Славьте Всевышнего в Невеле
В современном русском языке слово «местечковый» служит синонимом чего‑то ограниченного и примитивного. Многие русскоязычные евреи, живущие сегодня в разных странах мира, используют его именно в таком контексте. Не догадываясь, каковы тому причины.
Одни из тех, кто постарался придать слову «местечковый» указанный смысл, были евсеки — члены еврейской секции ВКП(б). В двадцатые‑тридцатые годы прошлого века они яростно боролись со всем еврейским на территории СССР. Эдуард Багрицкий писал, формулируя их идеологию:
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо <…>
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Евсеки считали религию «опиумом для народа», а религиозных евреев — «ржавыми, горбатыми и дикими», мешающими остальным евреям, вместе с другими народами страны, строить светлое социалистическое будущее. И делали все, что было в их силах, для искоренения религии и соблюдающих евреев.
А поскольку жители местечек вели в основном религиозный образ жизни, то евсеки старались увязать местечко с чем‑то примитивным и недоразвитым. Упор они делали в том числе на отсутствие в местечках таких светочей культуры как, например, театры. Действительно, театров в местечках не было. Разве что в небольших городках. И их уровень никак нельзя было сравнить с уровнем столичных.
Евсеки сознательно шли на подтасовку и фальсификацию: еврейская культура не нуждалась в театрах. Они были и до сих пор остаются светочами не еврейской, а эллинистической культуры. Евреи же в местечках сохраняли и развивали свою, еврейскую культуру, а не эллинистическую. И в своей они достигали больших высот.
Евреи из местечек, даже самых маленьких, никогда не нуждались в ликбезе, то есть в ликвидации безграмотности. Они не просто умели читать и писать, они обязательно владели тремя языками: идишем — для общения между собой, а ивритом и арамейским — для молитвы и изучения Талмуда, галахи и майморим своих Ребе. Как правило они знали еще и четвертый язык: для общения с соседями. Но знали его ровно настолько, чтобы это общение было возможным. Поэтому издевательские анекдоты, в которых насмехались над местечковыми евреями, плохо изъяснявшимися на русском, совершенно не отображали их подлинного культурного уровня. Да, порой они плохо владели русским языком. Но те, кто сочинял эти анекдоты, не знал ни слова ни на идише, ни тем более на иврите и арамейском.
Книга «Шофтим» («Судьи») описывает эпизод из жизни Гидона, одного из судей народа Израиля. Преследуя царей мидьянских Зеваха и Цалмуну, он вместе с тремястами своими воинами приходит в деревню Суккот. И просит старейшин деревни: «Дайте ковриги хлеба людям, которые идут со мной, — ведь они утомились». Но отвечали ему жители: «Да разве Зевах и Цалмуна уже у тебя в руках, чтобы мы давали хлеб твоему войску?» У Гидона нет времени на разбирательство, но он обещает жителям деревни Суккот вернуться и наказать их. И, действительно, разгромив врагов, «возвращался Гидон, сын Йоава с войны <…> И схватил юношу из жителей Суккота и допросил его и тот представил ему список правителей и старейшин Суккот». Гидон жестоко проучил их.
Иными словами, в 11 веке до нашей эры, когда жил Гидон, случайно схваченный им юноша мог предоставить список. То есть умел читать и писать. Когда по большей части Европы еще бродили дикие племена, расшибавшие друг другу головы костями животных или камнями, евреи уже были грамотным народом. Свою культуру евреи сохранили и пронесли через тысячелетия. У них не было театра Комиссаржевской, у них вообще не было театров, поскольку в еврейской культуре не было принято лицедействовать, то есть притворяться другими людьми, чтобы посредством того пытаться понять суть этого мира. Евреи постигали суть мира через Пятикнижие, Танах, Талмуд и Танью. Их изучение и соблюдение обычаев своего народа сохранило евреев на протяжении их длинной истории.
Никита Михалков как‑то снял большой репортаж о кадетской школе, действовавшей в Париже в двадцатые годы прошлого века. Она была точной копией школ, существовавших в царской России до революции, в ней учились несколько десятков мальчиков, детей белоэмигрантов. Школа просуществовала недолго, но Михалков сумел найти нескольких выпускников и взял у них интервью. Говорили они на вполне сносном русском языке, по поводу чего Михалков несказанно гордился. Но он не взял интервью у детей этих выпускников. А они вряд ли смогли бы вести беседу на русском языке. Прошло менее полувека, а несколько миллионов русских белоэмигрантов, нашедших убежище во Франции, практически растворились, ассимилировались, их дети и тем более внуки стали носителями французской культуры. Конечно, есть исключения. Но они только подтверждают главную тенденцию: цвет русского дворянства, оказавшись вдали от родины, в отрыве от языковой и культурной метрополии не сумел сохранить свою культуру.
В тот момент, когда эти эмигранты лишь начинали осваиваться в Париже, евсеки усиленно издевались над местечковыми «ржавыми евреями». То есть над теми, кто уже почти две тысячи лет жил в изгнании, в полном отрыве от родины, у кого давным‑давно не было еврейского государства, то есть языковой и культурной метрополии. И тем не менее, эти «дикие» евреи знали свой язык, соблюдали свои обычаи и праздники и являлись носителями той же культуры, что и библейский Гидон, и живший через тысячу лет после него рабби Акива. Потому примитивными следует назвать евсеков, отказавшихся от еврейской культуры, в которой они были воспитаны, и еще не овладевших той культурой, перед которой преклонялись. Увы, овладеть ею они так и не успели: когда Сталин решил, что евсеки ему больше не нужны, большинство из них сгинуло в застенках НКВД.
