ПОЛИТИЧЕСКИЕ НЕВРОЗЫ

     

Артур КЕСТЛЕР ПОЛИТИЧЕСКИЕ НЕВРОЗЫ

Большинство современных теорий о разновидностях политического поведения людей основываются на странном парадоксе. Общеизвестно, что широкие массы обнаруживают склонность к неразумному поведению (и тогда говорят о взрывах "массовой истерии", "массовой ненависти" и т.д.). Столь же общеизвестно и то, что и отдельные лица часто ведут себя иррационально в области сексуальных проблем, в своих взаимоотношениях с родными, начальством или подчиненными. Однако, если мы охотно допускаем, что массы ведут себя как невротики в областях политики, а индивиды обнаруживают всевозможные "комплексы" в личной жизни, то мы,вместе с тем, цепляемся за странную иллюзию, что средний гражданин, предоставленный самому себе, ведет себя как политически разумное существо. Все методы, которыми управляются демократические государства, построены на этом молчаливом допущении. Эта догматическая и ни на чем не основанная вера в политическую разумность отдельного лица является в конечном счете причиной, из-за которой демократический мир в своем единоборстве с противостоящим ему миром тоталитарным занимает всегда оборонительную позицию, и не только в физическом, но и психологическом отношении. Ибо все указывает на то, что человек двадцатого века политический невротик. Сторонники тоталитарного режима поняли это с самого начала. Они готовят смерть и гибель нашей цивилизации. Так как смерть питается недугами, то ей поневоле приходится быть хорошим диагностом. Если же мы хотим выжить, то и нам необходимо научиться ставить правильные диагнозы. Между тем, правильного диагноза не поставишь, если априори исходить из предположения, что пациент здоров. Эту веру в политический разум отдельной личности прививали нам многие французские, немецкие и английские философы энциклопедисты, марксисты, бентамисты, оуэнисты те, кто верил в прогресс всех мастей. Зигмунд Фрейд и его последователи частично разрушили эту оптимистичную веру в человека как разумное существо. Мы без возражений принимаем сегодня тот факт, что наше сексуальное либидо закрепощено и искажено. Пора понять, что и наше политическое либидо не в меньшей мере загнано внутрь, извращено и заряжено комплексами.

                         

                            

                             ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС НЕВРОТИКА

На первый взгляд может показаться, что все эти разговоры о "политическом либидо", о "политическом подсознании" и о "загнанных внутрь социальных стремлениях" не более как новая интеллектуальная игра, жонглирование аналогиями и метафорами. Однако любое непредубежденное исследование окружающего мира докажет, что невротические извращения политического инстинкта столь же реальны и ничуть не менее глубоки, чем извращения инстинкта полового. Невротиком можно назвать того человека, контакт которого с действительностью страдает какими-то странностями и рассуждения которого определяются не фактами, а его личными желаниями и опасениями. Все факты, которые могли бы внести перемeны в этот обусловленный желаниями и страхами мир, пaциент даже не допускает через порог своего сознания: он их "цензурирует" и загоняет внутрь. Если применить эту сильно упрощенную схему к политическому поведению, то легко убедиться, что она сохраняет свою верность для всех областей политической патологии, начиная с "контролируемой шизофрении", скажем, Клауса Фукса* и иллюзорного мира благих пожеланий "борцов за мир", вплоть до бегства от действительности "нейтралистов". Политические клише, используемые для осмысления неосознанных страхов, имеют столь же малое значение, сколь и объяснения невротика почему он, скажем, не кушает рыбу. Если Гарольд Ласки писал в 1941 году Феликсу Франкфуртеру, что "СССР пользуется гораздо большей поддержкой в народе, чем любой другой общественный строй", то против такого разврата политического либидо возражать совершенно бесполезно. В данном случае почтенным профессором политической экономии должен был заняться скорее психопатолог. В искаженный мир невротика просто не допускаются факты, способные нарушить его внутреннюю замкнутость. Ни один аргумент не пробьется сквозь стену казуистики и буфера семантики, обусловленные аффектом отталкивания. Внутренний цензор в буквальном смысле этого слова охраняет иллюзорный мир пациента от проникновения в его сознание реальной действительности, и работает этот цензор куда ревностнее цензуры тоталитарного государства. Политический невротик носит свой личный железный занавес в своей собственной черепной коробке. Непереваренные факты, отвергнутые этим внутренним цензором, загоняются внутрь и превращаются в "комплексы".                                                                                             

