АЛЕКСАНДР КУПРИН. ЕВРЕЙСКАЯ ТЕМА.

 Часто тиражируется юдофобское письмо Куприна Батюшкову.  Но не все так просто.  Он, как и многие русские мастера прозы, коснулся еврейской темы  вскользь, «проездом», по касательной. Совершенно зря писали о Куприне, как о знатоке еврейской жизни.  Знания эти были знаниями «туриста», не более того. Тем не менее, он старался понять, оценить чужой народ не только с позиций традиционного, русского антисемитизма. 

   Вершиной интереса Куприна к еврейской теме была, пожалуй, повесть «Суламифь»: романтический, полный восторгов, пересказ «Песни песней». Написал он эту повесть в 1907 году, после волны еврейских погромов, изучив многие источники: Библию, Ренана, Веселовского, Пыляева… Но в «Суламифи» евреи совсем непохожи на евреев, современников писателя, хотя, как мне кажется, на мысль сотворить повесть о любви великого царя и простой крестьянки, навело Куприна более раннее его сочинение, под названием «Жидовка». 

 Попробуем разобраться в  этом очерке. Шедевром прозаическим его назвать трудно, и все-таки рассказ этот полон глубинных течений, намеков, тайных мыслей, во многом раскрывающих еврейскую тему.

 Итак, «Жидовка». Черта оседлости. Зима. Некто Кашинцев держит путь к месту назначения: «младшим врачом в отдаленный пехотный полк». Ямщик предлагает седоку согреться и перекусить в «заезде у Мойши Хацкеля». Кашинцев соглашается. Он мечтает о тепле, свете, горячей пище и рюмке водки.

 Встречает офицер на еврейском постоялом дворе волшебной красоты женщины. Но прежде рисует Куприн стандартно–уродливый потрет ее мужа: «Откуда-то поспешно выскочил низенький, коренастый, светлобородый еврей в высоком сюртуке и в вязаной жилетке табачного цвета. Он что-то дожевывал на ходу и суетливо вытирал рот рукой».

 Он, как и положено еврею, на протяжении всего рассказа картавит, причмокивает, кривляется, раболепствует. Хозяин «заезда» жалок до последней степени. Куприн эту «жалкость» выписывает с такой старательностью еще и потому, что, как ему кажется, в уродливой раме портрет жены Хацкеля  должен еще больше поразить воображение читателя. ( Кстати, тот же прием использовал Антон Чехов в своем рассказе «Ведьма». Только там дело обошлось без потомков Иакова).

 Впрочем, жалок не только еврей. Страшен и омерзителен пьяный мужик в трактире. Только выписав больное, уродливое, грубое мужское начало – обрамление красоты, Куприн выводит на свет Женщину. Дело здесь, конечно, не только в художественном приеме, но об этом потом.

 Сначала сам портрет: « Когда Кашинцев повернулся к ней лицом, ему показалось, что какая-то невидимая сила внезапно толкнула его в грудь, и чья-то холодная рука сжала его затрепыхавшееся сердце. Он никогда не только не видел такой сияющей, гордой, совершенной красоты, но даже не смел и думать, что она может существовать на свете».

 Кашинцев способен оценить красоту женщины. «Как она красива!» – восклицает гость.

 «Хацкель коротко засмеялся и с презрением пожал плечами.

 - Пан с меня смеется? – спросил он укоризненно. – Что такое она? Обыкновенная, бедная еврейка, и больше ничего…» 

 Сам Куприн был большим знатоком и любителем женской красоты. Расовый антисемитизм был чужд писателю – это уж точно. Кашинцев любуется Этлей и мысли его далеки от пошлости  обычного секса.

 Кашинцев рассуждает о красоте: «Можно ли описать кому-нибудь это лицо? Можно ли передать обыкновенным, бедным, повседневным языком эти изумительные черты, эти нежные и яркие краски?»

 Впрочем, мысль офицера логична в своем развитии и последовательна: « В чем же  счастье? Единственное счастье - обладать такой женщиной. Знать, что эта божественная красота твоя … Пусть она будет грязна, невежественна, неразвита, жадна, - о Боже мой! – какие это мелочи в сравнении с ее чудесной красотой!»

 Справедливо и понятно, что, любуясь женщиной, Куприн и его герой приходят к общим, высоким и восторженным мыслям о еврейском народе вообще. Впрочем, и справедливости ради, Куприн восторгался не только красотой еврейских женщин, но и силой, отвагой мужчин. Можно вспомнить силача – контрабандиста в рассказе «Трус» или богатыря – извозчика, сумевшего обезоружить и связать русского погромщика – дебошира из рассказа «Свадьба». Да и великую силу искусства связал Куприн с образом скрипача – Сашки из рассказа «Гамбринус».

 В общем, не только красотой евреек, но и силой, физической и душевной, евреев восторгался Куприн. Но вернемся к рассказу «Жидовка».