Каким же был образ жизни евреев в местечках? Материально им жилось очень тяжело. Об этом свидетельствуют и исторические документы, и рассказы еврейских писателей, описывающих жизнь местечка. Но о духовной его жизни мало кто писал.
Одним из классических еврейских местечек был Невель в Витебской губернии. Поначалу там проживали несколько десятков еврейских семей. Именно так хотел основоположник «Хабада» Алтер Ребе: он призывал евреев селиться небольшими, замкнутыми общинами, которые будут зарабатывать себе на хлеб земледелием и ремёслами. Члены общин будут общаться в основном между собой, тем самым угроза ассимиляции уменьшится. В самом Невеле Алтер Ребе ни разу не бывал, но провел однажды субботу в его окрестностях.
По доносу недоброжелателей Алтер Ребе арестовали осенью 1798 года. Спустя какое‑то время выяснилось, что донос был ложным. Алтер Ребе освободили из Петропавловской крепости, где он провел 53 дня.
Когда его еще только везли в Петербург в черной арестантской карете, он попросил командира конвоя остановиться на сутки, поскольку приближалась суббота. Офицер с усмешкой отверг требование арестанта. И тут конвой столкнулся с проблемами, возникшими одна за другой: сначала одна из лошадей вдруг умерла прямо на ходу, потом у кареты отлетело колесо. А затем и вовсе сломалась ось, что сделало дальнейшее движение невозможным. Офицер и солдаты поняли: все это не просто так, стоит прислушаться к просьбе арестанта.
Карета остановилась под дубом, и возле него Алтер Ребе вместе с конвоем провел субботу. За это время карету починили и после завершения субботы она отправилась дальше. Дело было неподалеку от местечка Невель.
С тех пор местечко стало притягивать к себе евреев, и в 1816 году великий князь Николай Павлович, будущий император Николай I, посетивший Невель, написал, что в этом городке все кругом евреи — и каменщики, и булочники, и мельники.
Евреи, выполняя завет Алтер Ребе, жили в этом городке своей общиной. Она постоянно увеличивалась, и на пике роста, к началу ХХ века, насчитывала более 10 тыс. человек, составляя более половины населения Невеля. Подавляющее большинство евреев Невеля были хабадниками. Дуб, возле которого провел субботу Алтер Ребе, существовал до двадцатых годов прошлого века, о чем рассказывал Михаэль Блинер, один из известных невельских хабадников.
Местечко Невель в истории «Хабада»
В истории движения «Хабад» Невель занял особое место. Об этом свидетельствуют два высказывания, сделанные двумя его лидерами. Есть в псалмах строка: «Галелегу ба невель ве кинор» («Славьте Всевышнего игрой на лире и арфе»). А Ребе Дов‑Бер (Митлер Ребе) как‑то сказал: «Галулугу ба Невель» («Славьте Всевышнего в Невеле»). Эта фраза стала паролем, по которому в подполье хабадники узнавали друг друга.
Еще одно высказывание, спустя несколько десятилетий, принадлежало Ребе Рашабу: «Простой мясник в Невеле более дорог, чем грамотей в Кременчуге». Под «грамотеем» Ребе не имел в виду ничего плохого. Кременчуг являлся одним из центров «Хабада», там жили очень продвинутые в еврейской культуре люди. Обидеть их Ребе Рашаб не хотел. Он имел в виду, что даже самые простые люди в Невеле, занимавшиеся, как мясники, грубой и тяжелой работой, были богобоязненными, соблюдавшими указания еврейского закона с чистой душой и от всего сердца.
Подавляющее большинство жителей Невеля зарабатывали на кусок хлеба так, как велел Алтер Ребе: не торговлей, а ремеслами. Поэтому жизнь их была сложной, оставлявшей мало времени и возможностей для духовного самосовершенствования. Больших грамотеев, то есть «талмидей хахамим», глубоко знающих тонкости талмудических споров и погружавшихся в тайны каббалы, среди них не было. Но зато у них была искренняя и глубокая вера, а также веселый характер. Этими качествами обитатели местечка, вскоре превратившегося в небольшой городок, который с полным основанием называли хабадским, обладали в полной мере. И проявлялось это в том, что несколько раз в неделю они проводили хасидские собрания — фарбренгены, порой затягивавшиеся до утра.
Среди других хабадников такие собрания тоже были приняты, но именно в Невеле они устраивались так часто и длились так долго, что стали неотъемлемой чертой образа жизни хасидов городка.
Как сказано, хабадники Невеля обладали еще одной отличительной чертой характера — они всегда были веселы. Ко всем жизненным перипетиям они относились по принципу, сформулированному две тысячи лет назад учителем рабби Акивы великим рабби Нахумом: «гам зу ле това» («и это тоже к добру»). Оптимизм и радость жизни переполняли их всегда, и на фарбренгенах они любили пропустить рюмочку‑другую, а порой и третью, и четвертую.