. * Клаус Фукс разоблаченный в Англии советский шпион

У политического подсознания своя логика, свои симптомы и символы. Уиткер Чэмберс** и Олджер Хисс***, например, перестали быть сегодня реальными лицами; они преобразились в героев символического кукольного театра, где зритель принимает ту или иную сторону не на основе юридических доказательств, а на основе бредовой логики подсознания.   Если же заговорить в присутствии политического невротика о таких "цензурированных" фактах, то он будет реагировать либо необыкновенно бурно, либо отделается улыбкой превосходства, либо будет неистово браниться, либо увернется от фактов скользким и совершенно не относящимся к делу "двоемыслием" смотря по тому, какова структура защитного механизма, оберегающего его от глубокой неуверенности и неосознанного страха. В противном случае неустойчивое равновесие его иллюзорного мира должно было неизбежно рухнуть, и тогда он остался бы один и без всякой защиты средь жестокой действительности, той действительности, которой даже психически нормальный человек не может смотреть в глаза без страха.

                           

                   ВЫТЕСНЕННОЕ ЧУВСТВО ВИНЫ

В газовых камерах Освенцима, Бельзена и других лагерей уничтожения было истреблено в конце войны около шести миллионов человек. Это было самое массовое и организованное убийство в мировoй истории. Когда оно совершалось, большинство немецкого народа могло не знать, что именно происходило в этих лагерях. С тех пор, однако, официальные документы, книги, кинокартины осветили эти факты с такой полнотой, что игнорировать их образованному человеку уже просто нельзя. И тем не менее среднему немцу вполне удается проходить мимо всего этого. Во всей своей полноте эта правда так и не вошла в сознание немецкого народа и, пожалуй, никогда туда не проникнет: уж слишком она ужасна, и ей просто невозможно смотреть в глаза. Тяжесть вины, если бы эту вину осознали, была бы до того невыносимой, она бы до такой степени разрушила чувство собственного достоинства немецкой нации, что полностью парализовала бы ее усилия стать вновь великой европейской державой. Поэтому многие интеллигентные немцы, не лишенные к тому же и доброй воли, когда в их присутствии говорят об Освенциме или Бельзене, реагируют железным молчанием, на их лицах появляется такое же оскорбленное выражение, какое

.  

** Чэмберс америк. публицист, бывший коммунист и сов. агент. *** Хисс сотрудник госдепартамента, осужденный по доносу Чэмберса за шпионаж в пользу СССР.                                             

появлялось у английской леди викторианской эпохи, когда в ее присутствии нечаянно произносилось слово "секс": она ни под каким видом не была готова понять и согласиться с тем, что, как ни крутись, а "секс" все-таки существует и никуда от этого факта не денешься. О таких вещах просто не говорят и точка. Другие пытаются опровергнуть факты либо приводят один за другим противоречащие друг другу доводы, даже не сознавая нелепость и противоречивость своeй аргументации. Самое любопытное в подобных реакциях то, что неосознанный комплекc вины проявляется и у тех, кто никакогo ни прямого, ни косвенного участия в убийствах не принимал, то есть у подавляющего большинства немцев. Перед законом они неповинны даже в укрывательстве: возложить на целую нацию коллективную ответственность за преступления пусть даже большой кучи злодеев было бы несправедливо как с юридической, так и с нравственной точки зрения. Однако у "политического подсознания" совсем иной подход к проблеме. Оно автоматически принимает на себя коллективную ответственность как за победы, так и за поражения нации, приписывает себе как честь, так и позор. Главная особенность политического либидо как раз и состоит в склонности отождествлять свою собственную личность с нацией, племенем, церковью или партией; больше того, политическое либидо можно определить именно как неодолимую потребность отдельного лица быть частью какого-либо целого, раствориться в коллективе, испытывать чувство принадлежности к его взглядам. Если это неосознанное стремление к отождествлению себя с какой-либо социальной группой приводит к приятным результатам, то они охотно допускаются в сознание: каждый немец гордится "нашим Гете", словно тут есть и его личная заслуга, каждый американец с удовольствием говорит, например, о Войне за независимость, будто он лично принимал в ней участие. Менее приятные результаты этого отождествления себя с целым занимают не столь почетное место в сознании того или иного лица. Те же, кoторые могут вызывать травматичеcкий шок, нужно немедленно предать забвению и вытеснить вон. Наш Гете, наш Бетховен, моя Родина все это неотъемлемая часть ego, но наш Освенцим, наши газовые камеры, наша захватническая война все это следует гнать от себя прочь. Однако, если вытеснять переживания и загонять их внутрь, то они неизбежно окажут судорожный эффект, независимо от того, идет ли речь об эмоциях политических или половых. И лечение его может быть эффективным лишь тогда, когда эти загнанные внутрь аффекты всплывают и вновь становятся достоянием сознания, каким бы болезненным не был этот процесс. В случае немцев эту операцию смогут проделать, конечно, лишь самые выдающиеся представители немецкого народа, в то время как обвинения и унижения со стороны лишь усугубят дело. Победителю полагается проявить великодушие и забыть, побежденный же должен научиться умению вспоминать и помнить.