     «Удивительный, непостижимый еврейский народ! – думал Кашинцев. – что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греции и Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далекой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни их младенчества, не только существует, но сохранил повсюду свой крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных Божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью…. Нигде не осталось следа от его закадычных врагов, от всех этих филистимлян, амалекитян, моавитов и других полумифических народов, а он, гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история вся проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью; столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие…  Как мог он остаться в живых? Или в самом деле у судьбы народов есть свои, непонятные нам, таинственные цели?… Почем знать: может быть, какой-нибудь высшей силе было угодно, чтобы евреи, потеряв свою родину, играли роль вечной закваски в огромном мировом брожении».  

 Во времена, когда писал Александр Куприн эти замечательные слова, «закваска» была сама по себе, а уютный, сытый мир, в котором жил и работал писатель, сам по себе. Но вот пришла большевистская смута: кровь, голод, бесправие. Оценивая прошлое, напишет Куприн в 1927 году пространный очерк: «Купол Св. Исаакия Далматского».

 Крайне любопытен в очерке этом портрет еврея-коммуниста Яши Файнштейна. Куприн пишет, что вступил как-то с Яшей  в спор:

 « -Убьют, Яша.

-         Пустяки. В наши великие дни только негодяи боятся смерти.

-         Вспомните о своих братьях – евреях. Вы накличете на них грозу.

-         Плевать. Нет ни еврейского, ни русского народа. Вредный вздор – народ. Есть человечество. Есть мировое братство, объединенное прекрасным, коммунистическим равноправием. И больше ничего! Я пойду на базар, заберусь на крышу, на самый высокий воз, и с него я скажу потрясающие гневные слова!»

 И вот в Гатчину приходят белые.

 «… несчастный Яша Файнштейн. Он выполнил свое обещание: влез на воз с капустой, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов, всю контрреволюционную сволочь и ее вождей….

 Его схватили солдаты, отвезли в Приоратский парк и там расстреляли.

 У него была мать. Ей слишком поздно сказала о Яшиной иеремиаде. Может быть, если бы она поспела вовремя – ей удалось бы спасти сына. Она могла бы рассказать, что Яша год назад сидел в психиатрической больнице у доктора Кащенко в Сиворицах.

 Ах, Яша! Мне до сих пор его остро жалко. Я не знал ничего о его душевной болезни.

 Да и первый коммунист – не был ли больным?»

 И он, первый, был евреем.  Вот тебе и сила, и красота еврейского народа! Одно безумие. Иные пришли времена: тяжкие, мучительные. Не до отвлеченных соображений и высоких слов. Для покоя душевного нужен виновник всех бед, искать  его недолго. Впрочем, он и прежде был обнаружен, только со знаком плюс, и обозначен «закваской». Перемена знака – занятие нехитрое.

  Нет злобы в послереволюционных текстах Куприна. Вот и мать коммуниста- Яши писатель ставит вне безумных страстей сына. Куприн и прежде относился к еврейской женщине с особым пиететом. В рассказе «Жидовка» он пишет: «Пусть Хацкель хил, жалок и болезнен, пусть вечная борьба с жизнью положила на его лицо жестокие следы плутовства, робости и недоверия: ведь он тысячи лет «крутился как-нибудь», задыхался в разных гетто. Но еврейская женщина стережет дух и тип расы, бережно несет сквозь ручьи крови, под гнетом насилия, священный огонь народного гения и никогда не даст потушить его… О, что же я, вчерашний дикарь, а сегодняшний интеллигент, - что я значу в ее глазах, что я значу в сравнении с этой живой загадкой, может быть, самой необъяснимой и само великой в истории человечества?»

 И вот, после таких слов, после душевного подъема, после размышлений о великой силе еврейства и высокой красоте народа Книги, странный финал рассказа: «… вдруг вся его собственная жизнь, - и та, что прошла, и та, что еще лежала впереди, - представилась ему такой же печальной и одинокой, как эта ночная дорога, с ее скукой, холодом, пустотой и безлюдьем, с ее раздражающими, сонными обманами».    

  О себе ли пишет Куприн, о Кашинцеве? Не о народе ли русском? Нет страшнее презрения подобного рода, нет догадки фатальней: «Скука, холод, пустота!»

 Не отсюда ли, от зависти безысходной, от сознания замкнутого круга судьбы, и вся русская юдофобия. Вся – от первого до последнего слова и дела.

 Талант Александра Куприна смог облечь зависть эту в ясную, доступную, страстную форму.  Вот как он описывает прощание с Этель: «… берясь за скобку двери, подумал: «Если она поглядит на меня, то исполнится». Что должно было исполниться – он сам не знал, так же как не знал имени той скуки, усталости и чувства неопределенного разочарования, которые теперь его угнетали. Но еврейка не оглянулась. Она стояла, повернувшись к нему своим чудесным, нежным профилем, ярко озаренная светом лампы, и что-то делал на прилавке, опустив вниз глаза».

 Нет контакта. Нет понимания. Нет спасения. Много было народов на пути, еще и этот…

 А мысль о революционном безумии еврейском лишь слегка могла облегчить тяжкое бремя комплекса неполноценности, при виде чужой, неземной красоты.

 Вот почему считаю успешную русскую политику и практику вытеснения еврейства в чем-то оправданной и понятной.

 Может быть, когда исчезнет последний еврей с великих, северных пространств России, перестанет казаться народу русскому народу его судьба «такой же печальной и одинокой, как эта ночная дорога, с ее холодом и скукой».