Все это делало фарбренгены в Невеле совершенно особенными, наполненными радостью жизни и духовной энергией, как вспоминал один из самых известных хасидов еврейского подполья в СССР Мендель Футерфас. Ему довелось учиться и работать в подпольной ешиве «Томхей тмимим», действовавшей в Невеле в советское время. И именно там, считал Мендель, он получил не только обширные знания, но и духовную закалку, которая помогла ему в борьбе за сохранение еврейской религиозной жизни даже в условиях беспрестанной охоты на хабадников со стороны НКВД‑МГБ.
Фарбренген — это собрание хасидов, в ходе которого они учат Тору, слушают майморим своих Ребе и комментарии к ним, рассказывают нравоучительные истории о хасидских праведниках, поют хасидские нигуны. И, конечно, пьют «машке» (водку), закусывают. Но пьют они не для того, чтобы «машке» ударила в голову и толкнула на непредсказуемые для человека поступки. «Машке” расслабляет животную душу, делает ее более восприимчивой и для слов Святого Писания, и для товарищеской критики. Именно на фарбренгенах хасиды высказывают друг другу в лицо все, что думают. Но критика эта товарищеская, говоря современным языком, «позитивная». Такие фарбренгены всегда были для хасидов не только источником знаний, но и моральной опорой, дававшей душевные силы, чтобы бороться с проблемами.
Алтер Ребе, со слов Дов‑Бера из Межерича, говорил: «То, что может сделать хасидский фарбренген, не под силу архангелу Михаэлю». Его хасиды это прекрасно помнили и понимали.
Как сказано, в Невеле фарбренгены имели особый характер. На них возникало не сравнимое ни с чем ощущение духовной близости, объединявшее участников в любви ко Всевышнему и преданности своему Ребе, превращавшее их в братьев, членов одной большой хасидской семьи.
Неслучайно именно в этом небольшом городке родились и выросли хабадники, оказавшие большое влияние на все движение и способствовавшие тому, чтобы «Хабад» оказался единственным религиозным движением в Советском Союзе, которое советская власть, со всем своим аппаратом подавления, не сумела уничтожить, несмотря на огромные усилия.
Город Шнеерсона
По указанию Ребе Рашаба, в 1901 году в Невеле было открыто отделение ешивы «Томхей тмимим». Для этого из Любавичей, где ешива функционировала уже несколько лет, Ребе отправил в Невель специально отобранных двадцать учеников. Духовным наставником («машпиа») в ешиве стал житель Невеля раввин Лейб Цейтис, который до того был «машпиа» в ешиве в Любавичах.
Жители Невеля встретили ребят с воодушевлением. Они гордились, что именно их городок Ребе удостоил открытием филиала ешивы, и вместе с тем радовались, что их дети теперь смогут учиться, не уезжая из дома. Жители Невеля сняли для ешивы хорошее помещение, где были и классы для занятий, и комнаты для проживания. Попасть в ешиву было сложно: Лейб Цейтис устраивал жесткие экзамены. Так что заниматься в ешиве смогли ребята, находившиеся на очень высоком уровне и знаний, и смекалки. Но таких в Невеле оказалась немало, и вскоре в местном «Томхей тмимим» занимались уже 80 молодых ребят.
Их стало еще больше, когда в 1921 году большевики закрыли ешиву в Любавичах и многие ее ученики перебрались в Невель.
Вместе с ними приехал и глава ешивы в Любавичах, раввин Абер. Он сразу возглавил филиал в Невеле, превратившийся в центр «Томхей тмимим» на территории СССР. Раввин Абер был не только замечательным преподавателем, умевшим доступно объяснять самые запутанные места в Талмуде и в майморим любавичских Ребе, но и таланливым музыкантом. Он красиво пел известные хабадские нигуны и сочинял свои собственные. Несколько его нигуним хабадники до сих пор поют на фарбренгенах. Учитывая его таланты, Ребе Раяц дал указание раввину заниматься музыкой с одарёнными учениками ешивы, которых он учил хасидским нигуним.
Занятия в невельской «Томхей тмимим» проводились в нескольких местах, в том числе в большой синагоге «Юнгер». В ней занимались ребята в возрасте от 13 до 16 лет. Евсеки пытались закрыть ее и арестовать учеников. Но с началом НЭПа наступили более либеральные времена, и евсекам пришлось до поры до времени отступить.
Угроза гонений лишь увеличила решимость учеников продолжить занятия, в чем их поддержал Ребе Раяц, направивший им письмо, в котором сказал: «Мое сердце говорит мне, что Невель — место Торы». Письмо было воспринято всеми как благословение, поэтому занятия шли практически открыто. И эта открытость привела к неожиданному результату. Евсеки, увидев, что хабадники ничего не боятся и не скрываются, решили, что их Ребе каким‑то образом получил разрешение на работу ешивы в Невеле на самом верху — может, даже в Кремле. Ведь иначе быть не могло: в СССР они одна религиозная организация не смела так себя вести.
Конечно, никакого разрешения Ребе у советской власти не получал. Но пока евсекам и НКВД не давали прямого указания, они не осмеливались действовать на свой страх и риск. Поэтому, когда в других местах на отделения «Томхей тмимим» начали оказывать давление и закрывать их, в Невеле ешива действовала без каких‑либо затруднений.