                             

                 КОЛЛЕКТИВНАЯ АМНЕЗИЯ

Французы страдают от несколько иного вывиха, последствия которого, увы, еще видны всем. Когда законное правительство Франции капитулировало после разгрома французской армии в июне 1940 года, большинство французов примирилось с поражением и попыталось найти какой-нибудь modus vivendi с немецкими оккупантами. Средний, политически индеферентный француз видел в этом единственный выход из положения, так как Европа казалась тогда безвозвратно потерянной, а Англия была в полной изоляции. Когда позже генерал де Голль провозгласил в Лондоне, что "Франция проиграла всего лишь cражение, но отнюдь не войну", жители оккупированной Франции отнеслись к этим словам как к прекрасному пропагандистскому лозунгу, не имеющему никакого отношения к дeйствительности. В продолжение двух лет французы занимались своими делами, как могли, и жили в относительно мирных и даже сносных условиях. Лишь очень немногие последовали призыву де Голля и бежали в Англию, чтобы вступить там в его добровольческую армию, или примкнули к Движению сопротивления. И это было только естественно, потому что в то время уже одна мысль о сопротивлении представлялась чистейшим безумием или, в лучшем случае, донкихотством. Неистовые же Ролланы составляли во все времена и у всех народов лишь незначительное меньшинство. Но, когда в войне обозначился перелом и вдобавок число французов, отправляемых в Германию на принудительную работу, стало все более увеличиваться (были, конечно, и другие причины), выросли и ряды сопротивления, и к моменту высадки союзников уже от 20 до 40 тысяч французов принимали активное участие в Движении сопротивления, совершали акты саботажа, разведывательные операции. Но и тогда в этом Движении участвовало лишь незначительное меньшинство и самоотверженное мужество бойцов сопротивления содействовало победе лишь весьма несущественно. Францию освободили не маки*, а англо-американская военная машина, британские и американские самолеты и танки. Предать этот неприятный факт забвению было тем легче, что англо-американские государственные деятели, из соображений такта, старались касаться его как можно меньше, а наоборот приписывали французским усилиям такую pоль, какую они в действительности никогда не играли. Понятно, что французские генералы и политические деятели старались еще больше, чтобы снова поднять несколько пошатнувшееся достоинство нации и уберечь ее от унизительного сознания, что Францию освободили не сами французы. И вот, не прошло и года, как каждый средний француз преисполнился искренней веры, что Франция никакого поражения не понесла, что добилась она освобождения благодаря усилиям самих французов, и что какой-нибудь мосье Дюпон, был, если разобраться, отважный "сопротивленец", и если бы только подвернулся подходящий случай, он бы это великолепно доказал на деле. Память же о его действительных мыслях и поступках в мрачные годы "интермеццо"  была так успешно вытеснена, что этот период и поныне зияет черной дырой во французской истории. Кстати, лишь этим объясняется и тот факт, что французские коммунисты, открыто творившие с 1939 и по 1941 год государственную измену, призывавшие к капитуляции и называвшие любую попытку оказывать сопротивление немцам "империалистической авантюрой" и "войной ради богачей", стали всего лишь четыре года спустя сильнейшей политической партией Франции: им помогла та же коллективная амнезия. Бесславное их прошлое бесследно исчезло в зияющей дыре национальной памяти. Таким образом духовная структура нынешней Франции все еще покоится на иллюзии и самообмане. Сначала при молчаливом и всеобщем согласии была создана легенда о никогда не побежденной, a нaоборот победоносной Франции, затем возвели эту легенду в символ веры. Коллаборационисты времен немецкой оккупации и Петэна не только с гордостью носят орденскую ленточку сопротивления в петлице, они еще и вполне искренне верят в свое право носить эту ленточку. Поскольку они искренне восхищаются героями сопротивления и видят в них настоящих представителей национального духа, они начинают бессознательно верить и в то, что они и сами были в тех же рядах. Наш Гете, наша Жанна Д'Арк, м ы герои маки всюду и всегда мы видим одно и то же. Итак, перед нами процесс, весьма сходный с тем, что произошел у немцев бессознательное отождествление себя с неким меньшинством, но с обратными результатами. В случае немцев из отождествления себя с убийцами вытекало чувство коллективной вины, которое нужно было так или иначе вытеснить; в случае же французов оно привело к славе, к невиданной экспансии под громовые звуки фанфар политического либидо. Однако вытесненная память о действительно имевших место событиях оказывает устойчивое и вредное действие на поведение нации. Фикцию прошлого сохраняют лишь тем, что отвлекаются от действительности в настоящем. Франция из упомянутой легенды никому и ничего не была должна в  прошлом, а потому она не будет никому должна и в будущем. Если ей навязывают какую-то там помощь по плану Маршалла, то делается это в интересах Уолл-стрита. Если во Францию направляют воинские части и оружие, то лишь в интересах американского империализма. Единственная память об американцах во время войны, сохранившаяся без искажений до наших дней, относится к нередким попаданиям бомб не в цель, а во французские города, что, конечно же, вызывало разрушения и жертвы. И еще к тому, что американские бойцы частенько напивались и охотно обменивали сигареты на мимолетную женскую ласку. А потому: не надо нам больше освобождения по-американски! Оставьте нас, ради бога, в покое! Не надо нам ваших подачек, вашей кока-колы и ваших атомных бомб! Если только вы отстанете от нас, отстанут и русские! Во французских газетах решительно всех мастей можно познакомиться с бесчисленными вариациями все той же темы. Одно лишь обстоятельство никогда не упоминается, а именно тот трагичный и решающий факт, что физическое выживание Франции зависит от американского запаса атомных бомб. Если принять во внимание это решающее обстоятельство, то все фиктивное здание рухнет, как карточный домик. Если же из мира, построенного на желаниях и страхе, убрать эти иллюзорные элементы, то останется, увы, один лишь страх, невыносимый, загнанный внутрь, страх за Европу, дрожащую, практически без какой бы то ни было защиты, перед русской угрозой. Поэтому фикцию нужно сохранить во что бы то ни стало. Поэтому необходимо уклониться от действительности любой ценой. Речь, заметьте, идет не о сознательном лицемерии и не о неблагодарности; мы вовсе не хотим также сказать чтолибо дурное о французском народном характере. Любая другая нация, подвергшаяся за одно лишь столетие трем нападениям, и каждая семья которой лишилась хотя бы одного мужчины из-зa войн, обнаружила бы то же нeвротическое поведение.

                         

