбирали роли… Начинаем делать этюды — как бы за границей этой истории. И как-то раз говорю: «Представьте, что Соня и Левочка впервые заметили, что между Татьяной и Сергеем Николаевичем Толстым возникла какая-то искра. Сергей Николаевич уехал к себе в Пирогово, а вы укладываетесь спать. Как вы про это между собой будете говорить?» Они начинают играть бурную сцену. Я останавливаю: «Ир, почему ты сейчас так нападаешь, забиваешь его?» «Ну а как, я же отвечаю за свою младшую сестру». «Каким образом ты за нее отвечаешь? Ты живешь в доме своего мужа, он глава семьи. И за Таню перед вашими родителями отвечает он». Спорим дальше, понимаю, что нужен неожиданный подход: «Забыли все, что мы говорили про XIX век. Сделайте, пожалуйста, следующий этюд: вы — семья университетского профессора в современном Дагестане». Они мгновенно все сыграли.
— Возникла правда патриархальных отношений?
— Совершенно верно. При патриархальном укладе в семье мужчина отвечает за незамужнюю сестру жены, за все, что происходит в его доме. Так мы нащупывали интонацию. Они же играют не семью из Дагестана, а как бы нынешние отношения. Потому что наши представления о том, что XIX век был примерно тогда же, когда каменный, сильное преувеличение.
— Есть еще одна интересная тема — проникновение в тайну художества, я имею в виду нерасторжимую и парадоксальную связь между отношениями, драмами и конфликтами в этой семье и их литературной проекцией.
— Мы очень хотели, чтобы все это было, не лезло: мол, вот так он придумал Пьера Безухова. Показать — из какого сора растут стихи, как это происходит, необходимо. Поэтому там разбросаны мелкие подробности, радующие того, кто хорошо знает толстовские тексты.
— Центральный сюжет — превращение идеалиста Гриши Колокольцева в слугу государева. Это отчасти история «трижды романтика» Адуева…
— Совершенно верно, это «Обыкновенная история», конечно. Гриша Колокольцев, каким мы видим его вначале, сломался, и его можно убрать в чемодан с игрушками. Мы долго искали стержень конструкции. В какой-то момент решили, что это будет история Гриши, его первой любви. А первая любовь его — Лев Николаевич Толстой. Как с упоением мы любим своих преподавателей: учительницу в школе, научного руководителя в вузе, старшего друга. Влюбляемся в человека много старше нас, желая всеми силами ему нравиться, соответствовать.
И, как всякая первая любовь, наше чувство терпит фиаско. Через цепь подобных крушений происходит знакомство с самим собой — то есть взросление. Когда человек перестает испытывать иллюзии на собственный счет, начинает более трезво относиться к себе. Оказывается, не такой он блистательный, бесстрашный, не такой благородный… Взросление — мучительный процесс, травма, кризис. Кроме того, Гриша обнаруживает, что с отцом и его воззрениями связь гораздо сильнее, чем он мог подумать… Для меня крайне важны слова генерала Колокольцева: «Послушай, он солдат. Солдат должен быть готов к смерти в любой момент, как ты да я. Армия вообще про это — про готовность умереть, и в этом ее благородство». Это целая философия армейского человека, нам, штатским, неведомая. Нам кажется, что эта шагистика — бездушная машина, машина смерти и т. д. А там, внутри зашито свое благородство, философия.
— Которая противоречит воззрениям об убийстве, в том числе и на войне Толстого?
— Конечно. Но не надо забывать, что Толстой прошел путь от армейского офицера, бывавшего в больших передрягах, в том числе и смертоубийственных, до абсолютного пацифиста. Джон Шемякин, наш консультант-историк принес мне ворох картинок: как были устроены снаряды для армейских учений. Мы их отчасти воспроизвели. Я на все это достаточно легкомысленно смотрела, и он прочел многочасовую лекцию про то, как реформировалась армия, зачем. Почему шагистика, которой мучил в нашем фильме солдат капитан Яцевич на плацу, потом им жизни спасет в бою. Доведение до автоматизма перестроений, единство строя, четкость движений при дальнем и ближнем штыковом бое — выручала многих.
— Говоря о современности картины, я имею в виду и сцену суда с его неоправданно жестоким приговором. И прекрасный урок солдатам фельдфебеля о строении государства, опоясанного нитью, идущей от государя через министров, и только жиды и полячишки проклятые эту нить раскачивают.
— Да-да, это текст Паши Басинского.
— Оставляя этот монолог, вы же говорите о сегодняшнем дне.
— Дело в том, что это было вообще-то первой интенцией делать эту картину. Мне, когда я прочла эту главу в книжке, показалось, что все там описанное — сейчас, сию секунду происходит. Значит, это возможность высказаться о современности, не впадая в публицистику, которую не люблю в кино.
— Знаешь, что меня изумило больше всего, когда я читала историю про Шабунина? Да, Толстой корил себя, что был недостаточно на суде красноречив и убедителен. Но он написал, что хотел просить государя не столько о помиловании, Шабунина — о том, чтобы он помиловал себя, выйдя из «…постыдного положения, в котором находился, невольно участвуя во всех совершающихся преступлениях «по закону», уже тем, что, будучи в состоянии прекратить их, не прекращал».
— Это, безусловно, тоже про сегодня. Но, к сожалению, Лев Николаевич, как и вся наша с тобой социальная страта, наверное, ну, во всяком случае, про себя могу сказать точно, умеет ретроспективно создать ощущение, что все понимал и сделал все возможное. Это не так. Мало того, в реальности он не вспоминал об истории Шабунина до позднего возраста, пока ему не напомнил один его биограф. Возможно, и вспоминал, но в его дневниках нет никаких следов.
— Он же написал, что этот случай изменил все его мировоззрение, обосновал идею несовместимости государственной власти с общечеловеческой нравственностью, затем воплощенную и в «Исповеди».
— Мы так это и трактуем. Но в момент, когда это произошло… Вот смотри, в августе расстреляли Шабунина, в сентябре в Ясной Поляне они делают домашний спектакль по шутливой неудачной пьесе Толстого «Нигилист». Спустя месяц, по-моему, в Ясной Поляне отмечают именины то ли Сони, то ли Тани, там в гостях Гриша Колокольцев, а полковник Юноша отплясывает с Таней Берс так увлекательно, что отчасти потом с этого будет списан первый бал Наташи Ростовой.
— Ты хотела бы, чтобы они все там сидели в трауре…
— Если читать размышления позднего Толстого о деле Шабунина, получается, эта история сотрясла все мироздание, изменила его тотчас, как случилась.
— Процесс внутренней работы — вещь не очевидная. Зато механизмы государственного устройства, в котором государь может помиловать условно рядового, но не милует, — вечны и незыблемы.
— Я думаю, что мы с легкостью назначаем виновных в том положении, в каком оказываемся. Все это связано с незрелостью общества, незрелостью и легкомыслием образованного класса. Вот, например, сама коллизия с участием Толстого в деле Шабунина. Что там нужно было сделать, чтобы спасти рядового?
— Тетушке камер-фрейлине Alexandrine письмо передать для царя.
— Правильно. Там нужна была придворная интрига, а не произнесение громких речей. А Лев Николаевич предпочел произнести громкую речь, а в письме загадочным образом забыл написать номер части и где она стоит. То есть по формальным признакам письмо не могло быть подано государю? Потому что в пылу общественного темперамента… Когда нужна длинная, сложная, хитрая, с холодным носом продуманная комбинация, мы впадаем в пылкость, вопли и — губим чьи-то судьбы. Что же может быть современнее?
Комментариев нет:
Отправить комментарий