В 1925 году Ребе Раяц создал в Невеле «Бейт мидраш ле рабаним» («Раввинское училище»). Ребе понимал, что для евреев наступили тяжелые времена, причем надолго, и старался подготовить как можно быстрей и как можно больше духовных руководителей, которые будут действовать во всех еврейских общинах. Возглавлял училище раввин Шмуэль Левитин, которого в свое время Ребе Рашаб отправил в Грузию помогать обучению еврейских детей. Образование в этом училище было разносторонним, и его выпускники, разъехавшись по всему СССР, стали не только раввинами, но и меламедами, шойхетами, моэлями. То есть умели делать все. Один такой выпускник мог поддерживать религиозную жизнь целой общины, не нуждаясь в чьей‑либо помощи. Одним из выпускников был Юда Ботерашвили (Кулашер).
Зимой 1926–1927 годов нависла угроза над «Томхей тмимим» в Харькове, и Ребе Раяц велел перевести группу старших учеников в Невель. Вместе с ними приехал их духовный наставник, раввин Нисан Неменов, будущий глава подпольного отделения «Томхей тмимим» в Самарканде.
На фоне происходящего в стране было ясно, что более чем странная ситуация в Невеле долго не продолжится. Поэтому занятия были чрезвычайно интенсивными, и велись они в прямом смысле слова наперегонки со временем. Все понимали: до закрытия ешивы остались считаные месяцы, а может и того меньше, и занимались днем и ночью, почти без перерыва, чтобы успеть выучить как можно больше, и вдобавок набраться хасидского духа и хасидской энергии.
А для этого требовались немалые материальные усилия: учеников и учителей надо было где‑то размещать и чем‑то кормить. Решающую роль в содержании ешивы играли местные жители. Известный хабадник, выпускник «Томхей тмимим» в Любавичах, раввин Батуми Шмарьягу Сосонкин писал: все они понимали, что за эту помощь их ждет «вознаграждение» от властей. И тем не менее, неминуемая расплата никого не останавливала. Среди тех, кто жертвовал немалые средства, был местный богач Меир‑Симха Хейн.
Конец странному затишью наступил осенью 1928 года, когда евсеки в сопровождении милиции ворвались во все синагоги и помещения ешивы. Они очень долго следили, поэтому точно знали, где проходят занятия. В процессе обысков были изъяты религиозная литература и предметы культа, раввина Шмуэля Левитина арестовали и присудили пять лет тюрьмы. Всем остальным ученикам и учителям повезло: времена были еще «вегетарианские», поэтому им просто велели в течение нескольких часов покинуть Невель.
После разгрома ешивы газета «Великие Луки» написала: «Наконец Невель перестал быть шнеерсоновским, и превратился в советский город».
Партийный борзописец ошибся: в Невеле еще почти десять лет после того ешива работала в подполье, собирались фарбренгены, и хасиды продолжали вести свой образ жизни. Правда, становилось их все меньше и меньше: в маленьком городке все были, как на ладони, и жить, соблюдая заповеди, становилось все трудней с каждым годом. Поэтому хасиды Невеля уезжали в другие места, главным образом большие города, где можно было затеряться и не привлекать к себе внимания НКВД и евсеков.
В результате перед войной, в 1941 году, в Невеле проживало всего лишь 3176 евреев.
Герои Невеля: Михаэль Блинер
Героями Невеля, навсегда оставшимися в истории движения «Хабад», оказался целый ряд духовных лидеров. Среди них реб Михаэль Блинер, известный как Михаэль Дер Алтер.
Его отец, Шимон Блинер был хасидом Ребе Цемах Цедека, и Михаэль удостоился несколько раз приехать в Любавичи и видеть его своими глазами. Многие годы реб Михаэль был «машпиа» всего Невеля, к нему приходили за советом и духовной поддержкой множество евреев, вне зависимости от возраста и социального статуса.
Михаэль был меламедом и много времени тратил на обучение детей. Причем бесплатно. На жизнь он зарабатывал тем, что строил и ремонтировал печи. Правда, все время, что он занимался своим ремеслом, он думал о хасидизме, повторял про себя, а порой и вслух майморим Ребе. Спустя много лет, уже будучи уважаемым «машпиа» в Любавичской ешиве, он рассказывал, что даже в самые тяжёлые дни, когда требовалось тратить время и силы на работе, он умудрялся выкроить хотя бы час, чтобы посидеть над «Ликутей Тора» Алтер Ребе.
«Я делал это не только потому, что мне было интересно постигать великую мудрость, содержащуюся в этой книге. Я просто не мог прожить даже дня без изучения ксидус. Я чувствовал — один день без учения, один день отрыва от духовного источника, и я просто умру», — говорил он своим ученикам.
Но, хотя голова его была занята учением, руки у реб Михаэля были умелые. Сложенные им печи работали хорошо, поэтому пользовались спросом, и зарабатывал Михаэль неплохо. Правда, один раз у него с партнёром случился конфуз. В товарищи себе реб Михаэль взял тоже любавичского хасида, и тоже погруженного в учение. Как‑то они строили печку, реб Михаэль занимался ее внутренностью, а товарищ облицовывал наружную часть. И оба так задумались, что реб Михаэль оказался замурован внутри печи. «Пришлось разбить одну стенку», — со смехом рассказывал Михаэль.