                БЕГСТВО ОТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Бегство от действительности одна из самых характерных черт современной Европы. В прошлом довольно продолжительное время это был типично английский вывих. Похоже, что англичане приобрели свой действительно из ряда вон выходящий иммунитет перед массовой истерией тем, что они развили в себе невосприимчивость к действительности вообще. Они ловко маскируют этот свой изъян искусством выдавать свои глупости за мудрость, за "sweet reasonableness"("мягкое благоразумие"). В дни немецких бомбежек над Лондоном Пен-клуб как-то пригласил Луи Голдинга прочитать доклад об американском и английском романе. Не успел он дочитать свой доклад, как завыли сирены. Тем не менее прения продолжались как ни в чем не бывало "business as usual". Вторым или третьим в прениях выступил милый, затрапезный мужчина в грубошерстном пиджаке (он написал, если память мне не изменяет, биографию какого-то ботаника 17-го века из Уильтшира), и вовсю нападал на Хэмингуэя, Дос Пассоса, Фолкнера и кого только нет. "По моему мнению, говорил он мягко и весьма мило, все эти американские писатели страдают каким-то болезненным интересом к насилию. Читая их книги, можно подумать, что обыватель только тем и занят, чтобы разбивать другим людям носы или получать от них по голове. Меж тем, редко кто сталкивается в жизни с насилием. Подавляющее большинство людей встает по утрам, копается в саду...". В это самое мгновение раздался свист падающей бомбы, упавшей с оглушительным грохотом через квартал. И тут же забили зенитkи. Наш оратор терпеливо выждал, пока зенитки замолкли, и спокойно продолжал: "Так вот, по-моему, насилие играет нынче в жизни обыкновенных людей лишь весьма незначительную роль, так что писатель, посвящающий всему этому столько времени и места, проявляет прямо-таки бесстыдство...". Одной из самых характерных особенностей невротического поведения неспособность больного извлекать уроки из пережитого опыта. Над ним словно тяготеет какое-то проклятье, и он снова и снова попадает все в те же запутанные ситуации, совершает всегда одни и те же ошибки. Внешняя политика Великобритании в деле объединения Европы или французская внутренняя политика за последние тридцать лет продиктованы, пожалуй, той же невротической страстью к повторению. Поводом ко Второй мировой войне было стремление Германии завладеть городом, составлявшим анклаву на польской территории, и к которому можно было пробраться только по особому коридору. Однако война еще не успела подойти к концу, как союзные лидеры решили создать новую анклаву совершенно такого же типа, в которую тоже нельзя попасть иначе, как по коридору, пролегающему на чужой территории. Первая анклава именовалась Данцигом, вторая Берлином. За азбучной истиной, что "история неизменно повторяется" скрываются неисследованные силы, соблазняющие человека повторять свои ошибки все снова и снова. Наглядным примером этой мании повторять ошибки является политика умиротворения: нежелание видеть то, что агрессивная держава, верящая еще и в свое мессианское нaзначение, будет стремиться все к новой экспансии, как только почувствует политический вакуум; что улучшение социальных условий, при всей важности этого для внутренней устойчивости страны, все же не является гарантией от нападения извне; что цена, которую приходится платить за выживание, составляет очень высокую долю нaционального дохода, которую на протяжении, увы, очень долгих лет, приходится расходовать на цели обороны; наконец, что задабривание противника и политика умиротворения, как бы убедительно ни звучали доводы ее сторонников, никак не может заменить военную мощь, а, наоборот, может лишь стать прямым приглашением к нападению, все это, весь этот столь болезненный урок тридцатых годов, казалось, должен быть еще свежим в нашей памяти. И тем не менее, похоже, что поразительно много политических деятелей (не говоря уже о миллионах обывателей) твердо решили снова совершить абсолютно те же ошибки и пережить еще раз точно такую же трагедию. "Угрозу войны не предотвратить оружием, ее можно лишь устранить неутомимым стремлением к новому мировому порядку, где бы царили закон и взаимная безопасность... Нельзя бороться с гонкой вооружения тем, что сам готовишь оружие. Стать на этот путь значило бы изгонять дьявола сатаной". Эти фразы были высказаны Клементом Этли 11 марта 1935 года в Палате общин, когда он протестовал против предложенного правительством весьма скромного увеличения расходов на оборону. (Само собой разумеется, что подобное высказывание можно найти и у консерваторов тех или близких к ним лет.). Когда позже Этли назвал "pоспуск всех национальных армий" блестящей идеей, единственно способной спасти мир между народами, кто-то все-таки не выдержал и бросил в ответ реплику: "Скажите об этом Гитлеру!" Этли поморщился, но тут же предпочел отмахнуться от подобного рода реплик. Точно так же как отмахивался от таких реплик Эньюрин Бивен восемнадцать лет спустя. В том же 1935 году одиннадцать миллионов англичан, то есть больше половины избирателей, подписали "мирный манифест". Однако все это было полностью забыто, вытеснено и загнано в самые дальние уголки политического подсознания. Даже заклинания, посредством которых агрессор усыпляет свою жертву, были в те годы абсолютно такими же, что и нынче. Гитлер организовывал мирные съезды, на которых члены немецких и французских "союзов бывших фронтовиков" протестовали против заговора "пушечных королей", плутократических и демократических поджигателей войны с Уоллстрита. На беженцев, рассказывавших о гитлеровских концлагерях и о его захватнических целях, смотрели как на провокаторов, сознательно сеющих рознь между народами. Точно так же как сегодня относятся к беженцам и эмигрантам из Советского Союза. Кому они нужны эти Кассандры и Иеремии! Только жить мешают! После каждого нового захвата Гитлер делал какой-либо новый мирный жест, который спешили принять за чистую монету, как принимали впоследствии пропагандистские жесты Сталина или Маленкова. Каждого, кто смел поднять предостерегающий голос, всячески поносили и обвиняли в сознательном подрыве мирного урегулирования. Хладнокровные политические эксперты, не питавшие никаких симпатий к нацистскому режиму, предостерегали против непомерного преувеличения гитлеровской опасности, они указывали на то, что, в конце концов, Гитлер предъявляет претензии только на немецкие области Рейнскую и Саарскую, но он "достаточно умен", чтобы не проглотить такое чужеродное тело, как, скажем, Чехословакия. Абсолютно те же аргументы можно слышать, начиная с 1945 года, о намерении русских в отношении Западной Европы. Результатом всего этого было то, что в 1936 году бельгийцы, румыны, югославы заняли "нейтральную" позицию, и система коллективной безопасности начала разваливаться точно так же, как вот-вот начнет разваливаться нынче система европейской обороны. Невротик, совершая снова и снова одни и те же ошибки и надеясь каждый раз, что авось, мол, обойдется, вовсе не глуп он просто болен.