Его преданность учению могла сравниться только с любовью и преданностью Ребе. Каждую ночь с четверга на пятницу реб Михаэль отправлялся к озеру, находившемуся на окраине Невеля. Он покупал у рыбаков несколько самых лучших рыбин, взваливал мешок на плечи и шел пешком на железнодорожную станцию Невеля. Там он находил хасида, едущего в Любавичи, и просил его передать рыбы в дом Ребе на субботнюю трапезу. Этому своему обычаю реб Михаэль следовал много лет. Когда он состарился и ему нелегко стало тащить на себе эту рыбу несколько километров, его спросил приятель: «Почему бы тебе не нанять извозчика и не избавить себя от этой ноши?» Реб Михаэль возмутился: «Что?! Рыбы на субботнюю трапезу Ребе будет тащить конь, а не я?!»
Реб Михаэль всеми силами помогал нуждающимся. Помощь заключалась не только в том, что он отдавал не менее 10 процентов от своего заработка на цдаку. Когда наступали холода, несколько раз в неделю он отправлялся в лес за дровами, взваливал на плечи большую охапку и разносил дрова бедным семьям. Особое внимание уделял тем, в которых были маленькие дети. Порой случалось, что взрослые болели или их не оказывалось дома. Тогда реб Михаэль, не считаясь со временем, сам растапливал печь. И уходил, только лишь убедившись, что дрова разгорелись как следует и не потухнут.
После осенних праздников 1899 года в любавичскую «Томхей тмимим» записалось много новых учеников. Так много, что впервые в истории ешивы их пришлось разделить на несколько классов. Срочно понадобились и учителя, и «машпиа» — духовные наставники. И на личной аудиенции Ребе Рашаб предложил реб Михаэлю стать одним из «машпиа».
Это была высокая честь, но она требовала переезда из Невеля в Любавичи. Предложение Ребе для хасида — приказ, поэтому, вернувшись домой, реб Михаэль начал собираться в дорогу. Узнав, что любимый наставник намерен их покинуть, хасиды Невеля огорчились. Настолько, что написали Ребе Рашабу письмо с просьбой отменить свое решение, потому что реб Михаэль необходим им в Невеле. Ребе ответил: «Я понимаю, что реб Михаэль нужен вам, но в ешиве он нужен еще больше».
В Любавичах реб Михаэлю поручили заниматься с учениками «Таньей» и вести фарбренгены. Именно в этой ешиве фарбренгены превратились из неформального собрания хасидов в один из инструментов преподавания, которому уделяли не меньшее внимание, чем сидению над книгами и слушанию лекций.
Целью фарбренгена было не только дать ученикам дополнительные знания, но, главное, зажечь огонь в их душах. И именно реб Михаэль умел это делать как никто другой. Он считал, что сами по себе знания бесполезны, если они не формируют мировоззрение молодого человека, которое должно привести его к ведению соответствующего образа жизни. Иными словами, знания должны переходить в убеждения, а убеждения — в действия. Фарбренгены как нельзя лучше способствовали этим переходам.
Свои уроки по «Танье» реб Михаэль вел с хасидской страстью. Говорил взволнованно, лицо пылало, порой из глаз лились слезы. «Тмимим» любили его за эту непосредственность, они сразу же увидели: у реб Михаэля слова не расходятся с делом, он верует полной, чистой верой и ведет себя в соответствии с ней. Слова, сказанные от сердца, доходят до другого сердца. А реб Михаэль всегда говорил то, что думал, во что верил всей душой.
Как‑то будущий Ребе Раяц, исполнявший обязанности главы «Томхей тмимим» в Любавичах, давал отчет своему отцу о происходящем в ешиве. Ребе Рашаб уделял большое внимание деятельности основанного им учебного заведения. Наверное, он предвидел, с каким культурным и физическим террором совсем скоро придется столкнуться его хасидам, да и всем евреям в СССР, поэтому стремился побыстрей подготовить как можно больше грамотных и искренне верующих людей, которые помогут другим выстоять в черные времена советской власти.
Когда Раяц дошел до оценки работы реб Михаэля, то почеркнул: хотя образование и педагогический опыт его могли бы быть и получше, он тянется к правде, а ученики это видят, и на них это производит сильное впечатление.
Ребе Рашаб поправил сына: «Не он тянется к правде, а она к нему. Правда всегда тянется к тому, кто сам правда».
Раввин Шмарьягу Сасонкин, учившийся в те годы в Любавичах, вспоминал, что реб Михаэля все «тмимим» очень любили и получали огромное удовольствие и от его уроков, и от его ведения фарбренгенов.
Вместе с тем реб Михаэль не был оторван от мира сего и не обитал исключительно в духовных сферах. Мендель Футерфас, учившийся у него, вспоминал: как‑то утром, во время шахарит, в синагогу, где молился реб Михаэль со своими «тмимим», вошел сапожник. Молитва была на одном из самых важных этапов — благословения перед «Шма Исраэль». Но, увидев сапожника, реб Михаэль подошел к нему и рукой указал на обувку одного из «тмимим», Давида Кибмана, нуждавшуюся в срочной починке…
Через десять лет после начала работы в Любавичах реб Михаэль состарился и настолько ослаб, что уже не мог давать уроки. Руководство ешивы подняло вопрос перед Ребе Рашабом, следует ли и дальше платить ему месячную зарплату — 15 рублей. Рашаб ответил: «Достаточно того, чтобы «тмимим» видели, как реб Михаэль молится, как он ведет себя, как обращается с людьми и даже просто как ест: одно это уже оправдывает всю его зарплату».