                                         ПРОЧИЕ НАРУШЕНИЯ

Почти для каждого вида полового извращения можно отыскать эквивалент в области политического либидо. Мне хочется остановиться здесь только на самых распространенных формах политичес их неврозов. А м б и в а л е н т н о с т ь. Человек может любить и ненавидеть другого человека, он может испытывать эти чувства одновременно, либо одно может сменять другое, как это наблюдается в случаях темпераментных браков или любовных связей, или в трудных отношениях между родителями и детьми. Типичные амбивалентные отношения этого рода существуют между Великобританией и США. Американцам нравится английская аристократия, нравы, речь и вообще старомодный английский консерватизм, но они в то же время смеются над всем этим. Англичане по разным причинам относятся к американцам с таким же смешанным чувством восхищения и иронии, зависти и презрения. Примерно каждые полгода англо-американские отношения портятся, и возникает небольшой политический кризис в большинстве случаев не из-за столкновения интересов, а просто из-за "нервов". "Нервы" неотъемлемая часть такого амбивалентного партнерства. В истории болезни невротиков нередко случается, что какое-либо чувство уступает место чувству диаметрально противоположному: слепая привязанность превращается в столь же слепую ненависть, неуемный восторг в глубочайшее отвращение. Много бывших коммунистов, бывших католиков и иммигрантов испытывают чувство разочарованного любовника по отношению к своей партии, церкви или Родине, которые когда-то были для них всем на свете. Фетишизм. В психиатрической терминологии словом "фетишизм" обозначают извращение, при котором половой инстинкт связан с определенным символом, вещью или частью реального объекта любви. Женский локон, лифчик, сапожки или даже портрет любимой женщины могут стать предметом такого извращенного поклонения. Совершенно так же может выглядеть и политическое либидо. Не стоит подчеркивать фетишистский характер таких символов, как знамя, форма, эмблема, боевая песня и национальный гимн. Столь же очевидна польза, которую пропаганда извлекaла, скажем, из челки Гитлера, сигары Черчилля, гимнастерки Сталина. Но хотя эти факты массового экстаза известны всем, их все же не рассматривают как патологические симптомы. Между тем, они представляют собой не только шаг назад к примитивному идолопоклонству, к поклонению тотему, но приводят еще и к тому, что объект фетишизации полностью подменяет собой то, что он олицетворяет. И отвлекает таким образом силы общества от первоначальной цели. Политическое стремление миллионoв идеалистов, отправившихся когда-то на поиски лучшего мира, извращается этим фетишем; стремление к прогрессу превращается в преклонение перед "партией", которая рассматривается теперь уже не как средство для достижения первоначальной цели, а как самоцель, как святыня, достойная и настоятельно требующая поклонения.

                                       

               З а т я н у в ш е е с я с о з р е в а н и е.

Молодой интеллектуал-революционер из Блумсбери, Сен-Жермен де-прэ Гринвич-Виллидж или из Веймарского Берлина относительно безобидный тип. Его политический радикализм часто напоминает бунт неоперившегося юнца против своих родителей или другой, такой же стереотипный конфликт, когда он разочаровывается на время во всем и вся. Однако некоторые из этих молодых радикалов никогда уже не станут взрослыми; они так и останутся вечными недорослями левых убеждений. Разновидность этого типа нередко встречается как в США, так и во Франции, реже в Англии. Молодой Икс становится сначала пламенным коммунистом, но вскоре разочаровывается, находит троцкистскую оппозиционную группку, насчитывающую с десяток члeнов, обнаруживает, что шестеро из них создали тайный "оппозиционный блок" внутри самой группы, снова разочаровывается, основывает небольшой журнал со стопроцентной антикапиталистической, антисталинской и антипацифистской программы, погрязает в долги, разоряется, основывает еще один небольшой журнал и т.д. и т.п. Вся его борьба, вся полемика, все его победы и поражения буря в стакане воды; все это происходит в одном и том же узком кружке интеллектуалов-радикалов, образующих тесную семью, которая просто не может существовать без этих вечных распрей, скандалов и взаимных обвинений, но которую тем не менее спаивает воедино какой-то своеобразный "диалектический клейстер".                                                                                                 Классическим примером всего этого могут служить экзистенциалисты, копошащиеся вокруг журнала Сартра "Les Temps Modernas" со своей вечной взаимной грызней и постоянными расколами. В случае этого сектантского типа уместно говорить о кровосмесительном вывихе политического либидо. Другим типом является вечно перегруженный "деятель", чье имя фигурирует в списках решительно всех "прогрессивных" комитетов и чей протестующий голос постоянно клеймит какую-нибудь несправедливость. Это человек, который сочувствует любому доброму делу, но никогда и ничего конкретного так еще и не добился. Игрек политический эквивалент нимфоманки: он страдает гипертрофией политического либидо. Эта форма невроза тоже "цветет" главным образом в климате левых именно левые больше чем кто бы то ни было хроничес и страдают политической распущенноcтью. Наконец существует еще и Зет политический мазохист. Для него высший закон притча о бревне и соломинке в глазу, только в обратном смысле. Малейшая несправедливость на родине вызывает у него ужасное страдание и отчаянные протесты. Вместе с тем, он легко найдет оправдание для бесчеловечных преступлений, совершаемых в противоположном лагере. Если чемпиону по теннису, у которого смуглый цвет лица, фешенебельная лондонская гостиница откажет в номере, наш Зет прямо кипит от возмущения, если же миллионы заключенных выплевывают свои легкие на каторжном труде в советском Заполярье, то тут его "чуткая" совесть молчит. Зет может быть, таким образом, назван патриотом с обратным знаком; его ненависть к самому себе, его тяга к самоистязанию превратилась в жгучую ненависть к собственной стране или к собственному классу, в тоску по кнуту, которым можно было бы истязать все, к чему принадлежит он сам.

                     