К лету 1911 года он уже не выходил из своей комнаты. Ученики навещали его ежедневно, проводили с ним много времени. «Томим» Мордехай Перлов вспоминал, что как‑то он пришел к реб Михаэлю и удивился, насколько тот плохо выглядит. В ответ на вопрос, как он чувствует себя, реб Михаэль попросил его привести десять «тмимим», которым уже исполнилось 18 лет. И назвал их имена. Когда они пришли, реб Михаэль взял в руки молитвенник и прочитал вслух видуй — покаянную молитву, содержащую признание грехов и просьбу о прощении. Видуй читают в Йом Кипур, во время общественных постов и перед смертью. Через несколько месяцев, в начале ноября 1911 года реб Михаэль скончался. На похороны, прошедшие в Любавичах, где похоронены несколько Любавичских ребе, пришли Ребе Рашаб с сыном. Причем Раяц нес носилки с телом реб Михаэля всю дорогу до могилы.
Герои Невеля: Залман‑Моше Ха‑Ицхаки
Залман‑Моше Ха‑Ицхаки отличался своей искренней верой и острым умом не только среди хасидов, живших в Невеле, но и во всем движении «Хабад». Ребе Менахем‑Мендл как‑то сказал, что его цитировали в доме Любавичских ребе. Обычно ситуация была обратной: хасиды цитировали своих Ребе. Такого почета он удостоился не только благодаря обширнейшим знаниям и умению четко формулировать главные принципы хасидизма, но и своей педагогической деятельностью.
Реб Залман‑Моше воспитал сотни учеников, один из которых и был Мендель Футерфас, руководитель любавичского подполья и организатор успешной переправки на свободу из СССР двух тысяч хабадников.
Реб Залман‑Моше родился в 1872 году в семье потомственных хабадников, раввина Дов‑Бера и ребецн Рахели Ха‑Ицхаки. Вырос он и воспитывался в Невеле. Многие годы работал шойхетом и держал свой дом открытым для фарбренгенов, которые проводились у него еженедельно. Дом его был открыт для любого хасида. Каждый любавичский, приезжавший в Невель, знал, что здесь он может жить столько, сколько понадобится. Причем совершенно бесплатно. В страшные годы, когда по улицам Невеля ходили опухшие от голода люди, реб Залман‑Моше раздавал нуждающимся все продукты, имевшиеся у него. Порой у него самого оставалась лишь тарелка супа на день, но зачастую и ею он делился с голодным.
Мендель Футерфас рассказывал: он, учившийся в разных отделениях ешивы «Томхей тмимим», очень многое получил от «машпиа» и преподавателей, с которыми довелось столкнуться. Но самое сильное влияние на формирование его хасидского мировоззрения оказал именно реб Залман‑Моше.
«Связь между нами была намного более глубокой, личной и теплой, чем просто между учеником и духовным наставником. Я старался не пропустить ни одного фарбренгена, который он вел. Реб Залман‑Моше официально не преподавал в ешиве, на жизнь он зарабатывал как городской шойхет. Но «тмимим» сбегали с уроков в ешиве, чтобы принять участие в проводимых им фарбренгенах — на них можно было услышать от него и глубокие комментарии к Талмуду и ксидус, и интереснейшие истории из жизни хасидов и цадиков. И главное, получить немного энергии, едва ли не зримо исходившей от него на этих фарбренгенах», — вспоминал Мендель Футерфас.
На фарбренгенах реб Залман‑Моше требовал от всех делать «лехаим». Не забывал и о себе. «Пьяному шойхету запрещено резать скотину, — говорил он, — но если шойхет не делает лехаим на фарбренгене, то ему тем более это запрещено. Почему? Да потому что если он не делает лехаим на хасидском фарбрингене, это означает, что у него мало веры во Всевышнего». Тем не менее, свои фарбренгены он устраивал всегда в ночь с четверга на пятницу, поскольку перед началом субботы не работал.
Как‑то Мендель с опозданием пришел на фарбренген и оказалось, что комната уже битком набита другими «тмимим». Но Мендель не хотел пропустить даже одного слова реб Залмана‑Моше и начал проталкиваться вперед, поближе к столу, за которым тот сидел. Реб Залман‑Моше увидел эти усилия и сделал Менделю замечание, которое тот запомнил на всю жизнь: «Зачем ты пихаешься? На хасидском фарбренгене надо стоять спокойно, где стоишь. И не волноваться: слова, предназначенные тебе, ты услышишь в любом углу комнаты».
Реб Залман‑Моше был человеком спокойным и деликатным, разговаривал со всеми вежливо и уважительно, тщательно выбирая слова. Но когда он говорил на фарбренгенах, его словно подменяли. Об уловках «йецер а‑ра» (злого начала) и борьбе с ним говорил совсем другой человек: он метал громы и молнии, размахивал руками, кричал, порой даже ругался. Когда же фарбренген заканчивался, он вновь превращался в тихого, интеллигентного, застенчивого реб Залмана‑Моше.
— Почему вы так себя ведете? — не выдержав, спросил его однажды Мендель.