              ПОТРЕБНОСТЬ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ

Нет полностью нормальных людей эта психиатрическая аксиома известна сегодня всем. Разница между нормальным человеком и невротиком только в степени, а не в сущности. Однако бывают исторические эпохи, когда общественный и культурный климат способствует появлению неврозов и извращений. В золотой век древней Греции мужеложество было почти всеобщим явлением. В двадцатых годах нашего столетия половой разврат достиг невиданных ранее масштабов. Такие же кривые характеризуют взлеты политического либидо почти до нормального состояния и падения чуть ли не до безумия. Но вот на протяжении довольно длительного времени мы отмечаем неуклонную тенденцию политического либидо к падению. В то время как половой инстинкт служит сохранению человеческого вида, политическое либидо удовлетворяет потребность индивида отождествлять себя с идеей или системой ценностей, олицетворяемой той или иной группой людей. Иными словами, политическое либидо отвечает их стадному чувству. Оба эти инстинкта имеют очень глубокие корни, хотя в последние десятилетия благодаря вниманию, которое фрейдисты уделяют половому инстинкту, значение второго инстинкта как-то забылось. В средние века человек, несмотря на войны, голод и эпидемии, жил в относительно устойчивом мире. Огромный авторитет церкви, непререкаемая иерархия государства, вера в провидение и божественную справедливость, все это и вселяло в человека ощущение устойчивости. Потом произошел целый ряд землетрясений, начиная с Возрождения и Реформации и вплоть до Великой французской, а затем до Октябрьской революции. Все эти перевороты постепенно разрушили как социальное, так и космическое мировоззрение человека. В средние века жизнь регулировалась не допускающими сомнения, снабженными восклицательными знаками правилами. И вот все эти восклицательные знаки превратились в вопросительные. Земля некогда центр Вселенной вдруг превратилась в крутящуюся в космосе экспериментальную лабораторию, все ценности подверглись пересмотру. все связи были порваны, a политическое либидо разыгралось словно пoхоть у молодого человека. Однако поиски какого-то нового всеобъемлющего закона, спасительной всеохватывающей веры, которые определили бы отношение людей как к вечности, так и друг к другу, пока ни к чему не привели. Человек двадцатого века потому стал невротиком, что он не может дать ответ на вопрос о смысле жизни; что он никак не возьмет в толк где же его место в обществе и Вселенной. В зависимости от обстоятельств, неудовлетворенный инстинкт может найти свое выражение во множестве форм. Часто у одного и того же человека можно обнаружить самые противоположные симптомы. Продолжительное состояние неудовлетворенности и подавленности может привести к атрофии инстинкта: больной становится равнодушным к обществу, его разочарованность превращается в политический цинизм и антисоциальное поведение. Такие симптомы извращенного политического либидо лучше всего наблюдаются в нынешней Франции. Еще опаснее обратный процесс, когда неудовлетворенное стадное чувство ведет к политической "течке", превращается в слепое самоотверженное служение какому-либо мерзкому "идеалу". В наш век те, кто больше всех сокрушался о потерянном рае, первыми попались в тенета всяких эрзацев небесного царства: коммунистической мировой революции и гитлеровского тысячелетнего "рейха". Психоаналитик говорил бы о "фиксировании" политического либидо этих людей на ярких утопиях-заменителях. Все сказанное здесь отнюдь не значит, что можно пренебречь значением экономических факторов. Никакой психиатр не в состоянии положить конец нищете и эпидемиям среди гигантских людских муравейников Азии. Однако решающее значение имеет здесь то, что перед тем как экономические потребности людей находят свое выражение в политических действиях, возникает еще и духовный процесс, который очень часто обусловливает поведение, прямо противоречащее первоначальным потребностям. Оптимистические мыслители девятнадцатого века верили, что действия народных масс более или менее совпадают с их интересами. Двадцатое столетие доказало нам, что даже такой культурный народ, =D0ак немецкий, под давлением невротической навязчивой идеи, в состоян ии совершить коллективное самоубийство. Одними лишь разумными доводами против таких навязчивых идей ничего не сделаешь. Такова уж природа тоталитарных верований, что они вселяют в своих сторонников какую-то эмоциональную насыщенность, глубокое ощущение подчиненности и принадлежности. Коммунизм обладает динамикой секулярной религии. Неудовлетворенному и проголодавшемуся он несет, не в пример нашей многоликой и сложной культуре, мощный сексапил, неотразимый соблазн монолитной веры. Демократия, по самой своей сущности, не в состоянии ни возбудить подобного вожделения, ни создавать такие конспиративные орудия, как например, Коминформ, ни противопоставить коммунистическим идеалам таких же призрачных идолов. У нее нет всеобщей панацеи против многочисленных проблем нашей цивилизации. И мы сможем выжить лишь в том случае, если будем не только хорошо вооружены, но и будем в состоянии разбить гипнотическую мощь этого призрака. Однакo первой предпосылкой нашего выживания является правильный диагноз. Можно рассчитывать, что политические деятели обладают хотя бы поверхностными сведениями по истории и экономике. Пора, давно пора потребовать, чтобы они приобрели элементарное знание психологии и научились бы разбираться в тех странных душевных силах, побуждающих людей так упорно противодействовать собственному благу.

Перевод с немецкого Михаила Ледера. "Der Monat" XII. 1953