— А иначе нельзя, животная душа другого языка не понимает, — ответил реб Залман‑Моше.
Он требовал от своих учеников не жалеть усилий ни в учебе, ни в моральном совершенствовании. И они ему верили, потому что самые большие требования он предъявлял к самому себе. Обычно просыпался реб Залман‑Моше задолго до рассвета и шесть часов без перерыва посвящал учению ксидус. Затем отправлялся на бойню, где пять‑шесть часов работал шойхетом. Вернувшись домой, он что‑то перекусывал и становился на молитву. Длилась она до захода солнца, после чего хасид шел спать.
Если вместо молитвы кто‑нибудь предложил бы ему контрамарку на спектакль условного «театра Комиссаржевской», каким‑то чудом приехавший на гастроли в Невель, он даже не понял бы, в чем дело. А если бы его стали убеждать, что с помощью театра люди пытаются познать себя и окружающий мир, он бы с возмущением ответил, что мир и себя он познает не с помощью фарсов заезжих лицедеев, а с помощью Книги Книг, дарованной Всевышним человечеству на горе Синай, и трудов еврейских мудрецов, вот уже три тысячи лет объясняющих и разбирающих ее предписания.
Когда пришло время подыскивать жениха его старшей дочери, реб Залман‑Моше обратился к Ребе Раяцу за благословением. И тот ответил, что для успешного поиска реб Залман‑Моше должен думать о ксидус по дороге на работу. Проблема заключалась в том, что зачастую путь этот он проделывал в предрассветных сумерках, дорога была с ухабами и выбоинами, а зимой, весной и осенью — скользкой от снега и дождя. На этом пути надо было не раздумывать о высоком, а внимательно смотреть под ноги, чтобы не упасть в яму. Но указание Ребе, он, конечно, выполнил. И не упал ни разу. А дочери сыскался в мужья один из лучших «тмимим» — Авраам Дрейзин, впоследствии известный раввин и машпиа в хабадских ешивах СССР и Израиля.
В начале 1930‑х годов на Украине разразился страшный голод. Многие любавичские, жившие там, бежали в поисках пропитания в другие места. Один из них оставил воспоминания о встрече с реб Залманом‑Моше.
Я приехал в Невель и сразу направился в ближайшую к железнодорожному вокзалу синагогу. Вот уже второй день я ничего не ел, и голова у меня кружилась от слабости. Дело было после полудня, синагога была пуста. Только в одном углу сидел человек в талите и тфилин и молился. Я не посмел ему помешать и уселся неподалёку. Молился он долго, с огромным вдохновением. А когда закончил, подошёл ко мне, поприветствовал и спросил, нужно ли мне что‑нибудь.
— Сейчас я думаю только о куске хлеба, вот уже почти два дня у меня и крошки во рту не было, — ответил я.
— Здесь у меня ничего нет, — сказал он, — но и дома у меня всей еды — остатки творожной сыворотки. Я могу с тобой поделиться, но при одном условии. Дай мне слово, что ты его выполнишь.
— Я сделаю все, что скажете, — ответил я.
— Эта сыворотка состоит из двух частей. Одна более жидкая, а вторая, на дне кувшина, более густая, напоминающая сметану. Я дам тебе тарелку жидкости, а себе возьму сметану. Но перед тем, как мы начнем есть, ты должен будешь сказать мне одну фразу.
— Я скажу все, что скажете, — пообещал я.
— Ты должен будешь произнести: «Старый конь, себе ты оставляешь сметану, а мне подсовываешь крашеную воду!» Причём произнести это громко, во весь голос, четко выговаривая каждое слово.
Я почувствовал себя крайне неловко. Как можно вместо благодарности сказать такое человеку, готовому поделиться со мной и без того скудной едой? Но я, конечно, согласился, у меня ведь не было выхода. Этот странный человек сложил талит и тфилин в мешочек, и мы отправились к нему домой. Хорошо, что он жил совсем рядом, на дальнюю дорогу у меня просто бы не хватило сил. Когда мы пришли, он поставил на стол две глубокие тарелки. В одну вылил жидкость, находившуюся в кувшине. Это действительно была сыворотка белого цвета, точнее вода. А во вторую налил то, что осталось на дне, — густую массу, напоминавшую по виду сметану. Тарелку с водой он придвинул ко мне и сказал: «Ты помнишь наш уговор в синагоге?»
Мне было очень неприятно, но я хотел поскорее начать есть и потому сказал ему громко, четко выговаривая каждое слово: «Старый конь, себе ты оставляешь сметану, а мне подсовываешь крашеную воду!»
Не успел я закончить, как этот человек немедленно поменял наши тарелки, сказал благословение и начал с аппетитом хлебать эту водичку. Он не оставил мне выхода, и я тоже начал есть. «Сметана» оказалась жирной и очень вкусной. Когда мы закончили есть, он сказал, что найдет мне место для проживания и позаботится, чтобы мне было что есть.
Этим странным человеком был никто иной как реб Залман‑Моше. А спасенный им от голода еврей остался жить в Невеле и стал одним из самых преданных его учеников. Еще одним его учеником, получившим духовную закалку на фарбренгенах реб Залмана‑Моше, был Липа Дубравский, отец Иегошуа (Хейшке) Дубравского, литературного редактора сихот Ребе Менахема‑Мендла. Хейшке родился в Невеле, в доме, находившемся неподалеку от дома реб Залмана‑Моше, в котором тот проводил свои фарбренгены.
В 1934 году ему удалось вместе с семьей выбраться из СССР и репатриироваться в Эрец Исраэль. Поселился он в Тель‑Авиве. Своего образа жизни реб Залман‑Моше не изменил и в новом месте. В том числе не уменьшил остроты своих выступлений на фарбренгенах, которые по‑прежнему проводил каждую неделю. Последние годы жизни он провел в Кфар‑Хабаде, где к тому времени уже проживало немало бывших его учеников.
Скончался реб Залман‑Моше в 1952 году и удостоился быть похороненным на одном из самых святых для евреев кладбище — старом кладбище Цфата, неподалеку от могил Аризаля и Йосефа Каро.
Герои Невеля: Симха‑Меир Хейн
Он был одним из самых богатых людей Невеля: деловой человек, как сегодня бы сказали, бизнесмен, владевший несколькими фирмами и предприятиями. И вместе с тем, Меир‑Симха был не просто преданным любавичским хасидом, но человеком, много времени и сил тратившим на соблюдение заповедей и изучение хасидизма.
Его день начинался рано утром с миквы, урока по ксидус и молитвы. Завершал он молитву не раньше четырех часов пополудни и только затем занимался делами. Меир‑Симха хорошо понимал, что на самом деле главное в этой жизни и что приносит ему торговый успех. И любил повторять слова одного из хасидских праведников: «Если ты будешь бегать не за «парносой» (заработком), а за Торой, то «парноса» сама прибежит к тебе». Так он и вел себя в жизни.
Даже в дни ярмарок, самые напряженные дни для деловых людей Невеля, можно было видеть, как Меир‑Симха утром спокойно шел по центральной улице, через базарную площадь, где все буквально кипело. Сделки здесь совершались ежеминутно, торговцы «рвали на ходу подмётки», а Меир‑Симха с талитом и тфилин под мышкой спокойно шел на молитву в синагогу, словно вся эта сутолока не имела к нему никакого отношения.
Раввин Бецалель Вилшанский, живший рядом с ним, рассказывал, как легко можно было уговорить соседа организовать фарбренген, и еще фарбренген, и ещё фарбренген, и произнести хасидский «ворд» (выступление на тему хасидизма). Как‑то раз он подошёл к Меиру‑Симхе, когда тот шел по улице в синагогу и попросил: «Скажи слово правды». Меир‑Симха не задумываясь ответил цитатой из утренней молитвы: «Благословен Тот, по слову Которого возник мир».
Более подробное объяснение приводит в своих воспоминаниях Мендель Футерфас:
Как‑то на фарбренгене реб Меир‑Симха подробно говорил о фразе: «Благословен Тот, по слову Которого возник мир». И сказал: когда доходишь до этого места в молитве, просто невозможно не остановиться как минимум на несколько мгновений и не вдуматься в смысл сказанного. Это ведь на самом‑то деле самое огромное чудо, которое только могло произойти. Всевышний сказал — и появился весь наш огромный мир. С чем это можно сравнить? Когда человек идет по улице и вдруг видит, что на высоте нескольких метров между домами натянута проволока и по ней идёт канатоходец. Проволока вибрирует, а человек уверенно ступает по ней обеими ногами. Разве ты не остановишься на несколько мгновений, а то и больше, чтобы не восхититься этим? А что уж говорить про колоссальное чудо сотворения мира одним речением Всевышнего? И когда ты доходишь до этого места в молитве, ты просто не можешь не остановиться и не подумать.
Меир‑Симха был не просто человеком, щедро жертвовавшим деньги на цдаку. Среди деловых людей он был совершенно из ряда вон выходящим явлением оказания бескорыстной помощи нуждающимся. Каждый месяц, подсчитав доходы, Меир‑Симха выделял сумму, необходимую для содержания своей семьи, а все остальные деньги отдавал на цдаку.
«А для чего я существую в этом мире? Зачем Всевышний дал мне все эти деньги? Чтобы съесть ещё кусок мяса? Или положить под голову еще одну подушку? Я получаю, чтобы отдавать. Вот в чем мое предназначение», — объяснял Меир‑Симха.
Он помогал и частным людям, и религиозным организациям. «Раввинское училище», основанное Ребе Раяцем, существовало в основном на его пожертвования, о чем свидетельствовал «машпиа» училища раввин Нисан Неменов. Помощь Меира‑Симхи нуждающимся не ограничивалась лишь материальной поддержкой. Он обладал обширными связями среди власть имущих и чиновников и потому к нему зачастую обращались с просьбой оказать содействие: где‑то подтолкнуть, где‑то «отмазать», где‑то просто сказать доброе слово, дать положительную рекомендацию. Не только карман и дом Меира‑Симхи были широко открыты для всех нуждающихся — он использовал свои глубокие знания в ксидус и талант оратора на фарбренгенах, чтобы оказывать духовную поддержку.
С него брали пример многие, в первую очередь его собственные дети, в том числе знаменитый хасид Берке Хейн. И, конечно, его зять — муж младшей, самой любимой дочки, Юда Ботерашвили (Кулашер).
Комментариев нет:
Отправить комментарий